Фургон трогался по утрам и ехал до позднего вечера с редкими остановками. Самое удручающее, что Дар так и не вернулся, она не только не могла прибегнуть к чарам, но и не чувствовала тока времени, не знала, в каком направлении её везли. Это было невыносимо.
Когда движение прекращалось, открывалась задняя дверь и пленитель гремел ключами. Невзрачный до уродства человеческий мужчина являлся с набором лекарств и чистых бинтов, снимал старые, осматривал следы от капкана, покрывал лодыжку Тильнаваль мазью и снова бинтовал, туго, умело. На опухшую руку он даже не смотрел, де, кости целы, а остальное само скоро пройдёт. Также охотник приносил поесть и убирал поганое ведро. Все попытки заговорить обрывались раздражённым цыканьем, но на второй день своего пленения, женщина решила настоять. Тогда этот паршивый сукин сын схватил её за лицо и ударил о прутья затылком. Несильно, выверено, так, чтобы перед глазами полыхнули искры и речь смолкла. В следующий раз она сама попыталась ударить его по глазам, но вышло ничуть не лучше.
Иногда темнота, тряска, холод и постоянный скрип оси так сильно изматывали пленницу, что она принималась кричать. В этом было немного смысла, проклятья и угрозы только силы отнимали, а человек и ухом не вёл. В конце концов Тильнаваль сосредоточилась на одной мысли и повторяла её раз за разом:
— Ты не понимаешь, что навлёк на себя! Глупец! Твои муки будут долгими! Ты не понимаешь, что навлёк на себя!
Женщина не знала, сколько суток прошло, пока однажды дверь не открылась, не загремели ключи и на пол клетки рядом с лицом Тильнаваль не упал расстёгнутый браслет.
— Будь добра надень, я хочу услышать щелчок.
Она приподнялась, посмотрела на человека, но к браслету не притронулась.
— Ну же. Ты хочешь подышать свежим воздухом? Посидеть у костра, размять конечности? Хочешь? Надевай.
Тильнаваль ощерилась как волчица.
— Ну, как знаешь…
Ненавидя себя, она схватила браслет, накинула на запястье и сжала. Раздался щелчок. Люпьен улыбнулся.
— Не жмёт?
— Жмёт.
— Хорошо, главное, что кровоток не перекрывает.
Женщина не ответила.
— Вот твой сапог, он чуть дырявый, но сойдёт. Ты же не собираешься бежать?
— Дерьмо медвежье…
— Давай осторожно. Нога заживает очень хорошо, однако прыгать на ней пока не стоит.
Она выбралась в ночь, давя внутреннюю ярость от того, что человек заботливо поддерживал её, ведя к разведённому тут же костру. Снаружи светового пятна царил кромешный мрак, но над огнём булькал котелок, лежала рядом растянутая сумка с едой. Клеменс усадил женщину на какое-то бревно, укрытое парой одеял, обошёл костёр и присел на корточки. Он принялся готовить ужин, аккуратно, умело, с хорошим настроением, даже мурлыкал что-то под нос.
— Скоро, скоро будет нам пир. Надеюсь, ты проголодалась также, как и я.
Он резал сушёное мясо одним из её ножей.
— Теперь говорить можно, или ты мне в голову камень метнёшь? — спросила Тильнаваль мрачно.
— Говори.
— Этот браслет из керберита?
— Не целиком, только несколько сегментов на внутренней стороне, которые плотно соприкасаются с кожей. Чтобы ты не доставила нам обоим хлопот своими чарами.
Тильнаваль осмотрела изящный замок, разочаровано выдохнула. Даже если бы она со всей силы ударила проклятой побрякушкой о дерево или камень, — только руку повредила бы. Гномьи поделки просто так не ломались.
Керберитовый браслет, капкан с керберитовыми зубами, фургон, внутри которого её Дар дремал…
— Ты, — у неё во рту пересохло, — из Инвестигации?
Он поднял глаза, немного слезившиеся от дыма, долго молчал, вглядываясь в бледное лицо и не прекращая работать ножом.
— Нет.
— Тогда…
— Формально, я принадлежу к ордену Гончих. Слышала о таких?
Она слышала, правда, только краем уха и только слухи. Никто из тех, кому не полагалось, точно не знал, существовали они на самом деле, или обитали только в параноидных умах. Значит, существовали. Гончие Святого Престола, — убийцы и следопыты, которых Амлотианская Церковь посылала, чтобы либо найти кого-то, либо навсегда потерять.
— Должен признать, что ты очень хорошо умеешь прятаться и ускользать, — сказал он. — Я смог взять чёткий след только на Гизонщине, но ты протащила меня через две страны. Восхитительно, никому ещё не удавалось столько бегать без телепортации. Ты ведь не телепортировалась?
Тильнаваль не ответила.
— Нет, не телепортировалась. Может быть, перелетала по воздуху, пользовалась другими чарами, но и только. Однако, и это тебя не спасло бы. Взяв след, я пойду через весь мир, пока не доберусь…
— Кем ты меня считаешь? — грубо перебила женщина.
— Ам… сказать по чести, я понятия не имею, кто ты, — глупо усмехнулся Клеменс Люпьен. — И что ты сделала не знаю тоже. Почти ничего. Меня… разбудили и направили в Бреонику, в тамошнюю магическую школу.
По спине Тильнаваль пробежал холодок.
— Хрустальная Арка, — красивое название. Мне дали твои вещи и отпустили искать след по самым тонким нитям запаха, ибо заклинания тамошних магесс не могли обнаружить тебя.
— Куда уж им, идиоткам калечным. Хочешь сказать, что ты… выследил меня с помощью носа? — с вымученной усмешкой спросила она.
— Не только, но в основном. Верить не обязательно, это не важно. Важно то, что твой забег наконец-то окончен. Я доставлю тебя святым отцам и на том моя очередная миссия будет выполнена. Но всё же, скажи, когда ты поняла, что я иду по следу?
Тильнаваль взглянула на своего пленителя как на деревенского дурачка, изобразила всю возможную степень снисхождения и презрения.
— Знаешь, таксидермист, я в душе понятья не имела, что Церковь ведёт за мной охоту.
— Хм?
— Той ночью я нашла заброшенный дом, надеясь укрыться от дождя и холода, а пришлось прятаться от нежеланных встреч. Сначала появилось это громадное нечто, завалившееся под стеной, а через час пожаловал ты, потом, — женщина. До того вечера я о тебе не подозревала, понимаешь?
Нож прекратил двигаться, Люпьен медленно облизнул губы. Охотник не без причины считал, что отличать ложь от правды у него выходило хорошо и сейчас слова Тильнаваль казались ему правдивыми.
— От кого же тогда, позволь спросить, ты так усердно скрывалась, а?
Пришёл её черёд улыбаться, и невзирая на всю тяжесть положения, чародейка изобразила лик злорадного триумфа, сполна этим насладившись.
— Вот теперь ты решил, не бить меня по голове, но слушать? Теперь, да? Только моё желание говорить уже пропало. Повторю одно: когда они нас найдут, ты умрёшь долгой и страшной смертью. Меня они тоже не пощадят, но тебя будут пытать с особым наслаждением. Поверь, они это умеют. Ты умрёшь…
Его лицо вдруг странно исказилось, глаза вспыхнули, как у зверя в ночи, сардоническая улыбка изуродовала рот, показав чёрные дёсны и острые зубы. Всё продлилось долю мгновения, появилось и пропало. Тильнаваль даже не смогла уверенно сказать себе, что что-то видела, а не свет костра сыграл с её глазами шутку.
— Обещаешь? — спросил Люпьен с непонятной интонацией.
Больше в тот вечер они не говорили. Человек приготовил ужин, накормил пленницу, внимательно следил за тем, как она похрамывала, разминая ногу, а потом вернул её в клетку, чтобы на следующее утро их путь продолжился.
* * *
Она старалась больше спать, хотя уж выспалась на две жизни вперёд. Раны заживали, в пище не было недостатка, но холод продолжал лезть к телу. Начинался кашель. И всё это вкупе даже со скрипом оси прямо под клеткой оставалось сущей ерундой. Что значат неудобства плоти в сравнении со страданиями чародея, которого лишили Дара? Ерунда. Даже без браслета что-то в фургоне отделало Тильнаваль от ветров Астрала. Будто глаза, нос, кожу и язык обожгли до отмирания, а барабанные перепонки проткнули, чтобы лишить всех чувств. Бросили во тьме бессилия как агонизирующий мешок плоти с сознанием внутри.
— Будь ты проклят, — порой шептала она.
Внезапно снизу громко заскрипело, так громко, что Тильнаваль вскрикнула от неожиданности, фургон затрясло, снаружи зазвучал приглушённый голос человека, а потом что-то треснуло и пленницу бросило на боковую решётку. Фургон окривел. Когда дверь открылась по глазам резанул дневной свет, Тильнавал закрыла лицо и слушала лязг ключей.
— Ничего не сломала? Хорошо. Руку.
Чародейка была недостаточно расторопна, поэтому он грубо схватил её за запястье и что-то стало с металлическим звяканьем стискивать пальцы, врезаться в кожу.
— Вторую, — потребовал он.
Всё повторилось и Тильнаваль почувствовала, что теперь обе её руки были соединены. Она поднесла их к лицу, зная, что сейчас увидит эстрийские перчатки. Это действительно были они. Латные перчатки с ремешками толстой кожи, укреплёнными проволокой, которые плотно обхватывали запястья и были соединены короткой цепью как кандалы. Несомненно, внутри находились кусочки керберита.
— Ось сломалась, — грустно поведал Клеменс, — и не странно. Фургон освинцован изнутри, такая тяжесть. Осторожно, опирайся на меня.
Он уже распряг меринов и погрузить на них припасы, которые возил в передней части фургона. Сёдел не было, только мешки и закреплявшие их верёвки.
— Вот ведь напасть, верно? Прошу, не пытайся удрать.
Он оставил её посреди раскисшей дороги, вернулся к фургону и сунул руку под потолок над клеткой. Женщина не видела, что он делал, но ей показалось, что человек закрыл и спрятал в сумку маленькую свинцовую коробочку. Фургон был закрыт и оставлен со сломанной осью посреди нигде. По обеим сторонам от дороги простирались почти бескрайние одичавшие нивы, затопленные дождевой водой и, верное, скучавшие по заботе крепких вилланских рук.
— Сюда, не спеши, я помогу.
Тильнаваль не сразу поняла, что он хотел усадить её на толстобокого мерина лицом к крупу. Человек не выглядел особо крепким, но оказался сильным. Сам он взлетел на второго, взял в одну руку пистолет, а в другую — верёвку, прикреплённую к оголовью первого.