– Нет. Мы заключили мир.
– Мир? С предателями? С…
– Сын, – обрывает его Одиссей. – Довольно. Всего этого… довольно.
Вежливый кашель Электры звучит в полной тишине.
– Что ж, – задумчиво произносит она, – полагаю, что ферма твоего дражайшего отца вряд ли может сейчас порадовать комфортом. Возможно, нам стоит вернуться во дворец? Пенелопа, сестрица, ты должна позволить моим служанкам помочь твоим немного… прибраться там.
Рукой, похожей на воронье крыло, она обнимает Пенелопу за плечи, а та в ответ улыбается микенской царевне.
– Какая чудесная идея, – соглашается она. – А мы пока могли бы поговорить о пряже и других… женских делах.
Ряды мужчин, закованных в бронзу, расступаются, как волны, перед двумя женщинами.
– Ты! – Палец Одиссея указывает прямо на Гайоса, терпеливо ждущего решения своей судьбы. – Куда ты направишься?
– В море, наверное, – ворчит Гайос. – Поищу землю, которая примет меня. Если ты позволишь.
– Ты хорошо сражался. И не отправил своих людей на смерть ради каких-то… нелепых идей. Возможно, у меня найдется для тебя работа, Гайос, воин Диомеда. Если ты согласишься. Видишь ли, мне нужны воины…
Гайос на мгновение задумывается. Затем:
– Разве не ты как-то пытался вонзить нож моему командиру в спину?
– Простое недопонимание. На самом деле мы с Диомедом были лучшими друзьями.
– Все, кто отправился с тобой в Трою, мертвы, царь Итаки. – Гайос – слишком практичный человек, чтобы в этих словах звучало больше капли сожаления. – И я не уверен, что хочу служить очередному герою вроде тебя.
– Это… можно понять. Подумай пару дней. Если откажешься, сможешь уплыть без опаски, и знай, что я… Хм, хотел было сказать, что убью тебя, если ты когда-нибудь вернешься. Но это совершеннейшая глупость.
– Правда?
– Конечно. Я не убью тебя, Гайос, если ты вернешься. А вот моя жена – запросто.
И Одиссей, хлопнув ветерана по плечу, идет следом за женой по пыльной дороге, оставляя за спиной залитое кровью поле.
Глава 48
А вечером – пир!
С этого мы и начинали, не так ли?
Пир во дворце Одиссея.
Вот только теперь на троне, так долго пустовавшем, сидит сам Одиссей. А еще с фермы пришел его отец, который, как равный, сидит рядом с ним, и кресло Электры поставили на том же уровне, раз уж она представляет здесь своего брата, царя царей, так что на возвышении в конце зала сегодня тесновато. Найти менее знатных гостей сперва казалось непростой задачей – большинство из тех, кого можно было бы позвать, убиты, – но Электра заполнила зал приближенными микенцами, и Пейсенору с Эгиптием и Медоном удалось найти нескольких друзей, которые не слишком испугались последних событий и смогли прийти вовремя. В зале присутствуют несколько родственниц Урании, да и служанки все сплошь ее, поскольку служанки Пенелопы – те, кто остался в живых, – стараются не ходить по дворцу большими группами, опасаясь, что Одиссей, заметив их, вспомнит, пусть даже мимоходом, об их существовании.
Анаит спускается из храма вместе с несколькими охотницами, которые надели самую чистую одежду из всей имеющейся. Теодоры нет; она проводит поминальные обряды по своему командиру, по Семеле, по всем погибшим, и над холмами Итаки воскуряются благовония и звучит для теней ушедших погребальная песнь.
Эвриклея здесь, квохчет над Телемахом, который сидит чуть ниже отца. Телемах так навсегда и останется сидеть на этом месте – чуть ниже отца, – а Эвриклея даже не понимает, что сегодня ее последний пир и завтра Одиссей произнесет те слова, что всегда так хотелось сказать Пенелопе: «Дорогая нянюшка, в награду за свою службу пришло тебе время отправиться отдохнуть на маленькую отдаленную ферму…»
Пришел и свинопас Эвмей, которому впервые довелось сидеть с такими знатными господами; впрочем, те, изрядно повеселевшие после крепчайшего из найденных Уранией вин, не особо жалуются на идущий от него душок.
Автоноя наблюдает за всем, стоя в дверях кухни, на своем привычном месте, которое она столько лет охраняла. Завтра она попросит дать ей свободу, и Пенелопа выполнит просьбу, спросив затем Автоною, не хотелось бы той заняться торговлей, завести множество полезных связей во всех отдаленных портах, и Автоноя скажет, что обдумает это, – не сейчас – но, когда время придет, она действительно это обдумает. На бедре у нее висит нож. Его она будет носить до самой смерти.
Служанки Электры немало потрудились, помогая вывести тяжелый запах крови в залах; наиболее стойкие следы произошедшего постепенно скрываются за свежими мазками охры и благородного черного цвета, изображающими, возможно, некую новую часть легенды об Одиссее: очередной героический поступок, очередную гениальную затею человека, абсолютно, безоговорочно способного защитить свое царство от кого угодно.
Старые легенды исчезают, стираясь вместе с алыми и желтыми линиями.
Барды уже пытаются набросать несколько новых песен, выпытывая отдельные подробности возвращения Одиссея домой у его советников. Со временем их доработают, кое-что изменят, тут допишут строфу, там добавят героическое деяние… Я буду направлять их на этом пути, и со временем песни, которые они поют, станут чарами, что я плету, силой, которую ищу. И само собой, я буду участницей этой истории. Может, и не настолько значимой, как следовало бы могущественной богине, но довольно заметной. Иногда лишь это и остается, когда сделан последний ход.
Кстати, о богах: некоторые из них пришли на этот пир. Гера всего на одну ночь сбежала от всевидящего взгляда Зевса и теперь гордо восседает у очага, разряженная в нелепую ляпис-лазурь и золото. Утверждает, что изображает смертного купца, но выглядит настолько смешно, что, даже несмотря на скрывающие чары, люди с трудом отводят взгляд от ее чужеродной фигуры. Ее накажут за то, что осмелилась повеселиться, провести одну-единственную ночь в радости, – но это будет позже, а сейчас дворец приветствует ее, царицу цариц, повелительницу тайн, покровительницу жен.
Афродита заглядывает всего на мгновение, морщит носик и заявляет: «Они что, не могут приготовить ничего, кроме рыбы?» – после чего исчезает в облаке чудесного аромата. Но и этого довольно, чтобы пара, до того нерешительно искоса бросавшая друг на друга заинтересованные взгляды, вдруг направилась в сад.
Я закатываю глаза, наблюдая ее уход и его последствия, и оглядываюсь в поисках остальных. Того, встречи с кем я боюсь, нигде не видно. О, Арес еще не раз возникнет на пороге этого дворца, с усмешкой на окровавленных губах и мечом в руке, но внимательным он бывает лишь на некоторое время, столь же короткое, как и его отвратительный кинжал, и к тому же не питает интереса к мудрым сказаниям и подвигам женщин. Именно поэтому – возможно, исключительно поэтому – я всегда буду сильнее него.
Артемида неловко стоит у стены, скрестив руки на обнаженной груди; колчан на бедре, видимо, служит привычным украшением, которое забыли снять, ведь ее лука нигде не видно. Я проскальзываю поближе к ней, замечая, что ее нагота, такая естественная в лесу, здесь, в цивилизованном месте, несколько обескураживает, и шепчу:
– Ты останешься ненадолго?
Она качает головой:
– В песнях мужчин нет ничего хорошего, а женщины здесь… теперь ведут себя по-другому.
– Но здесь все-таки можно обрести силу, стоит только присмотреться. Даже мужчины могут научиться славить твое имя.
Она изумленно смотрит на меня, моргая, как моя любимая сова.
– И какой в этом смысл?
Я со вздохом подхватываю кубок, проплывающий мимо в руках служанки, походя превращаю его в золотой и наполняю сладчайшей амброзией.
– Хотя бы пригуби, – прошу я. – Даже великой охотнице нужно иногда отдыхать.
Она принюхивается, морща нос, затем делает глоток.
– Вообще-то, – заявляет после секундного молчания, – не так уж и плохо.
Пенелопа, конечно, сидит ниже всех.
Ниже Одиссея, ниже Электры, несмотря на протесты последней. Ниже Лаэрта и даже ниже собственного сына. Его статус повысился с возвращением отца. Больше не сопляк пропавшего скитальца, а царевич, сын правящего царя, следующий в очереди на трон, крепкий и надежный. Он сидит выше матери; больше она ему не нужна.
Царица Итаки смотрит на пирующих, но на мгновение видит лишь мертвых и ушедших.
Антиноя и Эвримаха, ухмыляющихся служанкам, показывая зубы с застрявшим в них мясом.
Амфинома и его верных приспешников, ждущих своей очереди.
Кенамона, сидящего в отдалении, чужого на этой земле, потерявшегося вдали от дома.
Пенелопу внезапно охватывает тоска по ткацкому станку, по возможности занять руки. Она понимает, что, по сути, так и не закончила ткать погребальный саван для Лаэрта. Очередное дело ускользнуло от ее внимания, как и многие другие. Соткать саван, собрать овец, продать древесину, восстановить ферму Лаэрта; осенний урожай не за горами, склады пора проинспектировать, за житницами придется присматривать теперь, раз уж Эвпейт больше не у руля, и вообще-то стоило бы связаться с некоторыми приближенными Полибия, сообщить о его наказании и убедиться, что торговые пути не…
Она открывает рот, поворачиваясь к Эос, чтобы все это сказать ей, напомнить, сколько всего еще предстоит сделать, на случай если она забыла…
Эос здесь нет.
Она медленно поворачивается назад, перебирая пальцами в воздухе, словно по ткацкому станку.
Завтра, думает она.
Завтра она сядет вместе с Уранией, и они обсудят, как со всем этим справиться. Может быть, даже придется купить несколько новых женщин. Надежных женщин, которым можно доверять секреты, которые знают толк во всех этих играх.
Хотя Пенелопа и сама не знает новых правил игры – теперь, когда ее супруг вернулся домой.
Завтра.
Завтра начнется работа.
А я?
Когда спета последняя песня и окна пиршественного зала закрывают ставнями, чем великая и могучая Афина отметит окончание своих трудов, заключительную часть истории, которую я так старательно плела, последний куплет песни, что я спела?