Самые молодые женихи, отирающиеся у юбки Пенелопы, родом с Итаки. Они были детьми, как и Телемах, малышней, которую матери еще качали на руках, когда Одиссей уплыл. Слишком юные, чтобы сражаться под Троей, выросшие на историях о героических деяниях их отсутствующих отцов, они смеются и толкаются, рычат и огрызаются, и каждый стремится доказать, что он тоже мужчина, солдат, носитель величия, и ни одному еще ни разу не довелось испытать свою невеликую отвагу, отчего они хвалятся лишь громче. Только сильный мужчина может быть уверенным в себе, даже храня молчание. Кенамон часто молчит, но в основном потому, что здесь мало кто станет с ним разговаривать, поскольку он чужеземец и может представлять угрозу.
Из всех этих безусых юнцов, желающих примерить корону, наиболее видными можно считать Антиноя, сына Эвпейта, и Эвримаха, сына Полибия. Вот как они разговаривают:
– Эвримах, самодовольная твоя морда! Сделай достойную ставку и докажи, что ты мужчина!
– Мне незачем заключать с тобой пари, Антиной, чтобы что-то там доказать, вот уж спасибо…
– Папочка на тебя все еще сердится? Признайся нам, мы не осудим.
– Отстань, Антиной!
– «Отстань, Антиной!» – передразнивает тот.
Льстивые глупцы, надеющиеся, что и их звезда взойдет со взлетом или падением одного из этих женихов, стайки недорослей, толпящиеся за их спинами, соответственно разражаются хохотом или смотрят исподлобья. В последнее время подобные качества нередки среди мужского населения Итаки. Их матери не могут понять, как такое случилось – как из своих дорогих мальчиков они вырастили подобных болванов?
(Ничего удивительного: причина в чрезмерной любви. Ведь они каждому мальчишке твердили, каким храбрым, сильным и могучим он вырастет и потому не должен позволять кому бы то ни было указывать на его неправоту, не должен уступать или показывать слабость и никогда не должен плакать, даже если ему больно, обидно или страшно, – так делают только девчонки. Своей любовью они отравили детей, и вот где мы теперь. Да уж, вот где теперь все мы, и я в этом виновата не меньше остальных.)
За столами чуть дальше от очага сидят представители соседних земель. Ненаследные царевичи из Афин и Пилоса, Халькии и Микен, третьи сыновья вторых сыновей, все отосланные свататься на западные острова, чтобы хотя бы попытаться обзавестись собственным царством, раз уж не случилось ни одной достойной войны, где можно было бы добиться славы и богатства более мужественными поступками. Они уже привыкли к островной кухне (рыба) и недостаткам окружения (деревенщины и невежды), и даже те из них, что когда-то были солдатами, обросли жирком и разленились, без меры поглощая то воду, то вино, щедро льющиеся в их кубки из рук неизменно неприступной хозяйки.
– Ну так что ж ты не уплываешь? – спрашивает Амфином, бывший воитель, чья рыжая борода пронизана золотыми нитями, а подбородок выпячивается, как нос корабля, на котором он приплыл на этот остров. – Если уж тебе так надоело ждать, пока женщина сделает свой выбор, пора вспомнить, что море большое и в мире еще много чудес. Уплывай!
– Но, – хнычет его пьяный собеседник, – что, если она собиралась выбрать меня?
– Она не собирается выбрать тебя, – встревает еще один. – Она никого не собирается выбирать.
«Она» – хозяйка этого дворца – сидит отдельно от всех, в самом дальнем конце зала. Трон ее мужа, скромное кресло резного дерева, без позолоты и драгоценных камней, стоит чуть выше, за ее спиной. Она никогда не сидела на нем. Ее двоюродная сестра Клитемнестра сидела на троне своего мужа Агамемнона, когда тот уплыл в Трою, и правила как царица, и где она сейчас? Серой тенью скитается по полям усопших, и сердце ее, пронзенное мечом сына, все еще кровоточит. Нет, Пенелопа сидит всего лишь рядом с троном мужа – недремлющий страж, верная жена, хранящая нетленную память о возлюбленном, пропавшем Одиссее. Было время, когда на подобных пирах она все время ткала погребальный саван для своего свекра, Лаэрта. Тот факт, что Лаэрт все еще жив, служил весьма незначительным препятствием для этой затеи – всегда лучше подготовиться заранее, как любят говорить женщины Итаки. А вот то, что каждый вечер она распускала то, что соткала за день, утверждая при этом, что выберет мужа из присутствующих в этом зале, лишь когда работа будет закончена, – это вопрос намного более спорный и серьезный.
«Коварная» – так назвали женихи Пенелопу, когда ее обман был раскрыт. Коварная, коварная царица…
На самом деле ей следовало выйти замуж за одного из них сразу, как только была раскрыта ее маленькая хитрость. Чтобы положить конец всей этой прискорбной истории. Но кого же выбрать в мужья?
Пенелопа сидит над пирующими, и ее взгляд скользит по залу. Антиной избегает ее взгляда, не встречается с ней глазами вот уже много месяцев. Он перестал скрывать, что терпеть ее не может. Он не слишком хорошо знает ее как женщину – никто из присутствующих, сказать по правде, не знает ее как женщину, – чтобы ненавидеть ее человеческие качества. Он скорее ненавидит то, что она сделала с ним. Он должен был стать царем-воителем, человеком, о котором слагают легенды, идущим вперед и берущим все, что захочет, покоряющим всех, кто бросит ему вызов. Но она превратила его в подобие мужчины – из-за нее он превратился в слабака, зависящего от капризов женщины. Она виновата во всех его бедах. Он никогда не простит ее за это и поклялся, что, доведись им стать супругами, эти чувства он донесет до нее на супружеском ложе.
Эвримах, расслабленно раскинувший конечности, обнажает в улыбке кривоватые зубы, стоит взгляду Пенелопы скользнуть по нему. Он, в отличие от Антиноя, не питает иллюзий насчет царя-воителя. В некотором роде он считает верность Пенелопы памяти своего покойного мужа хорошим знаком. Эта женщина знает свой долг, а значит, если их поженят – когда их поженят, – она выполнит свой долг и в отношении него. Может быть, она станет гладить его по волосам, как когда-то в далеком детстве нянюшка, и терпеливо слушать его жалобы и мелкие обиды, теснящиеся в груди из-за того, что он не осмеливается их высказать – слишком уж они незначительны, чтобы их серьезно выслушивали взрослые. Его не беспокоит, что она уже немолода и почти наверняка бесплодна, – ему кажется, будет неплохо оказаться под присмотром женщины в возрасте. Мать Эвримаха умерла, давая жизнь его брату, не пережившему ночь. Его отец Полибий с тех пор больше женщин не заводил.
Взгляд Пенелопы скользит мимо Эвримаха, не останавливаясь. Амфином коротко кивает, подняв подбородок – знак вежливости, похоже, предполагающий некое равенство, взаимное уважение и понимание между ними двумя, что, по мнению Пенелопы, вовсе не заслуженно.
Она не смотрит на Кенамона. От его незаметности зависит его безопасность, а она с внезапной яростью, клокочущей в горле, осознает, что его безопасность важна для нее.
Лучи закатного солнца, сочащиеся сквозь окна пиршественного зала, пятнают все алыми и золотыми бликами. От них по расписанным стенам пляшут тени, добавляя искаженные фигуры женихов к картинам и фрескам, изображающим Одиссея и его подвиги. Этими фресками по велению Пенелопы покрыты все мало-мальски пригодные поверхности в общих залах и коридорах. Юный Одиссей, убивающий кабана; Одиссей, отплывающий в Трою. Одиссей, скрестивший мечи с жуткими врагами; Одиссей, повергающий их. Одиссей со своим луком. Одиссей, придумывающий хитрость с конем. Одиссей, сражающийся вместе с великими царями, его назваными братьями. Есть среди этих фресок и новая работа – совсем не об Одиссее. На ней изображен сын Агамемнона Орест, сжимающий отцовский окровавленный меч и пронзительным темным взглядом взирающий со стены на то, как воины и цари славят его. Пенелопа считает, что в эти неспокойные времена неплохой идеей будет напомнить ее гостям о том, насколько могущественны ее новые союзники.
Здесь нет изображений Телемаха.
Пенелопа не знает, что было бы на них, если бы они вдруг появились.
У очага бард поет балладу о Трое. Он поет о храбрости павших мужей, об их отваге, о временах героев, которые ушли безвозвратно. Пенелопе особенно нравится именно эта часть, но, увы, положение обязывает слушать ее со слезами на глазах, восклицая всякий раз: «О, горе мне, сердце мое разрывается при мысли о моем несчастном, отважном супруге!» – на тот случай, если кто-то из присутствующих в зале позабыл, почему, ну почему, да почему же они опять ждут. Тут начинается припев. Обычно в этот момент царица начинает готовиться к небольшому обмороку, чтобы пораньше удалиться после того, как подхватившая пораженную горем госпожу Эос приведет ее в чувство. Но сегодня она не прикрывает глаз, не вздрагивает и вообще, похоже, мыслями находится где-то далеко.
Служанки снуют по залу, подавая блюда с чечевицей и рыбой, мясом и хлебом, который пирующие мужчины используют, чтобы подчищать тарелки. В хозяйстве Одиссея почти сорок женщин, от юной Фебы со смеющимися глазами и улыбчивыми губами до старой Эвриклеи, некогда нянчившей Одиссея, а сейчас исходящей злобой в темном углу. Феба не против того, чтобы во дворце толпились мужчины: ей нравятся как истории о дальних странах, так и внимание косноязычных юнцов, не надеющихся ни усесться на трон Итаки, ни даже выжить в неизбежной войне, которая разразится, стоит только Пенелопе выбрать мужа – а те, со своей стороны наслаждаются ее приятной компанией и острым язычком. Эвриклея терпеть не может мужчин, служанок и все, что происходит во дворце. Это отвратительно. Это позор. Это предательство всего, за что ратует ее дорогой Одиссей. И все же она не особо винит мужчин за их поступки – они ведь всего лишь мужчины, честолюбивые и жаждущие власти. А все беды от женщин, от этих женщин! От служанок и – да, она с трудом допускает такую мысль – от Пенелопы тоже, ведь та смотрит на все сквозь пальцы и улыбается, словно давая им свое позволение. Словно между ними своего рода… согласие. Эвриклея содрогается от одной мысли об этом и потому выкидывает ее из головы.