— Мне очень жаль, — раздалось справа.
Пустой выпад мечом; удар кулаком в левый бок. Кельвин ощутил во рту привкус крови, попытался достать подлеца выпадом влево, но тот уж испарился.
— Это нечестно, знаю, — послышалось сочувственно слева.
Пустой выпад влево; удар кулаком пришёлся в правый бок, почка запульсировала мучительной болью. Наёмник понял, что нужно было выбираться из слепого пятна, закрутился волчком острой стали, смещаясь в сторону склада, но стоило дыму чуть рассеяться, как под ногами что-то хлопнуло и слепота вернулась. Удары продолжали сыпаться с самых неожиданных направлений, тяжёлые кулаки сотрясали корпус, бёдра, плечи, и всё время царила тишина, ни звука шагов, ни дыхания, казалось, что Кельвина бил сам дым, из которого тот никак не мог вырваться. Наконец подлый пинок в колено сбил его с ног, на спину навалилась тяжесть чужого тела, рука оказалась заломлена.
— Но иначе мне было вас не победить. Вы сдаётесь?
— Ещё не кончено! Я встану и накормлю тебя твоими зубами, старик!
И Кельвин стал подниматься, опираясь на свободную руку; ни тяжесть, ни усталость, ни боль в вывернутой до предела конечности не могли укротить его ярость. Но тут Хиас произнёс тихо:
— И всё это для того только, чтобы поставить хрупкую девушку перед фактом, не дать ей и тени надежды, подкрепить свой слабый дух.
Из наёмника ушла вся сила и он лёг безвольно, даже гнев уступил стыду и тоске.
Тяжесть Хиаса исчезла, а на землю перед лицом Кельвина была положена турмалиновая пуговица. Не сказав больше и слова, звездолобый ушёл в ночной город. Человек с востока не допускал сомнений, что проигравший поступит сообразно исходу противостояния. И он не ошибся.
Мучимый болью и ущемлённой гордостью, Кельвин Сирли вскоре похромал назад, к молельному дому. Под доспехами его тело превратилось в один сплошной синяк, но хитрый противник аккуратно избегал бить по лицу. Представляя разговор, который ждал впереди, одноглазый радовался, что не придётся врать о разбитых губах или свёрнутом набок носе.
Молельный дом к тому позднему часу оказался пуст, но ещё открыт. Несколько бритоголовых тщательно подметали и мыли полы, досыпали уголь в центр залы, тёрли и скребли убранство стен. Эти люди не говорили на шахмери, плохо знали вестерлингву, но зато прекрасно владели хассуном, на котором Кельвин мог связать несколько слов. В ответ на его вопросы, они растолковали, что святая мать покинула то место и перешла в дом, арендованный общиной для её проживания. Один из уборщиков любезно предложил проводить и, благо, идти пришлось недалеко.
Выше по улице, под самой средней стеной, находился дом, ничем не отличимый от многих соседских: угловатый, правильных форм, сложенный из каменных блоков, с плоской крышей. За калиткой находился просторный двор, а при крыльце несли караул две Змейки из свиты Самшит. Войдя в здание, одноглазый увидел остальных, разлегшихся на мягких кушетках в нескольких комнатах, разделённых занавесями; правивших доспехи, переодевавшихся, омывавшихся, отдыхавших. Появление мужчины не смутило ветеранов, они только неспешно задёрнули занавеси.
— Вниз, — сказала Нтанда, — ступай вниз, наёмник.
«Гномы, вот уж придумщики, — думал Кельвин, ища лестницу».
По мнению горных карлов, коли жилой дом стоял под открытым небом, то над землёй должен был выситься единственный этаж, зато под землёй они копали и вытёсывали второй, а если дом был зажиточный, — то и третий, и четвёртый. Чем глубже под землю, тем богаче обустраивались хоромы.
В том доме было выкопано два подземных этажа, один другого краше, на каждом царило тепло, всюду разливался свет подземных кристаллов, и вода текла в стенных трубах. Равнинники считали гномов суровыми воинами гор и были отчасти правы, однако суровые воины гор имели весьма хорошее понимание о домашнем уюте и всяких благах.
— Я хотел бы побеседовать с госпожой, — сказал Кельвин, встав перед большой дверью, которую стерегли Пламерожденные, — если она ещё не спит.
Н’фирия кивком отправила одного из подчинённых в покои, а сама пристально осмотрела наёмника.
— По тебе что кротовол прошёлся?
— Не понимаю, о чём ты говоришь.
— Дыхание с присвистом, будто рёбра не в порядке, хромоту до конца спрятать не смог, двигаешься скованно.
— Много будешь знать, — наживёшь седин.
— Я уже везде седая, сколько, думаешь, мне лет? Сто? Молодость давно прошла…
Вернулся телохранитель.
— Госпожа ожидает.
Кельвин чуть помедлил.
— Где Маргу?
— Эта тварь твой друг или мой? — хмыкнула старшая из Пламерожденных.
— Он никому не друг.
За дверью, оказались красивые помещения со стенами, обтянутыми тёмно-красным сукном, с мебелью редких пород, покрытой традиционным гномьим орнаментом; множество украшений притягивали взгляд: статуэтки, хрустальных вазы, золотые блюда с недешёвыми в горах фруктами; на стенах висели панно и дорогие зеркала, а световые кристаллы крепились в держателях, сработанных в виде драконов из полудрагоценного камня.
Верховная мать успела закончить омовение в ванной комнате, она отдыхала, размышляя, что неплохо было бы принести в Анх-Амаратх что-то вроде этого гномьего… водопривода? Даже не понимаешь, сколь драгоценна горячая вода, проистекающая из стены, пока не пристрастишься к этому чуду.
— Кельвин! — Она улыбнулась лучисто и поднялась с коротконогой кушетки. — Рада вас видеть! — На её щеках проступил румянец. — Вы были на службе? Невероятно! Брат Хиас занимался мессианством все эти годы, собрал вокруг себя такое число новых верующих! Клянусь, невзирая на усталость, чувствую себя окрылённой!
Он грустно усмехнулся.
— Тем тяжелее мне будет омрачать ваш светлый настрой.
— Кельвин?
— Я хотел бы кое-что вам объяснить, госпожа моя.
— Сейчас? — Она чуть растерялась. — Что ж, я слушаю.
— Это касается женщины-эльфа Гелантэ и ребёнка, которого она называет моим…
Дева набрала в грудь воздух, но слова нашла не сразу.
— Вы не обязаны ничего мне об этом рассказывать, — пролепетала Самшит тихо.
— Не обязан, но хочу. Если вы окажете мне милость и уделите немного времени.
Он застал её врасплох, нечего сказать. Первожрица вернулась на мягкую кушетку и замерла там, не зная, куда себя деть. Кельвин же смотрел на неё какое-то время, напиваясь той неземной красотой.
— Я в своей жизни, — начал он хрипло, — никогда и ни в кого не был влюблён. И женщины, с которыми я… проводил время, об этом знали. Так было честно, правильно, чтобы не обманывать их ожидания и давать им выбор решать. Я всегда объяснял, что ничего важнее службы для меня нет, что я в любой миг могу отправиться на миссию и никогда не вернуться. Через сие мне не нужны были отпрыски, брак, дом, их любовь. Я всегда был честен, хотя и понимал, что где-то не здоров. Где-то в голове.
Наёмник замолчал, думая, что получать чугунными кулаками по рёбрам было много легче, нежели говорить сейчас такие слова этой девушке.
— Гелантэ приняла мой уклад, и я возвращался к ней после миссий несколько лет подряд. Она любила выхаживать меня… и пила снадобье, упреждавшее беременность. Пока не прекратила, слова мне не сказав. Однажды, вернувшись после долгого отсутствия, я застал её с ребёнком. Гелантэ ожидала, видимо, что теперь мы создадим некое подобие семьи. Какова же была её ярость, когда я отказался. Уже потом, намного позже я узнал, что у женщин дома Сороке есть такой старый обычай… До сих пор не могу понять, на что она рассчитывала со мной. Я смертный, срок мой краток, а она переживёт и меня, и нашего сына, — хомансдальфы редко дотягивают до двухсот.
— Возможно, она просто любила вас, — проронила Самшит, теребя подол богатого одеяния, которое приготовили для неё братья Звездопада.
— Поэтому привела в мир нежеланного ребёнка? Никому такая любовь не нужна. Мне жаль мальчика, он ни в чём не виноват, но я не могу позволить этой подлости сослужить ту службу, на которую она была рассчитана… Что с вами?
— Ничего, — ответила Самшит, на чьих светлых глазах блестели слёзы. — Просто пользуюсь своим правом.
— Каким? — прохрипел он.
— Жалеть. Элрог суров, он бог воинов и завоевателей, бог мужчин. — Дева убрала слёзы батистовым платочком. — Но что нам, женщинам? Нам он даёт право жалеть несчастных, страдающих, скорбящих. Таково моё право, — жалеть вашу боль, боль вашего сына, боль безответно влюблённой женщины.
Молчание было тяжёлым и болезненным для Кельвина. Он желал бы опуститься перед ней на колени, прижать её руки к своему лицу и просить прощения за то, что нарушил покой этой чистой души. Но знал, что это лишит его последних сил.
— Почему вы… почему вы решили сейчас поведать мне всё это?
— Мысль об оставленной недосказанности была невыносима, ведь я пришёл попрощаться.
— Чт… как? Почему? — вскинулась она, широко распахивая очи.
— Я намерен сообщить командованию отряда, что провалил миссию и покидаю вас. Это третий провал за всё время, что я служу… хотя, вас это не должно волновать.
— Но вы ничего не провалили! Я смогу попасть в Синрезар, всё закончится так, как должно закончиться!
— Не усилиями Безумной Галантереи. Мои возможности исчерпали себя на южном берегу Алукки, я был уверен, что подвёл вас и не намеревался продолжать путь.
— Кельвин, не корите себя! Обстоятельства были непредвиденными и непреодолимыми, но вы продолжали доблестно…
— Госпожа моя, нас нанимают именно для того, чтобы мы предвидели непредвиденное и преодолевали непреодолимое.
Она поняла, что Кельвин по-настоящему прощался. Галантерейщик просто решил уйти от неё и это причиняло боль. Самшит почувствовала слабость и дурноту.
— Но как же я… как я… доберусь до Синрезара? — потеряно спросила Верховная мать. — Без вас?
— Уверен, у этого… монаха? Он монах? Я уверен, что у Хиаса хватит людей, средств и связей, чтобы помочь вам завершить паломничество. Поскольку он, видимо, пророк, сможет провести вас мимо всех невзгод в самое сердце амлотианской религии посреди бушующего мора и нашествия чудовищ. Мне это оказалось не по силам. Прощайте, госпожа моя, надеюсь, вы вернётесь домой живой и невредимой.