Пенелопа не жалует Эвриклею. Если бы ее покойная свекровь Антиклея не взяла с нее клятву позаботиться о старой няньке, ту бы давным-давно отправили в какой-нибудь скромный домик на Кефалонии, где она доживала бы свой век, ругая уток и гусей, а не служанок, а иногда и цариц дома Одиссея.
Телемаха нет на пиру.
Пенелопа отправила весточку нескольким знакомым женщинам: старой Семеле и ее дочерям, Анаит, жрице Артемиды, и Теодоре, знающей тайные тропы этого острова лучше любого из тех, чья нога ступала по ним, – с просьбой найти ее сына. И вскоре от Мирены, дочери Семелы, пришли новости, что она видела Телемаха в доме старого Эвмея, свинопаса. Он казался трезвым и безоружным. И непохоже было, что он торопится вернуться во дворец, чтобы поприветствовать свою мать.
– О… – только и сказала Пенелопа на это. – Значит, он ничего не нашел и не преуспел в попытках стать настоящим мужчиной.
В некотором роде это большое облегчение.
С точки зрения политики такой исход наименее неудобен из всех вообразимых – все остается на своих местах, и ее муж по-прежнему ни жив ни мертв, поскольку нет ясного подтверждения ни тому ни другому.
К тому же это некое – хоть какое-то – успокоение для ее чувств. Ведь если Телемах не преуспел в своих поисках, ему, само собой, стыдно, он разбит, его сердце разрывается, что отчасти – пусть даже лишь немного – объясняет, почему он до сих пор не пришел к матери. По крайней мере, именно так себе говорит Пенелопа. Это единственное, что ей остается.
В парадном зале бард наконец добрался до припева. И припев весьма банален – скорбь о множестве жизней, загубленных из-за предательства Елены, о великих воинах, отважно павших в бою, о погибших царях, о героях, которым больше не ступать по земле, и так далее и тому подобное. Затем следует действительно неплохой кусок о том, как Одиссей ищет путь на Итаку, ведомый честью, ведомый любовью. Несколько женихов из тех, кто здесь дольше всего, начинают ерзать, кидая взгляды на Пенелопу. Они помнят, что это еще один момент, который может вызвать у нее головокружение, после чего она обычно удаляется в свои покои, пораженная женской слабостью, так удобно освобождающей ее от необходимости выносить скуку бесконечных застолий. Кенамон тоже кидает осторожные взгляды из-под длинных черных ресниц. Он замечает, как Эос поудобнее расставляет ноги, напрягает руки, как под прикрытием вуали госпожа обменивается со служанкой быстрым взглядом, словно говоря: начинаем…
Мелькает тень, в дверях возникает фигура.
Ее появления довольно для привлечения внимания, и, когда все взгляды устремляются к ней, голоса стихают. Молчание накрывает зал, как последняя, самая сильная приливная волна, поглощая все вокруг, притягивая каждый взор, пока даже бард у очага не запинается на последней дрожащей ноте. Пенелопа тоже поднимает глаза на мальчика – хотя сам он настаивает, чтобы его называли мужчиной, – стоящего в лучах закатного солнца. Судорожно вздыхает, на этот раз без всякого притворства.
Телемах, с мечом на бедре, в дорожном плаще, темноволосый, кудрявый, с тонкой бородкой, изо всех сил старающейся прикрыть его мягкий подбородок, обводит взглядом пиршественный зал своего отца. Сын Одиссея не особо высок и унаследовал материнскую бледность с легким оттенком океанской волны. Но после года странствий под солеными ветрами плечи его раздались вширь, щеки потеряли былую округлость, крепче стали запястья и появился легкий прищур, словно он в любую минуту готовился прокладывать путь через чужие, полные опасности земли под слабым светом луны или бороться с разбушевавшейся летней грозой.
Последние из женихов замолкают при виде него. Они не вооружены. Одно из священных правил этого места – и гость, и хозяин входят сюда без мечей, хотя у большинства под туниками припрятаны незаметные кинжалы. Рука Телемаха сжимается и разжимается у рукояти на бедре, взгляд обегает зал, чтобы в итоге остановиться на матери.
Пенелопа поднимается – медленно, крепко держась за руку Эос.
Телемах направляется к очагу.
Греет руки – хотя тут тепло и нет ни намека на пронизывающий холод, – повернувшись спиной к залу, к матери, ко всему миру.
Оборачивается.
Оглядывает женихов.
Они наблюдают за ним и не двигаются. Некоторые из них – к примеру, Антиной и Эвримах – как-то вступили в сговор, чтобы перехватить Телемаха на пути к Итаке и убить его в море, вдали от родных берегов. Но их планы были порушены (поэты скажут, что богами, премудрой Афиной), хотя на деле все намного прозаичнее: мать Телемаха сначала забрала их боевое судно для своих нужд, а затем спалила, оставив лишь обгорелый остов, до сих пор перекрывающий вход в гавань. Однако о матери, спасшей сына, не сложить хорошей героической легенды, если только упомянутая мать после не погибнет, явив пример невероятной жертвенности и тем самым преподав упомянутому сыну ценный урок, так что опустим это. Телемах, конечно, мог бы, если бы хоть на мгновение задумался, задать несколько вопросов… (Он не станет.)
Наконец Антиной осмеливается заговорить, ведь всем понятно, что первым должен решиться самый храбрый из женихов, и неважно, какую глупость он скажет. Звук слов важнее их смысла. И потому…
– Телемах! – восклицает он. – Ты почтил нас своим присутствием!
Однажды Телемах чуть не ударил Антиноя по лицу в этом самом зале, после чего началась бы настоящая резня, утопившая эти острова в крови. Само собой, тогда я вмешалась прежде, чем случилось что-то непоправимое, но на этот раз, когда наш юноша встречается взглядом с Антиноем, я не вижу в том необходимости. Этот изгиб губ, эти расправленные плечи – в них нет и следа презрительной усмешки, так часто кривившей прежде лицо Телемаха. Сейчас это скорее взгляд из разряда «странно, что я когда-то терпеть тебя не мог, ведь такое ничтожество, как ты, не заслуживает даже сотой доли той энергии, что потрачена на ненависть».
Мне знаком этот взгляд; иногда я замечаю его, случайно поймав собственное отражение. Редко. В отличие от недалекого Телемаха, я немало потрудилась, чтобы мое лицо ничего не выражало.
– Антиной, – отвечает он, – рад видеть, что ты по-прежнему наслаждаешься заботой и вниманием, пируя за столом моего отца. Какое утешение для меня, вернувшегося в родной дом, видеть, что ты у его очага неплохо отъелся. Воистину, гостеприимство на Итаке не знает границ…
Не такого ответа ожидал Антиной. Ему знакомы ненависть, ярость, злость, гнев, зависть, корысть – в самом Антиное все эти чувства полыхают пожаром столь же ярким, что сжигал сердца Ахиллеса и Аякса, Агамемнона и Менелая. Он пока не понимает, как эти чувства могут превратиться в лед, стать огромной ледяной глыбой, давящей на сердце. Это смущает его. А он не умеет справляться со смущением.
– И позволено ли нам будет спросить, где же ты был, Телемах? Тебя ужасно не хватало на пирах – уверен, мать пролила по тебе реки слез!
Взгляд Телемаха скользит к Пенелопе, но он тут же отводит его, сосредоточившись на более важных вещах.
– Что ж, дорогой гость, – тянет он, – рад, что ты спросил. Я отправился в Спарту, чтобы повидаться с названым братом отца, Менелаем, а затем в Микены, чтобы побеседовать с Орестом, царем царей. Я путешествовал с сыновьями Нестора и обошел многие земли в поисках новостей об отце, а теперь вернулся сюда.
– И какие же новости ты раздобыл? Ты видел его тело? Или твои поиски закончились ничем, превратившись из важного дела в обычный… визит к родне?
Улыбка, скользнувшая по губам Телемаха, исчезает так быстро, что Пенелопа решает, будто ей показалось. Не может поверить глазам, но знает – она была. Но упорхнула легкокрылой бабочкой, и вот уже Телемах спокойно отмахивается от вопроса.
– Я многое узнал и многому научился, – говорит он. – Но не стоит сейчас об этом. У вас застолье в разгаре. Вы так радостно и весело пируете… Пожалуйста, продолжайте. Вы же гости моей матери.
С этими словами он направляется к рассохшейся двери, а все женихи вокруг шумят, вскочив на ноги.
– Телемах…
– Телемах!
– Какие новости, Телемах?!
– Ты же не можешь просто прийти, заявить, что что-то узнал и не сказать нам?
– Где ты был, что видел, что узнал об отце?..
Юноша на мгновение останавливается возле матери, но ноги тут же несут его мимо ее кресла. Короткий поклон – слабое проявление вежливости и уважения, настолько слабое, что больше походит на грубость, – и вот он, отвернувшись от нее, направляется во внутренние покои.
Глава 6
Ступор.
Пенелопа в ступоре.
Для нее это совершенно непривычное ощущение.
Она сталкивалась с царями и их наследниками. Она защищала свои острова от пиратов и ветеранов великих воин за Трою, мерилась умом с царем Спарты и вышла победительницей, подверглась нападкам и угрозам в собственном доме, но все же не помнила, была ли хоть раз особо потрясена. Худшая из всех возможностей всегда казалась наиболее вероятной в великой игре царей. Опечалена, да, бывала. Разочарована в ситуации. Но не особо удивлена.
Пенелопа становилась слепой, лишь когда речь шла о ее сыне. Это один из немногих ее провалов как царицы и величайшая боль как матери.
Телемах покидает зал, и на мгновение все замирают, все замолкают. Пенелопа застывает на месте, как испуганная лесная зверушка, надеющаяся, что, если не шевелиться, ее не заметят. Женихи не разговаривают, барды не поют. Разрушает заклятие Кенамон, который, откашлявшись, восклицает излишне громко:
– Что ж, поднимем кубки за возвращение сына Одиссея, да?
Никто не желает пить за сына Одиссея, но сами слова становятся толчком, обрушивающим купол молчания, накрывший зал. Антиной бушует; Эвримах бубнит, что Телемах какой-то странный, Амфином говорит, ну, вообще-то он выглядит… кажется, он хорошо выглядит?
Бард снова начинает петь. Пенелопа побелевшими пальцами впивается в руку Эос, и служанка ни звуком не показывает, насколько это больно.
Женщины следуют за Телемахом во дворец.