Напившись, он побрёл вдоль потока, слушая журчание, следя за лучами предзакатного солнца, косо бившими сквозь листву. Тяжёлые думы совсем одолели Оби и опустили его на корточки подле воды. Обняв колени, беглец сидел так в сумерках. Обрывки молитв перемежались вопросами к миру, которые просто нельзя было держать в себе:
— Почему я? Почему? Почему не другой? Я недостоин, я нечист! Почему я, Господи?
— Это вопрос риторики, или ты действительно ждёшь, что Он тебе ответит?
Заслышав незнакомый голос, Обадайя вскочил и выбросил в ладонь волшебную палочку. Держа её перед собой, он медленно, не смыкая век, повернулся вокруг собственной оси. В промежутках между деревьями виднелись одни и те же поздние сумерки, но от острого взгляда не укрылось, что в одном из промежутков царила совершенно ночная тьма. С той стороны тянуло неестественным жаром и запахом сульфура.
— Именем Джассара приказываю тебе проявить себя! — твёрдым голосом потребовал юноша.
Золотые листики и жёлудь на конце палочки засветились.
— Попробуй приказать Его именем, юноша, — посоветовал голос с насмешкой.
— Именем Господа-Кузнеца…
— Повинуюсь.
В сгущённом мраке родился синий огонь. Он висел высоко над землёй без зримой опоры пока ветер не взметнул кусочки грязи, сухие ветки, листья, прочий сор. Из всего этого образовалась массивная фигура с горящей головой.
— Я знаю, кто ты, — сказал юноша побелевшими губами.
— А мне известно кто ты, — улыбнулся князь Пекла.
— Учитель рассказывал…
— О нашем знакомстве? Не сомневаюсь.
Агларемнон был очень высок и широк в плечах, правильные черты лица заставляли верить, что некогда он обитал среди ангелов Господних. Пока не пал вместе с другими предателями. Падение то оставило на бывшем небожителе заметный след, — голова была разбита, лишилась верхней части; из пустого черепа поднималось синее пламя, игравшее на острых краях скола, блестевших как оплавленное стекло. Свою зримую форму падший облачил в старинные одежды, — чёрный хитон и гиматий; губы едва заметно улыбались, а веки были сомкнуты.
— Здесь нет поживы для тебя! Изыди именем…
— Я в своём праве! — Агларемнон поднял раскрытую ладонь в упреждающем жесте, его пальцы были черны, словно обуглились. — Ибо наступила пора сомнений, терзаний душевных. Когда как не в такие мгновения к смертным должен являться посланник Пекла, верно, о избранный?
Красивые густые брови изогнулись, показывая гнев юноши и скрывая его внутренний страх.
— Тебе нечем меня искусить! Изыди именем…
— Ах, оставь! — Агларемнон заложил обе руки за спину и с любопытством посмотрел на человека сквозь сомкнутые веки. — Такую светлую душу воистину ничем не пронять, даже будь в том моя цель. А она не такова. Я просто был рядом, смотрел, какой ход твой учитель делал на моей доске для раджамауты, а уходя, услышал твои вопрошания. Так ты ждёшь, что Он ответит тебе? Не жди. Он не ответил.
— Я говорил не с тобой, отродье Пекла!
— И я уйду, раз нежеланен. Но прежде посочувствую тебе, о избранный. Как сочувствовал тому, другому, который тоже был избран. Как слушал его стенания, видел его слёзы. Ему, как и тебе явился ангел, принесший весть. Тот, чьё Имя я не могу больше называть, возложил на твои плечи миссию. Тяжёлую, непосильную, ломающую мечтания и наделяющую великой ответственностью. Я сочувствую тебе.
Князь Пекла, ссутулившись ещё заметнее, отвернулся и медленно поплыл в темноту, из которой вышел. Но вдруг остановился.
— Смертные говорят так: послушай, что скажет нечистый и сделай наоборот. Но сегодня эта поговорка не позволит тебе отвести душу, ибо я советую, о избранный: откажись. Живи свою жизнь сам, оставайся в этом краю, что так дорог сердцу. Не дай Ему отправить тебя на костёр, одного жертвенного агнца было достаточно. Живи радуйся жизни.
Фигура распалась грязью, из которой состояла, а синее пламя погасло во мраке.
* * *
Юноша быстро и глубоко вдохнул, открывая глаза.
Он сидел на корточках возле бегущей ленты ручья, положив подбородок на колени и обхватив голени руками. Перед внутренним взором стояло воспоминание о нечестивом явлении. Оно не пыталось ускользнуть как сон по утру, не пыталось раствориться в потоке мыслей, но Обадайя и под угрозой смерти не смог бы понять, было то во сне или наяву?
Тьма опустилась на лес, как опускалась сотни тысяч раз до того, равнодушная и молчаливая. Мальчик понял, что надо идти обратно, извиниться, возможно, рассказать учителю о привидевшемся. Правда, при мысли о том, как придётся смотреть Майрону в лицо, стыд сковывал его движения и наливал уши горячей кровью.
Оби создал целую стайку светящихся мотыльков и собирался уже двинуться к усадьбе, когда вдруг услышал шум. Палочка вытянулась из предплечья в ладонь, готовая встретить угрозу. Звуки стали чётче, что-то мяукало и хлопало, будто… билось о стволы деревьев. Внезапно Лаухальганда вылетел к дорожке, отскочил от нескольких берёз и едва не попал отроку в лицо. Тому хватило ловкости поймать живой снаряд.
— Мря-я-я! — радостно воскликнул ушастый мячик.
— Опять гуляешь по ночам? Учитель запрещал тебе сотню раз!
— Фряу-фря! Мря!
— А в первый раз! И вообще уже иду домой… Мурчалка!
Огромная рысь опасливо вышла к свету. Мальчик обнял подругу, которая уж давно сбросила зимний мех, стала тоньше, изящнее, сама красота с шершавым языком и ушами-кисточками. Большая и тёплая кошка, делавшая даже самые тёмные ночи уютными.
— Думаю, мы можем погулять ещё немного…
— Фря! Ф-ф-фря!
— Я знаю, — быстро ответил Оби, — но ведь… я впервые… я впервые ослушался… Не думаю, что смогу когда-либо повторить это. Наверное, стоит извлечь всю пользу?
— Фр-р-р-ря-я!
— И что мне грозит? Жители чащоб не тронут, боясь гнева учителя. А если кто другой посмеет, рядом будет Мурчалка и великий Лаухальганда. Правда?
— Мря… — прозвучало неуверенно.
— Тогда помчались!
Рысь разрешила мальчику взобраться себе на спину, она пошла, потом побежала и вот уже стремительный хищный силуэт летел сквозь ночь легко, бесшумно, стремительно.
Годы назад, когда учитель был ещё здоров и совершал вылазки в Дикую землю, он часто привозил Оби подарки. Из одного путешествия волшебник вернулся с раненной рысью на руках. Она пострадала от жала некоего чудовища, пострадала так сильно, что обычные чары не помогали ей исцелиться, — что-то попало в кровь. Тогда Майрон предложил своему ученику попробовать наложить руки, ведь тот обладал даром особого свойства. Это оказалось нелегко, но рядом с ребёнком, благодаря его заботе и любви, благодаря всем силам, которые он так щедро отдавал, едва живая кошка стала пить воду, есть, а потом и расти. Всё живое цвело и крепло рядом с Обадайей, процвела и рысь.
Оказалось, что тогда она была ещё не взрослой, а большим котёнком. Учитель сказал, что для Дикой земли это не редкость, — там многие животные становились гигантами. С тех пор наречённая Мурчалкой жила на острове Ладосар, единственная в своём роде хищница, сама по себе, но в неразрывной связи со спасителем.
Обадайя держался за шерсть и прижимался к мохнатой холке, пока его подруга грациозно бежала сквозь лес. Через свои руки и ноги он ощущал биение могучего сердца и дыхание. Рысь достигла северо-восточной части острова, того места, где брал начало Перстяной мыс, — очень длинная линия земли, выступавшая в море.
Учитель рассказывал, что во времена далёкой древности, когда ещё стояла Гроганская империя, на Ладосаре жили люди, — гроганцы, или гроганиты, в зависимости от того, чей исторический трактат читать. В те времена Императоры-драконы Грогана посылали свои чёрные корабли в море Огня через пролив Кадахар в поисках новой земли и новых завоеваний. Провожал отважных мореплавателей маяк, стоявший на конце Перстяного мыса. Он же первым встречал их огнём цивилизации. Ко времени, когда Майрон и Обадайя поселились на Ладосаре, никаких людей там не было уже тысячи лет, как и самого маяка. На острие мыса остались лишь руины.
Обадайя осенил себя знаком Святого Костра, а рысь двинулась по кромке леса, рассматривая Сонное Лежбище. Так отрок назвал длинную полоску берега, начинавшуюся в основании Перстяного мыса, с восточной стороны острова. Море омывало несчётные серые голыши, из которых состоял тот берег; находились там и камни иного рода, — тоже округлые, поросшие ракушками, окружённые водорослями, но не серые, а белые. Они лежали на пляже где кучками, где по одиночке, разновеликие, от тех, что были с арбуз, до одного великана размером с дом. Неискушённому взгляду белые камни казались всего лишь камнями, но глаз волшебника видел в них огонёк жизни, ухо слышало медленное дыхание. На Сонном Лежбище не следовало слишком шуметь.
Юноша остановил Мурчалку и стал вслушиваться в дыхание спавших камней. Он заметил когда-то такое, что даже учитель пропустил мимо, — если набраться терпения, то внимательному слушателю откроется тайная песня. Они пели её во сне, пели все вместе одни и те же слова, что не менялись, возможно, со дня сотворения мира. Камни грезили об осени, о той поре, когда поднимутся в небо и сольются с духами ветра в дружеских объятьях. До самой весны будут они свободный носиться над миром незримые, пока не придёт время новой жизни и время сна. Тогда они вернутся обратно и лягут здесь, вновь твёрдые, сонные и неподвижные. И так раз за разом десятки тысяч лет.
Наслушавшись, мальчик утёр слезу и попросил рысь везти его к дому, но вдруг передумал.
— Постой, — сказал Обадайя вдруг, рассеивая мотыльков, — ты слышишь?
Привычный голос моря нарушался звуками, доносившимися из темноты, откуда-то с северо-северо-востока. Над волнами метались возгласы, похожие на речь, слышался плеск, будто множество вёсел ударялись о воду. Оби спешно стал плести чары Енотовых Глаз, дважды заклинание рассыпалось, только на третий, всё сложилось, и темнота перестала быть препятствием. Он увидел, как по воде шли четыре длинных корабля со сложенными парусами. К их бортам