Из пролома в утренний воздух валил дым, внутри неясно мерцало и метались разноцветные разряды энергий. Преодолев лёгкую контузию чарами, бормоча заклинания, прибавлявшие сил, Обадайя встал и выпустил в ладонь волшебную палочку. С этим тонким белым прутиком он побежал к пролому, откуда звучал отрывистый голос Майрона Синды.
Развеяв дым чарами, ученик застал учителя внутри большой залы практикума, среди перевёрнутых столов, горящих книжных полок, с оплавленными пятнами на каменном полу. Тот бродил, держась за голову, и что-то выкрикивал в пустоту, раскачивался, хрипел, рычал. Зрелище вновь лишило Оби твёрдости духа, он стоял и не понимал, след ли обращать внимание на себя?
— Utnag ongri boren shie… Angren soruz giel shie… Vagorn nazgot iychash shie… Utnag…
— У… у-учитель?
Майрон вскинул голову, его глаза полыхнули, янтарными звёздами.
— Учитель?! — Волшебная палочка была поднята и теперь дрожала в дрожавшей руке.
— Dumgoj rohan varn shie! Vayshan umlo corn shie! Etnag larga gorott shie! Utnag ongri boren shie!
Речь перешла в крик, рычание, вой, зверь в обличие человека ринулся к Оби, роняя слюну; снаружи раздались отдалённые раскаты грома. Учитель напал на ученика без жалости, налетел на выставленное заклинание Щит, которое отбросило его, мгновенно поднялся и напал вновь. Он ударил в силовое поле своим правым, бронзовым кулаком и плетение оказалось растерзано в клочья. Второй Щит постигла та же участь, Майрон прошиб его одним взмахом, а когда из палочки выметнулись Прочные Путы, разорвал их что паутину, став лишь злее. Паралича и Обморока он не заметил, заклинания растаяли, коснувшись безумца.
Только бесчисленные тренировки спасли юношу от мгновенной гибели. В утреннем небе зарождалась буря, а внизу хрупкий мотылёк ускользал от когтей дракона, защищался и едва не погибал. Майрон двигался как живая ртуть, отставал от жертвы на доли секунды, ревел, промахиваясь, пока вдруг не превратился в смазанный росчерк. Наконец его пальцы сомкнулись на предплечье ученика, ломая кости. Пойманный Обадайя был вскинут за свою искалеченную конечность и брошен в дальнюю стену, — хрустнули рёбра, вышел дух, отрок едва не погиб. Но зверь не остановился, он оказался рядом, поднял добычу за горло и, выдыхая дым, провозгласил:
— Dumgoj rohan varn shie! Vayshan umlo corn shie! Etnag larga gorott shie!
— Учитель… — захрипел Обадайя, превозмогая мучительную боль, теряя зрение и сознание.
Снаружи сгустилась тьма, и когда бронзовые пальцы почти смяли глотку, почти раздробили шейные позвонки, сверху на практикум снизошёл столб небесного огня.
Мир затопила белизна, противный писк застлал уши, боль перестала существовать. Оби окутал покой и посетило дивное видение. Нечто немыслимо, невиданно прекрасное спускалось свыше, чтобы заключить его в объятьях, оградить от страстей земных, поцеловать в лоб и принести весть, шёпотом…
***
Когда Майрон Синда вернулся в себя и смог открыть глаза, он был слабее новорождённого младенца. Дар почти не чувствовался, дыхание давалось трудом, а как в тело вернулась боль… но он умел перебарывать её. С этим врагом Майрон бился половину жизни и хорошо его узнал.
Набравшись сил, он смог привстать и оглядеться. В руинах едва узнавался практикум, здание было разрушено до основания, камень не удержался на камне. С горечью и разочарованием маг без магии процедил несколько проклятий. Что же он натворил? Что же… С трудом обернувшись, седовласый увидел в десятке шагов от себя Оби. Мальчик лежал на боку, не шевелясь, он был жив, несомненно, однако лицо учителя омертвело.
Рив смог подняться и заставить себя идти, чтобы упасть на колени рядом с учеником и бережно, словно птенца, тронул его. Обадайя спал, свернувшись калачиком, совершенно целый и здоровый, ни единой царапины, только покрытый пылью, как и его учитель. На грязном лице отрока пролегли русла слёз. Он много плакал, прежде чем уснуть.
Майрон не знал, что думать, не знал, что делать. Память его пострадала и после входа в практикум, не показывала ничего. Кажется, он вновь решил попробовать…
— Проклятый старый дурак, — ненавидя себя всем сердцем, простонал маг без магии, — что б тебе пусто было до гробового камня, ахогово семя[21]…
Оби шевельнулся, вздрогнул во сне, и мужчина прикусил язык. Он как мог осторожно поднял мальчика на руки и выступил на проплешину. Земля вокруг практикума была оплавлена, пруд испарился, часть деревьев превратилась в угольную пыль… что-то ужасное, должно быть, вышло, когда его плетение потеряло стабильность… что-то непредсказуемо разрушительное.
Торгаст, принесший его к практикуму, исчез, — от седла остался едва узнаваемый обугленный кусок. Поодаль, однако, слава Господу-Кузнецу, Молотодержцу и всем апостолам, виднелась белая шкура другого торгаста, на котором, верное, прилетел Обадайя. Призванный зверь был испуган, но покладистый нрав позволил быстро его успокоить. Оказавшись в седле, Майрон крепко прижал к себе ученика и пустил скакуна шагом.
Они прилетели в усадьбу задолго до полудня, а там седовласый уложил мальчика в кровать и просидел подле двое суток. Тот крепко спал, не слыша, как его неудачливый наставник пожирает себя живьём, тихо бушует, давится ядом ненависти к самому себе. Но когда Оби всё же открыл глаза, Майрон был рядом, готовый сделать всё, что нужно, поднять на своих плечах и передвинуть горные хребты… хотя ничего не понадобилось.
Прошло ещё пять дней прежде чем ученик произнёс первое слово. Он ничего не рассказал о той злополучной ночи, не хотел есть, двигаться, отвечал через силу; только пил воду и вновь временами проваливался в сон. Словно в поражённом меланхолией, в нём иссякла воля жить. Ночами же Обадайя тихо плакал в подушку.
Тогда Майрон принял решение, которое маг принимать был не вправе, ибо шло оно вопреки магии как разумной и беспощадной стихии. Учитель решил, слушая, как его ученик давился слезами, что больше он магом не будет никогда.
Глава 5
День 4 эпира месяца года 1650 Этой Эпохи, провинция Ковхидар, королевство Риден.
Весна близилась к середине, но в том богом проклятом году даже она оплакивала беды, постигшие Вестеррайх. Шли нескончаемые проливные дожди.
День перевалил за первый обеденный час[22], а из-за туч казалось, что в мире воцарились вечные сумерки. Всадник на молодой пегой кобыле ехал средь с осени не паханых полей. Дождь сделал дороги поистине бездонными, так что приходилось искать хоть сколько-то надёжный путь чтобы лошадь не потонула.
Обе встреченные недавно деревни оказались заброшенными, холодными мёртвыми. Прежде там жили люди, питавшиеся от близости к королевской дороге, но, когда пришла беда они просто ушли, оставив за спинами только пустые дома. Стаи голодных собак теперь рыскали в этих землях, обозлённые, испуганные и голодные.
Одна из них погналась за всадником, когда он ехал мимо и человек ещё слышал отголоски далёкого воя.
— Тпру!
С высоты седла он рассмотрел дорожный столб, придержал шарф, закрывавший нижнюю часть лица, и аккуратно направил кобылу на северо-запад. Цель была уже достаточно близка. За деревьями вон того околка, шевелившимися как вздыбленная шерсть, находилась торговая стоянка Ахтенайх. Сам всадник никогда её не нашёл бы, однако купцы из Краутхаузена были очень убедительны в своих просьбах проверить местечко. Они знали, что там случилось нечто неладное, связь со стоянкой прервалась, а проходившие мимо торговые поезда перестали сворачивать к гостеприимному прежде месту. В нынешние неспокойные времена такое происходило всё чаще, но интерес купцов был неугасим, ведь в Ахтенайхе застрял торговый поезд, везший груз тканей, масел, олова и свинца из Ривена. Наниматели отчаянно желали знать, есть ли резон посылать за товарами целый отряд вояк, или это будет пустая трата денег. Свой интерес они подкрепляли звоном серебра.
Пегая оставила околок позади только через час и лишь тогда стал виден раскинувшийся на небольшом холмике Ахтенайх. Всадник явственно ощутил недоброе предчувствие, будто сами кишки советовали быстрее гнать лошадь прочь. Но он не стал прислушиваться.
Прежде эта стоянка звалась проще, на вестерлингве, — Осьмидуб, но с тех пор как Риден[23] отнял сармарку[24] Ковхидар у Марахога семь лет назад, новая власть всё старалась переименовать по-своему. Ладно бы только марахогские имена вымарывали, так ведь и всеобщий язык риденцам отчего-то стал немил.
Осьмидуб кутался в жидковатый туман и хранил тишину. Издали слышались только вороньи голоса, а внешние стены казались чёрными. Всадник пустил пегую шагом, чуть подстегнул и оставил дорогу. Он неспешно объезжал всхолмье чтобы осмотреть стоянку со всех сторон. Местами, — это бросалось в глаза, — брёвна частокола были повалены внутрь. Прорыв оборонительного периметра? Изъян строительства? Ворота стояли целыми и запертыми, а перед ними лежал перевёрнутый набок фургон-лавка и… судя по всему, засиженные вороньём останки.
Сделав полный круг и с тревогой поглядывая на небо, всадник направил кобылу к воротам. Вороны с криками перелетели на частокол, где расселись, чтобы лучше видеть его. Кто-то искал убежища в Осмидубе и поплатился за это жизнью, но зато следы его неудачи стали предупреждением для других держаться подальше. Всадник вытянул из кобуры пистолет с кремневым замком, взвёл курок.
На земле валялась часть лошадиного костяка, почти полностью лишённая плоти; ещё несколько костей виднелись поодаль. Сам деревянный фургон сильно пострадал, будто по нем ударили осадным тараном, на уцелевших стенах виднелись следы когтей.
Тревожное предчувствие усилилось, и когда внутри послышалась возня, всадник оказался готов. Из проломленной стенки фургона выпрыгнуло нагое существо, похожее на бледного человека. Оно издало клокочущий звук, пригибаясь низко к земле, клацнуло зубами и помчалось прочь на всех четырёх, сверкая грязными пятками. Дуло провожало его недолго, но потом пистолет опустился. Тратить пулю на смрада, ещё и бегущего, было слишком глупо, особенно вблизи такого места.