ар и брат Дрого в унисон, — и да засвидетельствует Пылающий мою ярость!
— Латум, братья.
Одинаковыми движениями они с размаху вонзили кинжалы меж своих рёбер, поразив сердца. Раны были смертельны, однако те, в ком вера горела подобно солнцу, продолжали жить. Внутренности монахов озарились свечением, проявив сквозь кожу чёрные линии грудных костей и вены; из глазниц элрогиан ударили стилеты плазменного света, глаза и веки испарились, пламя охватило головы. Так сжимая рукоятки кинжалов и заживо горя, братья с нечеловеческой быстротой помчались навстречу гигантам, а за ними отправились ещё двое.
Н’фирия невольно задумалась о силе веры. Её собственное сердце, испарявшее камень, металл, всё что угодно иное, оказалось таким слабым в этом бою… Усталость одолевала Пламерожденную, внутренний жар почти погас.
Она ринулась к наёмникам, подхватила человека и со стоном взвалила на себя ещё и орка, в душе отбиваясь от желания бросить эту дрянь позади. Сухожилия трещали под весом тел и бронзовых лат, но обратно Н’фирия тоже бежала. Навстречу ей метнулась четвёртая пара смертников, волна жара подтолкнула в спину. Пламерожденная оказалось рядом с Хиасом.
— Они купили нам время, — задыхаясь, проговорила женщина, — а мы не бросили их, хотя следовало. Всё, идём!
Последние два монаха стояли с кинжалами в ожидании Хиасова дозволения. Им предстояло прикрыть отступление и наставник, старившийся на год со смертью каждого ученика, кивнул. Братья стали произносить последние слова и даже солнце решило засвидетельствовать их подвиг, но за мгновение до того, как кинжалы настигли сердца, Хиас вскричал:
— Стойте!
Молодые элрогиане вздрогнули, заморгали, теряя свет фанатичной веры в глазах.
— Они отходят!
И Хиас был прав. Чудовищные гиганты, те, что ещё стояли на ногах, поспешно отворачивались и шагали обратно.
— Солнце, — по лицу его пролегли дорожки слёз, — о Элрог, слава Тебе! Слава Тебе за Солнце!
Восемь смертей высвободили достаточно жара, дабы породить поток восходящего воздуха столь сильный, что тот смог прорвать пелену туч. Над руинами поселения образовался облачный колодец, сквозь который на землю воззрилось светило.
— Не горюйте, братья! Пылающий не отверг вас! Пылающий говорит, что вы ещё послужите Его воле здесь, среди живых! Возрадуемся!
— Потом возрадуетесь! — зарычала Пламерожденная, которую тяжесть орка вот-вот могла сломать. — Скорее, люди, шевелитесь, колодец сужается!
Монахи приняли на себя вес чудовища и вместе они все, как могли поспешили к причалу, куда возвращался один из баркасов. Наконец под ногами оказалась качнувшаяся палуба и, пыхтя, корабль стал разворачиваться носом на север.
Верховная мать Самшит следила за возвращением своих верных, держась в сознании из последних сил. Она слабо улыбнулась Н’фирии, прошептала бескровными губами «спасибо» и смежила веки.
Пламерожденная передала Кельвина Сирли монахам и протиснулась мимо паровой машины на корму баркаса, где никого не было. Она повозилась со сложной системой ремешков и застёжек, делавшей шлем единым целым; сняла сначала переднюю треть, — лицевой щиток, затем развела в стороны две задние трети, соединённые металлической петлёй. Ни надеть, ни снять такой шлем быстро было невозможно, посему Пламерожденные старались не снимать их во время несения службы вообще. Увы, никак иначе рогатую голову было не облачить в металл.
Холодный освежающий ветер коснулся лица, принеся странное наслаждение. Странное только для тех Пламерожденных, которые никогда не покидали Канджигар. Н’фирия же провела во внешнем мире большую часть жизни, она научилась ценить его прохладную красоту и маленькие прелести, которых не поняли бы другие соплеменники.
— Что с госпожой? — спросила она, не открывая глаз, когда наставник братьев Звездопада тихо приблизился.
— То же, что и с господином Сирли, — сказал тот. — Матушка отравлена ядом этих омерзительных созданий.
— Они к ней даже не приблизились.
— Это было и не нужно. Матушка — духовный колосс, избранный Богом, её способность чувствовать и воспринимать на порядки превосходит мою и в тысячу раз — других смертных. Приближение чудовищ отравило её духовное тело. Господина Сирли поразил яд телесный.
— Наёмник выживет?
Хиас ответил твёрдо:
— Время его смерти ещё не настало, Элрог поведал мне об этом совершенно ясно.
Н’фирия вздохнула: боги, демоны, духи и прочее, что никак не интересовало её народ, — как же всё это утомляло, как затрудняло исполнение долга. Оставляя невесёлые мысли на потом, Пламерожденная наслаждалась редкими мгновениями покоя и смотрела на удалявшийся берег смерти. Сегодня им удалось спастись, а что будет завтра пока неизвестно. Никому, кроме пророка, пожалуй.
— Мы уже так далеко забрались, — сказала Н’фирия негромко, — но мне кажется, это лишь начало.
Жрица и Наёмник, конец линии. Продолжение в будущих томах.
Глава 15
День 5 йула месяца года 1650 Этой Эпохи, о. Ладосар.
В хижине было темновато, пахло дымом, звериным жиром, человеческим потом. Удобное жилище для летней поры, однако зимой в таком можно было и околеть. Жаловаться, право, никто не смел.
Это поселение, обнесённое высоким частоколом, появилось среди леса за несколько ночей. Множество длинных и вместительных домов с десятками соломенных подстилок и ещё несколько отдельных жилищ для конани и её близких. Одно из них заняла Улва, которая не любила ничьей компании, да и побаивались её не без причин.
В тот погожий летний день она собралась на охоту за пределы временного обиталища, взяла колчан, лук, две тетивы и ножи. Улва вышла из ворот, которые охраняли две хирдквинне[57] и рыкнула на них, чтобы не забывали о своих обязанностях.
— Ну чего ты блажишь, — лениво спросила та, что Тира, пренебрегшая кольчугой, шлемом, и несшая дозор в кожаной куртке нараспашку, — отдохни уже! Я такого тёплого лета в жизни не видела! Столько зелени! А воздух!
— Пахнет сладко! — подтвердила её сестра по оружию, повисшая на копье с мечтательным видом.
— Одна задницу оттопырила, — с угрозой проворчала Улва, глядя исподлобья, — другая комаров сиськами, что родных детей кормит. Вы, суки, уже совсем южанками стали, я погляжу. Вы, твари, скоро восхотите детей дома нянчить, коз доить, мужам ноги мыть, как они с поля придут. Так и представляю вас, — она сплюнула им под ноги, — в платьях до пят.
Взрослые воительницы, каждая тяжелее и шире наглой девчонки почти вдвое, подобрались.
— Прости, Улва, разморило слегка, — ответила Тира, запахивая куртку.
— Воздух пьянит, солнце ласкает, — поддержала копьеносица, выпрямляясь, — так и валишься с ног!
Но та не смягчилась, глядела недобро из-под густой брови.
— Если, когда я вернусь, вы, тупые тюленихи, не станете похожи на воинов, которыми смеете себя называть, я вас до утра плетью охаживать буду.
Сказав это, Улва пошла прочь. Она кипела от гнева и отвращения к тому, что происходило вокруг. Как скоро этот жаркий зелёный мир окончательно превратит грозных ориек в безразличных ко всему коров? Ведь именно таковы женщины юга, — она много об этом слышала от старого доброго Йормена и от несуразного Финеля Шкуры. Что может быть страшнее, чем превратиться вот в это?
— Надо было оставаться дома, — бормотала Улва, — надо было сражаться, впиваться зубами, ногтями, сдирать кожу, надо было оставаться дома!
Ей пришлось успокоиться, иначе никакой охоты не выйдет.
И всё же в одном они были правы, — тёплый и сладкий воздух пьянил.
За время своих походов по лесу, девушка узнала множество новых следов. Невиданные твари бродили по лесам Ладосара, но были и понятные, такие как олени, кабаны. Улва нашла цепочку на звериной тропе, потом ещё тёплый помёт, и продолжила двигаться медленнее. С наложенной на тетиву стрелой она кралась, чувствуя все запахи, а также то, как ветерок холодил тело сквозь прилипшую и пропотевшую рубаху. Девушка была обута в мягкие башмаки из кожи, позволявшие двигаться бесшумно, так что робкая лань не заметила смерть, подкравшуюся с подветренной стороны. Тетива натянулась, а охотница перестала дышать. Она уже почти отпустила, когда в лесу раздался шум и добыча сорвалась с места. Стрела угодила в лесной валун, треснула и сломалась.
— Китовая отрыжка!
Вторая стрела легла на лук и острый её клюв стал следить за чьим-то силуэтом, скользившим сквозь зелень. На тропу выбралась громадная рысь.
— Пожалуйста, не стреляй в Мурчалку.
Напряжённая охотница молниеносно развернулась и, не целясь, выстрелила на голос. Раздался вскрик. Человек в светлой тунике плюхнулся на зад с выброшенными вперёд руками, а стрела так и осталась висеть в воздухе, не долетев до него пары шагов.
— Мурчалка, стой!
Всё ещё с колотящимся сердцем, Улва развернулась обратно, чтобы увидеть рысь, стоявшую теперь в шаге от неё. Когтями, какие были у хищника, можно было бы распарывать мясо до самых костей.
Стрела наконец упала на землю, а Обадайя поднялся. Он скинул на плечи капюшон, поправил блестящие кудри и с виноватой улыбкой приблизился.
— Прости, что напугал тебя. Глупо было подходить к вооружённому человеку со спины…
— Напугал? Ты что ль, доходимец[58]? — высокомерно ответила Улва, смотря на него сверху-вниз. — Твой удел — бельков пугать, и то не всяких. Это была реакция, понял?
— Понял! У меня тоже была реакция, рефлекс называется! — Он стал улыбаться шире. — Обадайя!
Она нахмурилась, поняла, расхохоталась:
— Это что имя твоё такое?!
— Да! Оно значит «мотылёк»! — поделился отрок, чем вызвал новый взрыв смеха. — А ты Улва, верно? Я слышал твоё имя среди людей, хотя они, кажется, не очень хотят о тебе говорить.
Смех пропал.
— Ой, прости, это было бестактно?