— Брат Хиас пророк, Кельвин. И он говорит, что вы важны для нашего общего дела.
Бритоголовый сидел за столом среди нескольких гномов в кожаных одеждах и показывал им пайцзу. Бородачи покачивали головами, хмурились и морщили губы, но продолжали слушать его. Кельвин и Самшит тем временем ужинали, почти наедине, почти как на свидании, отчего обоим становилось и приятно, и волнительно.
Памятуя о том, как плохо прелестная дева умела пить, наёмник и сам воздерживался, пока она не изъявила настойчивое желание произнести тост.
— За исполнение божьей воли!
— За вашу несравненную красоту.
Самшит вспыхнула, стыдливо опуская веки с ресницами-опахалами. Кружки со стуком встретились над столом. Пенная жидкость редкого красно-фиолетового оттенка душисто пахла и обладала пряно-сладким вкусом. Прежде чем Верховная мать успела слишком уж захмелеть, послышалась музыка, и гномы стали сходиться в центре зала.
— Окажите честь, — поднялся Кельвин вдруг.
— Я не умею, — она хихикнула смущённо, прикрывая рот ладонью. — Никогда не танцевала!
— Это простой танец, похож на кадриль, просто повторяйте за женщинами.
Будь она совершенно трезвой, непременно отказалась бы, но эль грел кровь, как грела лихая улыбка наёмника. Желание молодой, красивой женщины, хоть раз в жизни повеселиться как подобает, взяло верх. Вложив свои пальцы в его мозолистую ладонь, Самшит впервые пошла танцевать.
Причудливо соединялись голоса волынки, бубна, барабана, дудок, порождая бойкую мелодию, под которую гномы, разбитые на пары, отплясывали. На их языке танец звался орхн’мрузд, то бишь, «ухаживания», и плёлся его узор из танцев каждой отдельной пары. Супруги могли касаться друг друга, однако, если мужчина и женщина, танцевавшие вместе, ещё не заключили священный союз, сие строго возбранялось.
Самшит и Кельвин запрет бесстыдно нарушали, им было не до того, они наслаждались прикосновениями друг друга. Галантерейщик оказался силён и умел, а её Элрог наделил прекрасным чувством ритма и неповторимой грацией. Лицо девы светилось от восторга, она смеялась в голос и жаждала большего. Три танца подряд Кельвин кружил Самшит, купаясь в свете её улыбки, чувствуя жар её трепетного тела, становясь моложе и сильнее с каждым мгновением и, о великое благословение, — забывая о незримой стене меж них. Столь же незримой, сколь и неприступной.
Когда они вернулись в альков распаренные и радостные, Хиас уже поджидал.
— Добрые вести, матушка, мне удалось задобрить этих гномов и завтра по утру, когда они повезут отдохнувшую смену обратно на комбинат, возьмут на борт и нашу братию. Я думал пайцза поможет их убедить, но она сделала только хуже, пришлось пустить в дело серебро. Видимо эти достойные господа — номхэйден[56].
— Вы посланы нам богом! — пьяная от радости воскликнула Самшит. — Выпьем же за вас!
— И действительно, — тихо согласился звездолобый, поднимая кружку, — богом посланный.
Они ели и пили, правда женщина скоро совсем захмелела и Кельвин попросил Пламерожденных позаботиться о госпоже. Пригибаясь, чтобы не скрести рогами потолок и не стукаться о балки, они проводили Верховную мать в спальню.
— Посланный богом, — повторил наёмник с сытой ленцой, когда тарелки были опустошены и убраны, но на столе появился новый запотевший кувшин.
Хиас хранил на лице тень улыбки, он немного поел и пригубил эль, не сделав ни одного настоящего глотка; попросил разносчицу принести кипячёной воды.
Во время всего восхождения Кельвин следил за ним и за братьями в вере, аскетами, воинами, переносившими все трудности с иступлённым молчаливым упорством. Большинство из них были относительно молоды, не старше тридцати лет от роду, светлокожие мужчины разных народов. Но горстка стариков походила на самого Хиаса, — тот же тёмный оттенок кожи, разрез глаз, говор. Кельвин мог поклясться, что изначально кроме них и не было никого, а молодь присоединилась к самозваному пророку много позже.
— Да, так и есть, господин Сирли.
— Я долго размышлял об этом, пытаясь представить, каково это, встретиться с богом. Однако, не имея веры истинной, так и не сподобился.
— Завидую вам.
— Ха?
Хиас покатал меж ладоней кружку с горячей водой, глядя на неё задумчиво.
— Во времена величайшей духовной пустоты мне явилось знамение. До того я жил спокойной жизнью, почти забыв о вере и боге, а потом… потом я девятнадцать лет стремился к встрече с матушкой. С тех пор душа моя горит благословенным огнём, но то, о чём вы сказали напоминает о временах явления чуда. Когда я только ступил на путь истинного служения… я… переродился.
— И в это мне должно верить?
— Истина остаётся истиной, видят её или нет.
Они долго сидели друг против друга, тяжело молчавшие, почти неподвижные. В глазах бритоголового ожила вдруг какая-то демоническая искра, он резко выплеснул из кружки воду, схватил кувшин дрожащей рукой и налил себе эля. Хиас проглотил пенный напиток залпом, издал протяжный хрип наслаждения и вскочил.
— Это было за горох! — провозгласил он, взял кувшин и пошёл к двери, выпивая прямо из горла.
Светлая бровь Кельвина едва не переползла на лоб, но, оправившись, он пошёл следом во двор. Лакая из кувшина, брат Звездопада уже двигался по улице к озеру, не спешил, но и ждать наёмника не желал. Они воссоединились только у причалов, освещённых масляными лампами, холодный воздух покусывал кожу, вокруг лежал грязный истоптанный снег. Горное лето.
Хиас стоял над водой, прижимая кувшин ко лбу, он странно улыбался, выдыхал пар, в уголках прикрытых глаз поблёскивали слёзы.
— Вот те на, — бормотал элрогианин, — девятнадцать лет без капли, а тут на ровном месте упал. Как же так, господи? Как же так? О Элрог! — Он вдруг возвысил голос так, что все в округе услыхали. — Как же хорошо, господи! Как же хорошо!
Припав к кувшину губами, Хиас сделал несколько жадных глотков, выдохнул сладко и прижал кувшин к груди. С расслабленной улыбкой он взглянул на Кельвина, более живой и искренний, чем прежде.
— Наша достопочтенная матушка не умеет пить, а вот я умею. Так умею, что просто… как же мне этого не хватало.
— Что предпочитали? — Кельвин прислонился плечом к осветительному столбу, сложил руки на груди.
— Всё, что пенится, и горит, — мечтательно произнёс Хиас.
— А при чём здесь горох?
Он хмыкнул:
— Выпивка была моим счастьем, господин Сирли, но горох — моим призванием.
Наёмник удостоился хитрого взгляда исподтишка
— Я был садовником, господин Сирли, — пояснил звездолобый, — растил для братьев фрукты и овощи, создавал огромные компостные кучи, дышавшие жаром, боролся с тлёй, листовёрткой, иными вредителями, полол грядки, таскал вёдра с водой день за днём. Но особенно мне удавался горох! Я выводил новые сорта, — огромные стручки, крупные горошины, сладкие как мёд. Горох, а не служение Элрогу был моим призванием до сорока лет.
— Что за чушь? — скривился Кельвин, не веря ни единому слову.
— Клянусь душой, — коснулся лба Хиас. — Братья подобрали меня голодным сиротой в восемь лет, обучили, воспитали, а потом взяли к себе. Я принял обритие в пятнадцать. Сначала я верил жарко, пламенно, как положено неофиту, однако время шло, а Он никак не желал обращать на меня внимание. Я был недостоин, понимаете?
Нахлынувшая волна ледяного ветра не дала ответить сразу, она принесла жёлтые в свете ламп снежинки, которых становилось больше на глазах. Пошёл сильный снег.
— Быть недостойным — это основополагающая часть моей родной культуры, — тихо сказал Кельвин. — Самоуничижение и превознесение господ — удел марочных простолюдинов. Но я от этого отошёл.
— А мне не удалось. Может от любви к кувшинчику, может просто потому, что я смертный и слабый человек, но со временем пламень моей веры приугас, стал тлеть.
Пьяный, но осознанный взгляд монаха лёг на воду, подёрнутую ледком. Снег усиливался.
— Я жил при монастыре, который много веков понемногу разрушался, ибо братьев оставалось всё меньше. Мы были последними, все другие монастыри пришли в упадок и исчезли, а ведь следить за небом завещал нам Сарос Гроган. Это он разделил клир на жречество и монашество, это он отправил жрецов проповедовать, а монахам приказал жить уединённо и посвящать все силы наблюдению за небесами. Он знал, говорю вам.
Кельвин задрал голову, но облака, сыпавшие снегом, не дали разглядеть красного червя кометы.
— Она появилась девятнадцать лет назад.
— В год одна тысяча шестьсот тридцать первый Этой Эпохи, — кивнул Хиас и выпил ещё. — Я помню тот летний день, жаркий он выдался, к вечеру стало совсем душно. С самого утра я трудился на грядках, предвкушая, как на закате смогу отдохнуть, — маленький бочонок дожидался в старом колодце, полнёхонький, холодный. Пиво было густым и сытным, оно залило мою внутреннюю пустоту, ласково убаюкало близ грядок. Я был доволен, а земля — тепла…
Кельвин помнил, что ещё произошло девятнадцать лет назад в день, когда на небе появилась комета. В его жизни было очень много событий, любое из которых само по себе украсило бы существование простого смертного, но тот день запомнил весь мир.
— Я проснулся от холода, — вспоминал Хиас будто завороженно, — дрожа всем телом, зуб на зуб не попадал. Было намного холоднее, чем сейчас здесь, шёл снег, всё вокруг кроме места, на котором я лежал, покрывала изморось. Мои грядки, мой инструмент, сарайчик, где я спал обычно, всё подёрнулось белизной. В небе раздавалась какая-то безумная какофония, я подумал, что перепил, но потом присмотрелся, попытался понять… кавалькада ужасных всадников скакала по черноте меж звёзд. Они трубили в роги, выли и кричали, подгоняли своих жутких скакунов и демонов, что были им за псов.
«Дикий Гон, — подумал Кельвин, — ну разумеется».
— Я оцепенел от страха, — шептал божий человек, забыв, казалось, и о наёмнике, и о том, где находился, — только скулил сквозь сжатые зубы и плакал потому что видел, как они опустились на землю и промчались мимо меня. Первым скакал на вороном коне скелет, чей голый череп украшала древняя корона. За ним следовал могучий витязь на рыжем коне в латах, покрытых свежей кровью, словно освежёванный человек; он держал над главой красный стяг и хохотал. За ним на белорождённом коне ехал тощий всадник в сером же рубище и с глазами такими голодными, что они пожирали мир; его длинная коса секла плоды трудов моих и те превращались в прах. Последним скакал на пегом скакуне кто-то, с ног до головы укутанный в белоснежный саван и мне удалось увидеть только торбу, свисавшую с луки его седла. А кроме них были многие другие всадники, ужасные всякий по-своему, но только первых четверых я запомнил в тот час белого хлада и смертного ужаса. Тогда-то моё сердце и разорвалось.