– Мой дорогой, – шепчу я ему на ухо. – Арес хочет заполучить тебя, но ты мой.
Гайос уже отобрал тридцать воинов для захвата фермы. Больше ему не нужно: врагов слишком мало и они уже сломлены. Он сам поведет их. И проследит за тем, чтобы Телемах не выжил.
Пока собирается этот небольшой отряд завоевателей, Эвпейт не сводит глаз с Одиссея.
Он точно не знает, что делать теперь, когда момент настал.
Еще ни разу не приходилось ему лично пытать человека до смерти – по крайней мере, не физически. На самом деле, он надеялся, даже рассчитывал, что за него это сделают другие. Надеялся, что от этого почувствует себя лучше. Закрыв глаза, он пытается представить себе лицо Антиноя, пытается услышать голос своего ребенка.
Мгновение – Антиной свернулся клубком на полу, прикрываясь от отцовского кулака, и рыдает, хоть он уже и взрослый мужчина.
Не такую картину пытается вообразить Эвпейт. Нахмурившись, он пробует снова. «Антиной, – молит он. – Антиной. Я нашел твоего убийцу. Я поверг его на колени. Теперь-то ты точно будешь со мной и мне нечего стыдиться? И это не чувство вины?»
– Эвпейт, Полибий, – произносит Одиссей, и, хотя он повержен, связан, унижен, в его ровном голосе звучат царственные нотки. – Я вас помню. Когда-то вы были друзьями моему отцу.
Были ли? Эвпейт задумывается.
Конечно, он помнит юношу – того, которым был когда-то, – смеющегося вместе с призраком, подобным ему, с бывшим Лаэртом. Но они умерли, все они. Медленно, с годами, полными яда и страданий, они растрачивали пыл юности, теряли окрылявшие их надежды и лелеемые мечты, пока их жизни не превратились в жалкое подобие оных. Но и оно теперь на веки вечные застыло в бесконечных сожалениях.
Еще одна мысль. Если вспомнить о боли, то перед глазами всплывает одно лицо, столько лет бывшее ее причиной, в голове всплывает одно имя, которое иначе он легко бы забыл…
– Где Пенелопа? – требовательно спрашивает он. – Где жена этого человека?
– Она ушла вместе с женщинами, – отвечает Гайос четко и спокойно. – Ее нет.
– Она поднимет мятеж! Она соберет еще больше… больше своих женщин! Она умна, она…
– Вы собираетесь убить ее мужа, отца, сына, – сухо напоминает Гайос. – Думаете, после этого от ее ума что-нибудь останется?
Эвпейт открывает рот, готовясь завизжать: «Да, да, ты ее не знаешь!» Но слова замирают на губах под взглядом Гайоса. Есть кое-что, думает он, чего тот не понимает. Не желает знать. И поэтому старик отводит глаза.
Ко всеобщему удивлению, именно Полибий пытается задушить царя Итаки.
Все время, пока собирался отряд и беседовали мужчины, он стоял, покачиваясь, губы его дрожали, и пальцы беспокойно шевелились. А теперь, словно терпеливое спокойствие Одиссея стало последней каплей, он кидается на итакийца, пытается его ударить, выжать из него жизнь по капле. Ему помогает отчаяние, отчаяние человека, лишившегося и сердца, и души; но он стар и слаб. Несколько людей Гайоса оттаскивают его от Одиссея прежде, чем старик успевает добраться до горла пленника, хотя и сами не понимают, зачем утруждались.
– Эвримах! – воет Полибий. – Эвримах! Его звали Эвримах!
Возможно, Одиссею стоило бы произнести эти слова, эти странные, новые для него слова, которыми он не успел овладеть полностью: «Мне жаль». Но нет. Они еще так свежи, так новы, что пачкать их, тратить их на врагов, на тех, кого он не считает достойными их тяжести, – этого он не сделает. Так что он, судорожно вздохнув, поводит плечами, крутит шеей, поудобнее устраивается на коленях, пересчитывая боли старые и новые, чтобы выяснить, не добавил ли чего Полибий, а затем устремляет взгляд в пустоту.
Так странно, думает он, наконец-то помолчать. Дать голосу роздых, освободить разум от планов и интриг. Но ничего неприятного.
Тогда он задумывается, почему не попробовал этого раньше, когда была такая возможность.
– Приведи нам мальчишку, – рявкает Эвпейт. – Приведи Телемаха.
Гайос кивает и зовет своих людей:
– За мной, к воротам, плотным строем, без барабанов.
Дан приказ – без барабанов, но не успевает он прозвучать, как над полем разносится звук удара дерева о натянутую кожу.
Гайос, вспыхнув от раздражения, ищет источник звука.
И снова: бу-у-ум!
На этот раз он понимает, что звук идет не из его лагеря и даже не с фермы. Он, скорее, звучит в отдалении, долетая сюда с ветром, сменившим направления с восходом солнца.
Бум!
Это боевой барабан, отбивающий царственный ритм. Он не зовет на битву и не командует отступление. Он одновременно и менее, и более значим – это уведомление о присутствии. Заявление, требующее всеобщего внимания.
Бум!
Гайос смотрит на Одиссея, но тот, хоть и связанный, едва не пожимает плечами. Его этот звук приводит в такой же ступор, как и остальных.
– Что это? – требует ответа Эвпейт. – Очередная уловка?
– Повернуться к дороге, – командует в ответ Гайос и, видя, что никто не торопится исполнять, добавляет: – Быстро!
Его люди разворачиваются, в то время как Одиссей ерзает в грязи, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь за частоколом ног.
Бьет барабан, и звук приближается. На ферме Лаэрта Телемах успел подняться на ноги и стоит, вытащив меч. Даже Лаэрт снова высунул нос из дома, поскольку любопытство победило привычку двигаться как можно меньше.
Бум, бум, бум!
Гул барабана разносится над взрытой, опустошенной землей, а за ним следуют и другие звуки: топот ног по сухой земле, звяканье металла, фырканье коней, голоса, одинокий зов рога.
Пыль появляется раньше людей; серая, сухая, она поднимается столбом над теми, кто сотрясает землю, заставляет содрогаться небеса. Пара солдат, отправленных следить за дорогой, возвращаются бегом, пламенея лицами, и что-то яростно шепчут Гайосу на ухо. Ветеран вздрагивает, но не теряется, тут же приказав:
– Замерли! Мечи не обнажать!
Когда над краем холма, с которого лениво стекает дорога, возносится прямоугольное знамя, его блеск на мгновение ослепляет. Золотой круг, вышитый крашеным конским волосом. На нем изображение лица с задумчивой улыбкой и чуть вытянутыми глазами, впечатляющие уши торчат по бокам круга, на котором оно изображено. В нем нет ни малейшего сходства с тем, о чьем присутствии оно должно оповещать, но, поскольку он уже мертв, вряд ли эта непохожесть имеет значение. Первым его узнает Гайос, а следом и те, с кем вместе он воевал под Троей.
Это лицо Агамемнона, выгравированное на золоте; изображение поднято ввысь воином в шлеме с гребнем и сверкающей броне, на которую, похоже, не осмеливается опуститься дорожная пыль. Далее следует колонна солдат, идущих по три в ряд, под звуки костяного рога и барабана из бычьей кожи, а над сверкающей поверхностью колонны возвышаются фигуры шестерых всадников, едущих на статных конях.
Четверо из шести держатся позади двух других, и мы можем перечислить их: старый Медон, ворчливый Эгиптий, горделивый Пейсенор и мудрая Урания. На каждом лучшие одежды, о чем весьма пожалеют их служанки, на которых ляжет обязанность очистить следы, оставшиеся после марша по холмам Итаки.
Две фигуры, едущие впереди, одеты с еще большей роскошью. Наряд Пенелопы позаимствован в одном из сундуков Урании, оттого немного широк в горловине и короток по подолу – но пока сойдет и так. Едущая рядом с ней на черном как ночь жеребце спутница компенсирует недостаток роскоши платья обилием золота и серебра, сверкающего на ее пальцах, запястьях, шее и голове. Ее диадема не отличается особой изысканностью, но для Итаки и она величественнее всех украшений самой знатной женщины. Барабан стучит, рог поет: едет Электра, дочь Агамемнона, дочь Клитемнестры, сестра Ореста; за ней марширует две сотни воинов, а рядом с ней царица Итаки.
Микенцы пришли.
С черными, как у матери, волосами и белой, как лунный свет, кожей, Электра поражает изяществом, даже миниатюрностью, а ее нежные пальцы и тонкие запястья, кажется, сломаются, стоит сжать покрепче. Не сломаются. Она не носит меч, хотя иногда у нее возникает искушение надеть его: просто чтобы понять, каково это. Для подобных вещей у нее есть брат, и ей не надо рядиться в мужские одежды, чтобы узнать, что такое власть.
Наездники осаживают коней шагах в пятидесяти от выстроенных рядами людей Гайоса.
Бой барабана стихает.
Острый конец древка, на котором плещется знамя с ликом Агамемнона, воткнули в землю, чтобы тот мог наблюдать за всем сверху.
Электра ждет, не слезая с коня, Пенелопа рядом с ней, мудрейшие из итакийцев за ее спиной. Она никуда не торопится. Смотрит, как ее воины расходятся веером, в две шеренги, образуя дугу, грозящую сойтись на войске Гайоса и разгромить его. И лишь после этого, едва заметно кивнув своим спутникам, она спешивается. Передает поводья своего коня воину, облаченному в алый плащ, быстро проверяет, не покосилась ли диадема на голове, разглаживает подол платья и протягивает руку Пенелопе, когда царица Итаки спускается на землю.
Пенелопа принимает предложенную руку.
Подобную картину теплой сестринской привязанности стоило бы изобразить на боку какой-нибудь амфоры. Две чистые, неиспорченные девы, вероятно отправляющиеся собирать фрукты или разливать сладкое вино, идут рядом в полном согласии.
А следом за ними с той же скоростью движутся две сотни воинов, чьи копья и щиты образуют за спинами дам сверкающий утес.
Они не выдвигают требований, не предупреждают, не испускают боевых кличей и даже не морщатся, увидев потрепанных мужчин, выстроившихся перед ними. Просто идут к рядам воинов Гайоса, словно тех нет, и, сказать по правде, их все равно что нет.
Гайос командует своим людям разойтись за мгновение до того, как они сами сломают строй и побегут, не дожидаясь приказа. Лучше уж, решает он, отдать приказ о сдаче по доброй воле, чем вынужденно сдаться, поскольку твои воины побросали оружие.
– Почетный караул! – удается даже рявкнуть ему в момент внезапного прилива уверенности.