Осенью Амрита собиралась вернуться к преподаванию в университете. Я ничего не делал. Через три дня после нашего возвращения она прибрала комнату Виктории, а потом переоборудовала ее в комнату для рукоделия. Она никогда там не работала, а я вообще туда не заходил.
Решившись в конце концов выбросить кое-что из одежды, которую я привез обратно из Калькутты, я проверил карманы разорванной грязной рубашки, что была на мне в тот вечер, когда я принес Дасу книги. Книжечки со спичками не оказалось ни в одном из карманов. Я удовлетворенно кивнул, но в следующее мгновение обнаружил в другом кармане свою маленькую записную книжку. Наверное, в ту ночь у меня были с собой обе записные книжки.
Эйб Бронштейн приехал на день в конце октября. Он присутствовал на похоронах, но наше общение тогда ограничилось соболезнованиями. Поговорил я с ним в другой раз. Это был поздний бестолковый телефонный разговор, после того как я напился. Эйб слушал почти час, а потом мягко сказал: «Иди спать, Бобби. Ложись спать».
В то октябрьское воскресенье мы сидели в гостиной с сухим вином и обсуждали, как удержать «Другие голоса» на плаву, а также шансы на успех новой программы Картера по экономии энергии, направленной на устранение нехватки топлива. Амрита вежливо кивала, время от времени улыбалась, оставаясь где-то бесконечно далеко в течение всего разговора.
Эйб предложил прогуляться по лесочку за домом. Я удивленно заморгал, зная, до какой степени он ненавидит любые физические нагрузки. В этот чудесный осенний день он был одет как обычно: серый мятый костюм, узенький галстучек и черные туфли с загнутыми носами.
– С удовольствием,– ответил я без малейшего энтузиазма, и мы направились по тропинке в сторону пруда.
Лес стоял во всей красе. Тропинку устилал слой ярко-желтых листьев с вязов, а на каждом повороте мы ступали в целые охапки пламенеющей красной листвы кленов и сумаха. На кустах боярышника виднелись и колючки, и маленькие осенние плоды. На фоне ослепительно голубого неба белела береза. Эйб достал из кармана пальто наполовину выкуренную сигару и, рассеянно пожевывая ее кончик, шел с опущенной головой.
Мы прошли примерно две трети круга мили в полторы и приближались к гребню небольшого холма, возвышавшегося над дорогой. Здесь Эйб присел на поваленную березу и начал методично очищать свои ботинки от грязи и кусочков веток. Я сел неподалеку и оглянулся на пруд, который мы только что обогнули.
– Рукопись Даса все еще у тебя? – внезапно спросил Эйб.
– Да.
Если бы он сейчас попросил поэму для «Других голосов», то независимо от моего согласия или отказа нашей дружбе пришел бы конец.
– Гм– Эйб кашлянул и сплюнул.– Ребята из «Харперс» не выступают из-за того, что ты не пишешь статью?
– Нет.– Где-то за дорогой я услышал стук дятла.– Я вернул им аванс. Но они все-таки настояли на том, чтобы взять на себя хотя бы дорожные расходы. Ты же знаешь, Морроу у них больше не работает.
– Угу.– Эйб закурил сигару. Запах дыма отлично сочетался с осенней свежестью.– Еще не решил, что будешь делать с этой долбаной поэмой?
– Нет.
– Не печатай ее, Бобби. Нигде. Никогда.
Он бросил еще дымящуюся спичку в кучу листвы. Я подобрал ее и зажал между пальцами.
– Нет,– сказал я.
Мы немного помолчали. Налетел прохладный ветерок и взметнул хрупкие листья. Где-то вдалеке, к северу от нас, громко верещала белка.
– А ты знал, Бобби, что во время войны я потерял почти всю семью? – неожиданно спросил Эйб, не глядя на меня.
– Нет. Не знал.
– Да. Мама выбралась, потому что они с Яном оказались в Лондоне по пути ко мне. Ян вернулся, чтобы попробовать вытащить Мойшу, Мутти и всех остальных. Больше их не видели.
Я молчал. Эйб выдохнул дым от сигары в голубое небо.
– Я упоминаю об этом, Бобби, потому что потом все кажется таким неизбежным. Понимаешь, о чем я? Тебе все время кажется, что ты мог бы все изменить, но не сделал этого… Вроде того, когда забываешь что-то сделать, а потом все срабатывает как часы. Ты меня понимаешь?
– Да.
– Но во всем этом нет неизбежности, Бобби. Просто не повезло, вот и все. Здесь нет ничьей вины. Ничьей, кроме тех ублюдков, которые все это устроили.
Я долго сидел молча. Вокруг нас кружились листья, добавляя свою печальную прелесть к уже раскинувшемуся ковру из листвы.
– Не знаю, Эйб,– заговорил я в конце концов. У меня так першило в горле, что трудно было продолжать.– Я все делал неправильно. Не надо было брать их с собой. Не надо было оставлять их одних, когда стало ясно, что все пошло наперекосяк. Надо было убедиться, что самолет взлетел. И я ничего не понимаю до сих пор. Кто виноват? Кто они такие? Кто такой Кришна? Что выигрывала эта самая Камахья? Какую роль она играла? Но хуже всего то, что я совершил непростительную глупость, передав Дасу пистолет, когда…
– Два выстрела,– перебил Эйб.
– Что?
– Ты говорил, когда звонил, что слышал два выстрела.
– Ну да, пистолет-то автоматический.
– И что? Думаешь, после того как вышибешь себе мозги, сделаешь еще один выстрел для верности? Так?
– К чему ты клонишь, Эйб?
– Ты не убивал Даса, Бобби. Дас не убивал Даса. Возможно, у кого-нибудь из его друзей-капаликов имелись причины, чтобы все обернулось именно так. А твой приятель Кришна… Санджай… или как его там… Может, он просто хотел ненадолго стать поэтом номер один?
– А почему?..
Я остановился и посмотрел на кружившую в восходящем потоке воздуха чайку в нескольких сотнях футов над нами.
– Но какое отношение ко всему этому имела Виктория? Господи, Эйб… зачем могла понадобиться ее смерть? Я ничего не понимаю.
Эйб поднялся и снова сплюнул. К его одежде прицепились кусочки коры.
– Пойдем, Бобби, а? Мне еще надо успеть на автобус до Бостона, а там сесть на этот чертов поезд.
Я первым начал спускаться с холма, но Эйб поймал меня за руку.
– Бобби, ты должен уяснить одну вещь. Тебе не надо ничего понимать. Ты все равно не поймешь. Но и не забудешь. Не думай, что забудешь… нет, не сможешь. Но тебе надо держаться. Слышишь? День за днем надо держаться. Иначе победят ублюдки. Мы не можем им это позволить, Бобби. Ты меня понимаешь?
Я кивнул и быстро зашагал по еле заметной тропинке.
Второго ноября мне доставили коротенькое письмо от инспектора Сингха. В нем сообщалось, что подозреваемый молодой человек, Шугата Чоудри, не предстанет перед судом. Во время содержания в тюрьме Хугли Чоудри «подвергся противозаконному обращению». Другими словами, кто-то затолкал ему во сне полотенце в глотку. Суд над женщиной по имени Деви Чоудури начнется, как ожидалось, через месяц. Сингх обещал держать меня в курсе. Больше я не получал от него никаких вестей.
В середине ноября, вскоре после первого сильного снегопада в ту суровую зиму, я перечитал рукопись Даса, в том числе и заключительные сто страниц, что не успел прочесть в Калькутте. Краткое резюме Даса оказалось точным: это было объявлением о рождении. Для понимания сути я бы порекомендовал «Второе пришествие» Йейтса. Йейтс был поэтом получше.
Мне пришло в голову, что мои колебания относительно дальнейшей судьбы рукописи Даса странным образом напоминают трудности, испытываемые парсами в определении участи своих покойников. Парсы, вымирающее меньшинство в Индии, почитают землю, воздух, огонь и воду настолько священными, что не желают осквернять их телами мертвецов. Они нашли остроумное решение. Давным-давно Амрита рассказывала мне о расположенной в одном из парков Бомбея Башне Молчания, над которой в терпеливом ожидании кружатся стервятники.
Я не стал сжигать рукопись, потому что не хотел, чтобы дым точно от жертвенного костра поднимался к тому темному созданию, которое, как я чувствовал, ждало за хрупкими стенками моего рассудка.
Мое решение в конечном итоге оказалось куда прозаичнее Башни Молчания. Я вручную порвал на кусочки несколько сотен листов, ощущая исходящую от бумаги калькуттскую вонь, а потом запихал клочки в мусорный мешок, добавив туда еще и некоторое количество гнилых овощей, чтобы отпугнуть любителей покопаться в отбросах. Я проехал несколько миль до большой свалки и там проводил взглядом черный мешок, скатившийся по крутому склону горы мусора и пропавший из виду в большой луже грязной жижи.
Уже на обратном пути я понял, что, избавившись от рукописи, отнюдь не заглушил Песнь Кали, отдающуюся эхом в моем рассудке.
Мы с Амритой продолжали жить в том же доме. Советы и бесконечные выражения сочувствия со стороны наших друзей причиняли нам немало страданий, но с наступлением морозной зимы мы все реже виделись с кем бы то ни было. Все реже виделись мы и друг с другом.
Амрита решила закончить диссертацию и установила для себя жесткий распорядок дня: ранний подъем, занятия со студентами, чтение литературы в библиотеке, разбор бумаг вечерами, исследовательская работа и ранний отход ко сну. Я вставал очень поздно и часто уходил из дома, чтобы где-нибудь поужинать и провести большую часть вечера. Когда часов в десять вечера Амрита уходила из кабинета, его занимал я и читал там до утра. В эти сумрачные зимние месяцы я глотал все подряд: Шпенглера, Росса Макдональда, Малькольма Лаури, Гегеля, Стэнли Элкина, Брюса Кэт-тона, Йена Флеминга и Синклера Льюиса. Я перечитывал классику, десятилетиями стоявшую нетронутой на моих полках, и приносил домой бестселлеры. Я поглощал все без разбора.
В феврале один мой приятель предложил мне временную преподавательскую работу в одном небольшом колледже к северу от Бостона. Я согласился. Поначалу я возвращался домой каждый день, но вскоре снял небольшую меблированную квартирку неподалеку от студенческого городка и стал приезжать в Эксетер только на выходные. Довольно часто я проводил в колледже и уик-энд.
Мы с Амритой никогда не говорили о Калькутте. Мы никогда не упоминали имя Виктории. Амрита уходила в мир теории чисел и Булевой алгебры. Этот мир выглядел вполне подходящим для нее: мир, в котором соблюдаются правила, а таблицы истинности могут быть логически обоснованы. Я остался вне этого мира, не имея ничего, кроме громоздкого лингвистического инструментария и неповоротливой, бессмысленной машины реализма.