— Кельвин, слава Элрогу вы живы! Что-то случилось? Мы слышали…
Появление людей вывело наёмника из ступора, он громко закричал:
— Не подходите, язви ваши души!
Ветер подхватил голос и очень далеко разнёс над водами.
— Что случилось? Мы слышали какие-то звуки, долго искали…
— Не приближайтесь ко мне!
Свита окружала Самшит, отделяя её от наёмника, ибо тот вёл себя подозрительно.
— Да что же произошло?! — воскликнула Верховная мать. — Вы целы?
— Я цел, но, возможно, заражён. Госпожа моя, поскольку мы опоздали, катормарский мор успел перебраться через озеро! — собравшись с мыслями, заговорил Сирли. — Люди, которые должны были везти нас на северный берег, уже мертвы, а я слишком поздно понял, отчего они умерли! Госпожа моя, боюсь, мне не удастся исполнить взятые обязательства.
Кельвин бросил на землю увесистый кошель.
— Поместите его в огонь, ткань сгорит, а золото отчистится. Суммы хватит, чтобы пересечь весь Сорш в обратном направлении и нанять корабль до Ур-Лагаша. Вам нужно спешить, вскоре мор покатится по всему югу, люди будут умирать сотнями тысяч, так что прошу, не мешкайте!
— Но стойте же! — взмолилась дева. — Возможно, вы не больны! Три дня должно минуть…
— Три дня — это слишком долго, когда смерть наступает на пятки! — взорвался он. — Неужели это непонятно?! Пегая кобыла[42] доскакала до Алукки, озёрные флоты её не сдержат, весь север уже, должно быть, лихорадит! Там гибель! Неожиданные каверзы появляются на вашем пути, госпожа моя! Каждый шаг приходится делать, превозмогая, будто… будто… — То, что рвалось из него, нарушало все немногочисленные принципы, которые Кельвин Сирли чтил в своей жизни, но теперь, воображая, будто чувствует заразу, растекавшуюся по венам, он не сдерживал себя: — Сама судьба не желает, чтобы вы совершили своё паломничество! Мне следовало наложить вето на ваш заказ, чтобы никто не помогал вам в этом самоубийственном походе! Вы умрёте там!
Слова ударили Самшит как пощёчина.
— Но тогда почему вы взялись, господин Сирли?
Ветер передал ему слова жрицы, хотя они прозвучали очень тихо, и наёмнику показалось, что он уловил аромат её прекрасной тёмной кожи, тонкий и очищающий от скверны. Только показалось. Кельвин подумал в невыносимой тоске и муке, что, возможно, сейчас, в этот самый миг, он видел Самшит в последний раз.
— Тогда вы были только прекрасной незнакомкой. Теперь я знаю вас немного лучше и моё битое временем сердце разрывается от мысли, что вас настигнет такая мучительная и недостойная смерть. Умоляю, возвращайтесь домой.
Он ушёл, не разбирая пути, желая найти место в диком краю, где сможет умереть без свидетелей, если таков будет его жребий. Без всплеска, словно призрак, из вод вышел Маргу. Он едва успел поймать брошенную турмалиновую пуговицу.
— Сообщишь командованию, что случилось, пусть вернут нанимателю деньги. Что до моих сбережений, завещаю их сыну Гелантэ. Я не желал его прихода в этот мир, но он не виноват в том, что вышел из чрева глупой, эгоистичной женщины.
«Ты не умрёшь».
Кельвин усмехнулся:
— Отец сказал мне однажды: «Не грусти, Двенадцатый, в конце любого пути ждёт смерть, так что смысла бороться нет». Старик был прав, клянусь кишками, но позже я решил, что никому не позволю выбирать мою смерть. А спустя без малого тридцать лет оказалось, что нет, позволю, — эта в рот тыканая зараза, язви её душу, решит, буду ли я жить, а если нет, то одарит меня долгим и незабываемым путешествием к могиле! Знаешь, чего я хочу сейчас?
Орк покачал головой.
— Раскроить себе череп о камень! И как знать, может у меня хватит сил на это, когда появятся первые пятна! Плыви ты тоже, никому не ведомо, как ваш брат переносит скачку на пегой кобыле.
Маргу спрятал пуговицу Кельвина и ушёл обратно в воду, а тот наконец-то остался один.
Он брёл и брёл по берегу, позволяя древним менгирам слушать свои проклятья, брёл в поисках места, где сможет успокоиться и встретить предсмертное уныние во всеоружии. Галантерейщик повидал его на своём веку. Он не раз был свидетелем того, как смертный ужас превращал сильных людей в плачущих ничтожеств, корчившихся в мольбах, клятвах и уговорах. Себе наёмник не желал такого, — явившись, смерть увидит его в гневе и решимости, вершащего необходимое собственной рукой, собственным мечом.
* * *
Солнце поднялось высоко, но Самшит не желала покидать то место, а воительницы и телохранители не могли перечить её воле. Нтанде пришлось дерзнуть через время, дерзнуть ради всех, ради блага самой Самшит. Верховная мать наотрез отказалась следовать мудрому совету наёмника, и тогда Змейки нашли в лесу место, подходившее для стоянки. Воля первожрицы — воля Элрога.
Они собирали топливо, били дичь, несли дозоры, а Самшит всё это время молилась. Денно и нощно она сидела подле костра, который должно было поддерживать, смотрела в огонь и обращалась к богу. В голову префекта Огненных Змеек даже закрадывались тревожные мысли, которыми Нтанда не смогла не поделиться с Н’фирией украдкой.
— Наша госпожа проходит через тяжёлые испытания сейчас, — прогудела Пламерожденная в ответ, — первые в её жизни. Она не повредилась разумом, однако сердцу нанесена рана.
— Какая рана? — не понимала префект. — Мы найдём способ продолжить путь, либо вернёмся обратно, — всё в воле Пылающего. Какая тут сердечная рана? Одноглазого жалко, он оказался лучшим из мужчин, которых я встречала, надёжным, умелым воином, но всё равно лишь наёмник…
— Возможно, что ты не единственная, для кого этот северянин оказался лучшим из встреченных. Правда, наша госпожа ещё юница, а у тебя какие оправдания?
На лице Нтанды проявилось удивление столь сильное, что все до единой морщинки пришли в движение, толстогубый рот приоткрылся, тёмные глаза заметались из стороны в сторону.
— Нет… Нет! Нет! Не может быть, жрицам нельзя…
— Она чиста, — отрубила голову змею сомнений Н’фирия, — верна вашему богу, как и положено Драконьей Матери. Но все вы, верующие, постоянно забываете, что жрицы — люди из плоти и крови. И ничто человеческое им не чуждо.
— Ты говоришь мне, что наша матушка…
— Перенесёт тяжёлую утрату, если этот одноглазый наёмник действительно умрёт.
Нтанда всё ещё не верила, и это легко читалось в ней. Хмыкнув, Н’фирия продолжила:
— Неужели тебе не знакомо то сильное чувство, которое тянет мужчин и женщин друг к другу, сестрица?
— Что? Какое… нет! Единственное моё сильное чувство, это чувство долга перед богом, Верховной матерью и Анх-Амаратхом! Я люблю мой меч, моё копьё и мой щит!
— Должно быть, они прекрасно согревают твоё ложе одинокими ночами. — Голос из шлема прозвучал ехидно.
Румянец на чёрном лице выглядел весьма забавно и странно.
— Для этого есть несколько улиц в нижнем городе, — безумно смущаясь, промямлила префект.
— Вот видишь, даже Огненные Змейки могут позволить себе немного облегчить ношу постоянного служения, а жрицы не могут. Они вершат судьбы, но при этом неопытны, наивны и чувственно голодны. Некоторые находят утешение в объятьях друг друга и не говори мне, что ты не знаешь об этом. К тому же, мужчины подобные этому одноглазому умеют воспламенять не только чресла, но и сердца. Слышала его прощальные слова?
— Это всё неправильно! Неправильно! Нельзя говорить таких вещей о нашей Верховной матери, о жрицах…
— Тебе нельзя, а нам, Пламерожденным, можно. Мы примем смерть за неё, потому что таков наш долг, но мы не элрогиане и не боимся гнева Пылающего.
— Легко говорить, будучи Его самыми возлюбленными детьми! Вам прощаются дерзости, непростительные для нас, лишённых огненной сердцевины!
На это Н’фирия могла лишь посмеяться, но не стала, — мир Нтанды и так уже слишком много раз перевернулся сегодня.
— И что же теперь нам делать? — потеряно вопрошала префект.
Вздох.
— Легко живётся с верой, что тебя ведёт некая великая сущность, у которой есть план, но всегда тяжело понимать, что ты в этом мире сам по себе и своим умом, верно говорю?
— Зачем ты испытываешь мою веру? — начала злиться Нтанда.
Вздох.
— Если это для тебя испытание, сестрица, то мне лучше убить тебя немедля, ибо в пору настоящих испытаний ты сломаешься и поставишь госпожу под удар.
— Да как ты смеешь?!
Нтанда схватилась за саблю, но большая ладонь Пламерожденной легла поверх её пальцев и не дала клинку обнажиться.
— Вот он твой страх, сестрица. Ты его видишь, вижу и я, а, следовательно, есть о чём говорить. Знай же, что для меня и моих сородичей ничего не переменилось, мы, не думающие об Элроге, сохраним верность и исполним долг, а вы? Если вдруг окажется, что вас ведёт не мудрый бог, а хрупка дева, которую захлёстывают чувства?
— Вы никогда не доверяли нам, не так ли? — ощерилась префект разъярённой львицей. — Кто ты такая, чтобы проверять меня?! Ставить под сомнение мою верность?!
— Хранитель священного тела, — вот, кто я. Ближе нас у неё в целом мире никого нет, сестрица. Поэтому мы никому и никогда не доверяем. На протяжении веков кто только ни пытался предавать Верховных матерей, — другие жрицы, евнухи, сатрапы, и даже твои предшественницы, Змейки, не всегда оказывались безукоризненными. Ты показала себя намного более надёжной, Нтанда, за что я не могу не уважать тебя. Однако Пламерожденные никому не доверяют. Только мы всегда были верны. И сейчас, посреди чуждого края, где нет друзей, но лютуют чудовища и грядёт мор, мы должны знать, что вы не подведёте. Что бы она ни решила, что бы ни приказала, вы подчинитесь ей с прежним добродетельным усердием?
Н’фирия убрала свою руку и замерла в ожидании ответа. Чёрная дочь Унгикании смотрела на неё, задрав голову с невыразимым гневом, но ничего не говорила и оружие оставила в покое.
Она развернулась, быстро зашагала к месту стоянки. Верховная мать молилась там на коленях перед огнём, выводила святые речитативы потрескавшимися, пересохшими губами. Самшит не принимала пищи, не спала уже третьи сутки, только обращалась к Пылающему. Нтанда прислушалась.