С тактической точки зрения он совершенно прав. Тогда Эвпейт понимает, что Гайосу совершенно невдомек, каково это – потерять сына.
Одиссей стоит у обломков ворот. К нему подходит отец.
– Итак… – начинает Лаэрт. – Время пришло. Твои жена и сын. С наступлением темноты им нужно спуститься по стене и бежать. У Эвпейта и Полибия слишком много разведчиков, чтобы вывести всех, – их бы заметили и догнали, – но, если устроить отвлекающий маневр, разыграть старое доброе представление, привлечь все взгляды к себе, у них может получиться. У твоей Пенелопы есть эта женщина – Урания, – которая сможет доставить их на Кефалонию. Оставим ровно столько людей, сколько нужно для хорошего представления. По крайней мере, наши смерти помогут выиграть время и дадут им шанс.
– А ты не побежишь? – спрашивает Одиссей.
Лаэрт фыркает, звук выходит влажный, сочный.
– В моем возрасте? Нет, спасибо. Просто вскрою вены, если решу, что меня ждет медленная смерть.
– Если ты уверен.
– Конечно, уверен! Думаешь, я дурак? Итак, теперь к маневру. Ты когда-нибудь участвовал в чепухе вроде битвы один на один там, под Троей? Неплохо подойдет, чтобы отвлечь внимание остальных геро-о-ев?
Лаэрт издевательски растягивает слово «героев». Он многих встречал: плавал на «Арго» с целой кучей таких. Тогда он был о них невысокого мнения. С тех пор оно стало только хуже.
– Я сражался за доспехи Ахиллеса после его гибели, – вспоминает Одиссей. – Но то была, скорее, битва умов. С Аяксом.
– Не тот ли это парень, что порешил отару овец, а затем и себя?
– Именно он.
– Вряд ли сейчас мы столкнулись с таким воплощением тактического гения.
Одиссей вздыхает:
– Пойду поговорю с женой.
Одиссей разговаривает с женой.
Пенелопа произносит:
– Да, думаю, я согласна с предложением твоего отца. Я, Анаит, Телемах…
Телемах перебивает:
– Я никуда не пойду.
Пенелопа пытается объяснить:
– Телемах, это…
Ее голос – едва ли имеет значение, что именно она говорит, – лишь ухудшает положение.
– Я остаюсь здесь! Я не побегу как какой-то… какой-то трусливый пес.
– Ты должен жить, чтобы отомстить за меня и за своего деда. – Одиссей провозглашает истины, незыблемые, как горы, и нужные, как дыхание. – Ты не сможешь сделать этого, если погибнешь. Трое или четверо из женщин отлично знают лес. Вы ускользнете с ними перед рассветом и…
– Я не оставлю тебя и дедушку умирать!
– Ты ничем нам не поможешь, если сам погибнешь!
Одиссей никогда не кричит, разве что будучи околдованным чарующими голосами сирен. Он известен своим сдержанным характером и безграничным терпением. Но сегодня он как никогда близок к смерти и снова – снова – вынужден терпеть тупоголовых глупцов, из-за которых под угрозой оказываются даже те скромные планы, что у него есть. Он привык к тому, что этого стоит ожидать от обычных итакийских вояк, как, впрочем, и от типичных греческих царей. Но совершенно невыносимо сталкиваться с подобным в собственной семье.
– Я пойду в любом случае, – Пенелопа высказывается коротко и по сути. – Если ты погибнешь, мне нужно будет убедиться, что судьбу этих островов будет решать Орест. Конечно, он молодой правитель и не успел ничем отличиться, но он не поставит кого-нибудь совсем дикого править от своего имени. С учетом ситуации «не совсем дикий» кажется единственным, на что стоит рассчитывать. Я лучше возьму Автоною, – добавляет она. – Возможно, они не тронут жрицу Артемиды, но точно надругаются над моей служанкой, как и над любой другой женщиной, которую возьмут живьем. Я знаю, что долго вам ворота не удержать, но прошу помнить об этом во время сражения.
Пенелопа повела своих женщин на смерть. Теперь ей это точно известно. И думать об этом невозможно. Это слишком больно, и ей никогда не простить себя.
Эос, Меланта, Мелитта, Семела, Приена…
Она гадает, ради чего это все, и не может найти ответа.
– До этого не дойдет. Отец, скажи им, что до этого не дойдет, – выпаливает Телемах.
– Да, тебе стоит взять Автоною, – соглашается Одиссей. – А я утром выйду в поле и сдамся Полибию с Эвпейтом при условии, что всех женщин отпустят.
– Что? Отец, ты не можешь, это будет…
– Думаешь, тебе удастся их убедить… – спрашивает Пенелопа.
– Можно попробовать. Тем, кто выживет, придется на какое-то время покинуть Итаку и найти приют в другом месте, и я бы не рассчитывал, что страх перед Артемидой защитит ее храм, как только у Эвпейта с Полибием появится время все обдумать. Естественно, они убьют моего отца и сына…
– Естественно, – тянет Лаэрт.
– …но если Телемаха уже не будет, возможно, удастся их провести. К примеру, надеть его доспех на одного из его друзей и оставить их с отцом у ворот. Вдруг они не станут слишком пристально их рассматривать, решив, что раз я сдаюсь, то и они со мной.
– Я никуда не пойду! – едва не вопит Телемах. – Я не оставлю тебя!
Все присутствующие поворачиваются, с удивлением разглядывая его.
Никто точно не может сказать, как Телемах стал таким. Неужели мальчишка и правда так глуп?
– Вы не сможете меня заставить, – продолжает он уже тише, вздрагивая с каждым вздохом. – Если вы попробуете меня заставить, я буду кричать. Я поставлю на уши весь лес. И меня вместе с матерью там убьют так же точно, как и здесь.
Лаэрт закатывает глаза.
Одиссей гадает, тот ли это мальчик, которого он оставил, уплывая.
Пенелопа стоит, сложив руки перед собой. Она редко прибегает к этой позе, но сейчас поднимает голову и смотрит сыну в глаза.
– Неужели ради этого умерла Приена? – спрашивает она. – Неужели ты – тот, ради чего умерло столько людей?
Телемах, качнувшись, пытается злобно зыркнуть на мать, но тут же отводит глаза.
Она задерживает взгляд на мгновение – на одно последнее мгновение, – а затем отворачивается от сына.
– Я попрошу убежища в Микенах. Если Орест с Электрой пришлют своих людей на Итаку раньше остальных, с островами все будет в порядке. И люди особо серьезно не пострадают. Отец… – Кивок Лаэрту – и пауза, чтобы все это чуть больше походило на порядочное прощание. Лаэрт в этот момент ковыряет небольшую царапину на руке, отдирает корочку, сует ее в рот, ухмыляется и молчит. Пенелопа вздыхает. – С учетом всего ты мог бы повести себя намного хуже.
Лаэрт хлопает ее по плечу.
– Отлить с тобой не сходишь, но как царица ты неплохо справилась, девочка.
Она поворачивается к Одиссею.
– Когда будешь договариваться о безопасном уходе женщин, не требуй оставить им оружие. Приена учила их использовать любой тесак с кухни, любой нож, которым можно выпотрошить рыбу. Они разбегутся, затаятся и, возможно, однажды – если потребуется – снова соберутся.
– Я запомню.
Еще мгновение она думает, а затем добавляет:
– Было любопытно снова познакомиться с тобой, муж мой.
Он слегка кланяется и хочет взять ее за руку, но не берет.
– Взаимно, жена моя. Кажется… сложись все по-другому… и я счел бы за честь услышать твою историю.
Наконец, и с немалым трудом, Пенелопа поворачивается к Телемаху. Он не смотрит на нее, выбивая пальцами дробь на лезвии меча, выпячивая, а затем поджимая губы, словно пытается сжевать собственное лицо.
– Телемах… Я подвела тебя. Я лгала тебе. Я тебя предала. Можешь меня ненавидеть, если хочешь. Но ты – сын царя и царицы Итаки. У тебя есть долг – не передо мной, но перед этими островами – долг остаться в живых.
Ей хочется обнять его.
Прижать к себе, и кричать, и молить, упасть на колени и твердить: «Живи, дитя мое, живи. Живи. Живи».
На мгновение она раздумывает над этим, но есть ли смысл? Возможно, в старости ей будет чуть легче на душе оттого, что она сделала все возможное для спасения сына; но это недостаточная причина с учетом того, что все ее попытки обречены на провал. А это просто небольшой спектакль, нужный для ее же удобства, для ее чувства собственной значимости. В нем нет ни капли искренности.
И потому Пенелопа, потуже запахнув грязный плащ на плечах, еще раз кивает семье на прощание, подзывает к себе Автоною и еще нескольких женщин, а затем в самый темный ночной час взбирается на стену фермы.
У ворот, смотрящих на лагерь, Одиссей собирает оставшихся женщин. Они убрали некоторые обломки, чтобы получился маленький проход во внешний мир, где все еще пышет жаром таран, где останки Приены все еще тлеют на обожженной земле. Они несут факелы, привлекая внимание. Петь начинает Анаит. Жрица Артемиды не учила погребальных песен островов на службе своей богине – Артемида не считает смерть таким уж важным или заметным событием, – но она все же женщина Итаки. Женщинам Итаки многое известно о горе.
Они вплетают голоса в мелодию и поют.
Поют о нарушенных обещаниях и потерянных жизнях.
О скорбящих вдовах.
Об обманутых женах.
О дочерях, брошенных умирать с разбитым сердцем.
Одиссей с Телемахом молчат. Они не знают этих песен. Царские поэты – все сплошь мужчины и поют то, что им велят другие мужчины. Не принято, чтобы женщины и рабы имели отношение к музыке. Ведь так можно предположить, что у них есть и душа, полная печали, и собственная история, как у какого-нибудь царевича, сидящего у золотого трона.
В лагере Полибия и Эвпейта солдаты слушают.
Они тоже никогда не слышали этих песен.
«Как странно, – думают они, – что в голосах женщин таятся такие секреты».
Артемида стоит рядом со мной на стене. Все лицо у нее измазано кровью и пеплом, побелевшие пальцы крепко сжимают лук. Я кидаю взгляд на лес за ее спиной, вижу, как поднимается туман, густой, плотный туман, и понимаю, что это ее рук дело.
– Спасибо, – произношу я наконец, опуская взгляд на поющих женщин внизу.
– Я здесь не ради него, – отрезает она, сверкнув глазами на Одиссея. – Когда все закончится, я покину эти острова.
– Понятно.
– Ну, и стоит оно того? – требовательно спрашивает она. –