Он того стоит?
Я надолго задумываюсь, прежде чем ответить, но, когда отвечаю, смотрю прямо на сестру.
– Нет, – признаю. – Не стоит. Но он – наименее отвратительный из найденных мной вариантов в это время, пока мир не изменится. Пока все в этом мире не будет построено заново. Его история – все, что у меня есть.
Она хмурится сильнее, но не уходит, и туман становится все плотнее, обнимая догорающий таран, стену и взбирающиеся на нее тени – Автоною с Пенелопой, скрытых тьмой.
Артемида, стоя рядом со мной, излучает тепло, дышит ровно, едва слышно.
– Я сражалась… так долго, – бормочу я, когда туман добирается и до нас. – Я сделала все, что в моих силах, чтобы стать… значимой. Чтобы мир вокруг меня стал мудрее, чтобы мудрость была важнее войны. Я проиграла. Люди сражаются и умирают, и все ради чего? Слава, власть, ненависть и гордыня – и ничего больше. У богов и царей одни и те же истории, и в этих историях почетно умереть ради чьей-то гордыни и правильно возносить хвалу за цепи на шее любого ребенка, который родился не в царской семье. И тогда я подумала… если не выходит получить власть при помощи мудрости, или милосердия, или справедливости, тогда, наверное, следует взять ее другим способом. Возможно, если я уподоблюсь этим жестоким кровожадным мужчинам, все получится? И я изгнала из сердца все мечты о нежности, страсти, участии или доброте. Я отказалась от дружбы, опасаясь предательства, избегала любви как опасности, карала женщин за то же, что и мужчины, отрицала свое одиночество и скрывала страхи.
Яд. Все это. Яд. Но и этого оказалось мало. Я слишком жестока, чтобы меня любили женщины, и слишком мягка, чтобы мужчины соизволили одарить меня уважением. И куда меня это привело? Почему я пала так низко, что ради признания мужчин, ради их поклонения моей божественной силе мне придется стать частью его истории? – Я без капли злости или одобрения, просто констатируя факт, указываю копьем на Одиссея, единственного молчащего среди поющих женщин. – Моя сила должна была расколоть мир, разрушить дворцы и возвести их заново. Но не как сила богини-похожей-на-мужчину, а как сила женщины, оружие женщины, мудрость женщины. Но мне не удалось этого добиться. И теперь приходится выкручиваться. Приходится подстраиваться под чужие рамки, придумывать чужую историю, в которой вся слава достанется ему. Обычному мужчине. Жалкому смертному. Его будут называть мудрым. Его историю будут рассказывать из века в век. История Одиссея – это последнее, самое мощное оружие, что осталось у Афины. Ведь следом за его именем всегда будет звучать мое. И это единственная сила, что у меня есть.
Артемида слушает.
Размышляет.
Качает головой.
– Если твоя история важнее них, – взмах подбородком в сторону женщин, поющих внизу, – тогда она ничего не стоит.
С этими словами госпожа леса уходит, растворяясь в ночи, которая охотно принимает ее в свои объятия, пока туман поднимается над измученной землей.
У ворот фермы женщины поют, поднимая вверх факелы.
В лагере Эвпейта и Полибия мужчины слушают, погрузившись в молчание, песни, которые никогда прежде не слышали.
Шпионы, следящие за фермой, тоже слушают, позабыв о своих обязанностях, чувствуя холодное касание тумана на коже.
Мне не нужно прибегать к своей божественной силе, ведь Артемида уже обо всем позаботилась, и в плотном покрывале тумана, укрывшем ночь, Пенелопа, Автоноя и еще три женщины леса спускаются по веревке со стены и ускользают во тьму.
Глава 46
С наступлением рассвета люди Гайоса уже выстроены.
Ворота фермы Лаэрта разбиты и едва закрываются. Земля вокруг залита кровью, взрыта стрелами.
Дым погребального костра все еще вьется в сером утреннем воздухе. Женщины выстроились на стенах с колчанами на бедрах и полосами сажи на лицах.
Эта битва будет кровавой – но недолгой.
Полибий с Эвпейтом стоят позади своего поредевшего войска, скрестив на груди руки и высоко подняв головы. Гайосу кажется, что Полибий не ел уже три дня, и ни разу за это время воин не видел, как тот пьет. То же самое, вероятно, касается и Эвпейта, но того питает нечто большее, чем просто еда и вода.
– Последняя битва, – говорит Гайос своим солдатам. – Смертельная…
Его прерывает дозорный, подающий сигнал тревоги.
Гайос оборачивается, чтобы посмотреть на ее причину.
Из разбитых ворот выходит мужчина.
Узнать его не составляет труда. Не то чтобы Гайос знал его в лицо или часто видел его коренастую волосатую фигуру, просто манера мужчины нести себя, даже по этому кровавому полю, мгновенно узнаваема.
Он идет как воин, устало встретивший новый рассвет; но есть в нем некое величие, от которого так просто не избавиться.
Одиссей, с мечом на поясе, но без шлема на голове, неторопливо отходит от фермы на расстояние выстрела и останавливается в одиночестве. У него за спиной в воротах стоят его отец и сын, оба вооруженные; они наблюдают, находясь вне пределов слышимости.
– Это Одиссей, – шипит Эвпейт. – Это он! Убейте его!
– Что он делает? – недоумевает Полибий. – Почему стоит там?
– Он хочет переговоров, – пораженно бормочет Гайос, не в силах поверить в это. – Хочет сдаться в плен.
– Никакого плена, – рычит Эвпейт. – Никакой пощады!
Гайос смотрит на двух отцов, затем на своих выстроившихся воинов. И вдруг понимает, что большинство убитых им под Троей уже сложили оружие, уже стояли на коленях в грязи. Он спросил своего командира, что с ними делать? А тот ответил: «Женщины и дети – рабы. Остальных взять не можем».
Совсем не так представлял Гайос свой путь в герои, но после всего пережитого, как мог он подвести своих товарищей?
– Убейте его! – твердит Эвпейт. – Убейте сейчас же!
– Ты и ты! – рявкает Гайос, указывая на своих лучших людей. – Со мной. Остальные – ждать моего приказа.
– Ты не можешь, – рычит Эвпейт. – Мы наняли тебя, купили, а он… Никакой пощады!
Но Гайос уже идет по выжженному полю навстречу Одиссею.
Взмахом руки он приказывает сопровождающим остановиться в пятнадцати шагах позади. И гадает, сможет ли он устоять под натиском Одиссея, пока его люди не доберутся и не спасут его, если вдруг все пойдет не так. Воин внутри не настолько глуп, чтобы пытаться проверить, но у Гайоса есть и другая часть души – та, что отравлена ядом легенд, та, что взращена на песнях сладкоречивых поэтов, и она жаждет попробовать. Жаждет узнать… каково это – стать тем, кто убьет Одиссея?
Лицом к лицу, не в пылу сражения, итакийский царь, к вящему удивлению Гайоса, довольно стар и невысок. В его волосах полно седины, плечи сгорблены, кожа сморщилась от соли и ветров. Он стоит, чуть согнувшись, опустив руки, кажущиеся длинноватыми, словно с возрастом потеряли пропорциональность. Он не стал смывать копоть и кровь ни с одежды, ни с кожи. На его голове и руках нет золотых украшений. Даже меч у него, похоже, чужой, вырванный из груди какого-нибудь бедняги.
Гайос останавливается вне досягаемости меча, но на расстоянии, удобном для беседы.
– Как твое имя? – спрашивает Одиссей.
Сражаясь под стенами Трои, Гайос часто представлял себе, что кто-нибудь из великих царей спросит о нем, захочет узнать, обратит внимание. Само собой, этого не случилось.
– Гайос.
– Гайос, – повторяет Одиссей, перекатывая имя на языке – привычка человека, склонного забывать имена собственных воинов и знающего, что забывчивость – не лучшая черта для славного царя. – И я убил твоего брата, Гайос? Или друга?
Гайос не сразу понимает, о чем речь, а сообразив, качает головой.
– Нет. Я не был знаком ни с кем из женихов лично.
– Но ты служишь их отцам.
– Да, я поклялся в этом.
– И ты серьезно относишься к своей клятве.
– Если ты пытаешься узнать, не из тех ли я проходимцев, которых можно купить, то… Да, я серьезно отношусь к ней. Но даже будь я продажной шкурой, сомневаюсь, что у тебя нашлось бы золото, чтобы купить меня, царь Итаки.
– Возможно, и нашлось бы, будь я царем, – отвечает Одиссей с улыбкой. – Признаться честно, со всей этой суетой я и в сокровищницу заглянуть не успел.
– Я успел, – выпаливает Гайос с оттенком гордости, с неким чувством, что так долго скрывалось на берегах Трои. – Я обшарил твой дворец, когда ты исчез, проверил каждый угол и тайник. И не нашел ничего, кроме пыли и крови.
– Вряд ли моя жена стала бы прятать свои богатства там, где их так легко найти, – но общая мысль понятна. Не совсем такое возвращение домой я представлял, – признает царь. – Впрочем, я не представлял и что придется защищать мою семью с помощью армии избранных Артемидой за стенами внезапно укрепленной фермы моего отца. Но все именно так.
– Так, – соглашается Гайос. – Тебе есть что еще сказать?
Одиссей, чуть изогнув шею, смотрит на стоящих вдалеке Эвпейта с Полибием.
– Мне следует говорить с тобой – или с твоими хозяевами? – интересуется он.
– У них одно желание – убить тебя, – отвечает Гайос, пожав плечами. – И это единственное, что от меня требуется. Если это мне удастся с наименьшими потерями людей и времени, не вижу причины, почему бы так и не сделать и не счесть свою работу выполненной.
– А твои воины подчинятся тебе, если мы достигнем согласия в этом вопросе? У тебя достаточно власти?
– А у тебя? Твои воины всегда тебе подчиняются? А воительницы? – спрашивает Гайос, склонив голову набок и уперев руки в бока, с удивлением понимая, что его заинтересовал этот странный, покрытый кровью царь.
Одиссей обдумывает его вопрос, а потом разражается смехом. Гайосу кажется, что он звучит громче, чем следует, к тому же в нем не слышно ни капли веселья.
– Когда-то я опирался только на авторитет командира и власть царя – но в разгар войны подобные вещи теряют свое значение. Тогда я сказал своим людям, что они будут жить, если станут подчиняться мне, и умрут, если не станут, и после этого в общем и целом рассчитывал на их послушание. Но неприятные сюрпризы ждали меня намного чаще, чем хотелось бы признать. Как насчет тебя? Сколько из твоих людей выживет, если ты снова нападешь на ферму моего отца?