Взгляды прикипели к той части лица Майрона, которую выхватывал огонь. Сам же он следил только за Кнудом и за колдуном Кугой, таращившимся всеми тремя глазами. Сколько ненависти было в этом взгляде, сколько жажды убийства.
— А потом он подарил этот меч тебе что ли? — с тихой угрозой спросил вождь. — Чего ты замолчал? Придумываешь? Лжёшь мне?! У тебя не хватило времени для этого прежде чем ты явился?!
«Он не возмущён обвинением его брата в вероломстве,» — отметил для себя Майрон.
— Я не лгу, — спокойно ответил седовласый. — Я был там. Я видел, как один благородный северянин убил другого. Сейчас слушай меня внимательно, Кнуд Свенссон, я вижу, что ты искренне хочешь узнать правду, и за это воздам тебе: твой старший брат умер до того, как его нога ступила на орийский берег. Тот, кого я сопровождал в походе за рукой конани Йофрид, был нежитью, кромараг ей имя. Он умер на Стигге, я уверен. Умер и был поднят колдовством, чтобы добраться до орийского трона. Когда Ужас Оры пал, твой мертвоживой брат убил Монго Бусхенглафа и хотел убить меня. Но как видишь, не одолел. Я упокоил существо, а меч забрал на память. Видимо, не зря.
Древесина потрескивала, перерождаясь в потоки тепла и света, которые заполняли всё пространство под парусами. Ближние хирдманы оцепенели, прекратили курить, жевать, точить кинжалы и прихлёбывать мёд. Все они знали, что пятнадцать лет назад славный Балахас Ёрдевинд, первенец и наследник конана Свена, воин, которому не было равных, любитель пиров и самый удачливый вождь набегов, отправился свататься. Все они знали, что он пал от вероломства рыжей ведьмы, правившей на Челюсти Дракона, оставив конана Свена в великом горе. Все они знали, что младший брат Балахаса Кнуд, обожавший его и во всём стремившийся походить, несколько раз сбегал из дома, желая доплыть до Оры и убить ненавистную конани. Всякий раз отец посылал погоню, чтобы спасти второго сына от верной гибели. И вот теперь появился никто из ниоткуда, говоривший, что все их знания не стоили горсти талого снега посреди зимы, что славный Балахас умер дома, что его тело не предали огню, не воздвигли над ним курган или хотя бы кэрн, а осквернили колдовством! Обратили в мерзкое отродье Гедаша!
Однако у крамольника был меч Балахаса…
Майрон смотрел из тени капюшона, тянул мандрагоровую ракию по капле, считал в уме. Снаружи меж костров, сидели воины, прислушивавшиеся к тому, что творилось здесь. Их было не меньше сотни, или он заметил не всех? Ведь Улва вытянула из охотника знание о ста двадцати копьях. Или же они… о да, пытались идти в лес как можно дальше, ночевали там. Но на них его гостеприимство не распространялось, и к ночным кострам приходили незваные гости. Стиггманы заплатили Ладосару жизнями.
Кнуд Косолапый тем временем сделался статуей. Красивый человек, большой белокожий северянин с золотистыми волосами, схваченными на лбу ремешком и глазами льдисто-голубого цвета. На севере таких людей считали благословлёнными, благонравными, какие бы зверства те ни вытворяли. Красивый человек не может быть плохим или неправым.
Вождь очнулся от раздумий, его пальцы обхватили эфес меча.
— Эй, — едва слышно захрипел он, — Куга, это правда?
— Неужели ты мог поверить этому чужаку?! — тут же зачастил колдун, сжимая посох дрожащей лапкой. — Это ложь! Наглая ложь! Тебя убедил меч?! Ложь! Подумай, Кнуд, если он был на Оре, то состоял в сговоре! Он — один из беглецов, слуга вероломной суки Йофрид! Она где-то рядом, я чую её белобрысых шаманок даже сейчас! Тебя хотят обмануть…
— Эй, — повторил северный принц, — Куга, ты думаешь, что я какой-то трэлл?
Колдун подавился и от страха даже перестал дрожать.
— Ты думаешь, что я твой трэлл? Отвечай!
— Н-нет…
— Ты думаешь, что на меня можно надеть ошейник и ездить на моей спине, пока я не умру от изнеможения, Куга? Отвечай!
— Кнуд, нет, я т-т-та-та-та…
— Значит, я не трэлл, Куга? Нельзя творить надо мною таких дурных поступков, но врать мне всё-таки можно, да?!
Не глядя Кнуд Косолапый схватил колдуна за горло, сорвал со спины ездового раба и, поднявшись, встал над огнём. Шуба упала, воздух наполнился тошнотворной вонью горящего меха. Оголившееся, тощее, собранное, казалось, из одних лишь ущербных частей тельце тем временем задыхалось в железной хватке и приплясывало над пламенем. Куга хрипел и визжал от удушья и ужаса, мутная слюна стекала из его рта, два глаза бешено вращались, а третий, тёмный, как бы пытался сбежать и лез из глазницы.
— Думаешь, что можешь мне врать, плесень мошоночная?! — рычал вождь, стискивавший тонкую шею. — Сколько раз ты лгал и обманывал на моих глазах! Думаешь, я не научился различать, жалкое ты подобие мужчины! Но ничего, прогоришь до пояса, а там, может, и устыдишься! Тепло ли тебе, Куга? Тепло ли, собачье отродье?!
Майрон смотрел на это действо зачарованно, с восхищённой полуулыбкой. Он не сразу понял, как такое могло происходить. Вероятно, — решил рив сперва, — беда Куги в том, что он дикий интуит[71], и потому множество мечей вокруг являют для него большую угрозу, чем являли бы для цивилла[72]. Но, приглядевшись, рив заметил совершенно особенные энергетические нити, связывавшие мучителя и мучимого. То было имя Джассара! Колдун имел глупость поклясться воину в верности на имени Мага Магов, и теперь это приводило его в абсолютную подчинённость. Узы, которые волшебник не в силах разорвать, клятва, которая сама следит за своим соблюдением, сама карает клятвопреступников. Вероятно, она была столь суровой, что теперь Кнуд мог сделать с Кугой что душе угодно.
— Пощады! — из последних сил молил старик, чьи ноги покрылись волдырями и почернели. — Мо… лю… Расскажх-х-х…
Куга был на последнем издыхании, когда стиггман швырнул его в сторону. Долго колдун кашлял и хрипел, раздирал горло когтями, жадно глотал воздух сдавленным горлом.
— Говори, дерьмоед, — молвил вождь без тени жалости, — говори, а то прикажу тебя порубить.
Ближние хирдманы взялись за мечи.
— Это правда, правда! — противно возопил Куга, дрожа всем телом. — Молю!
Кнуд не изъявил удивления, стал лишь твёрже. Холодная ярость севера проступала на его лице.
— Говори тварь. Живо.
— Это была случайность! — захныкал старик, пряча лицо в ладонях. — Случайность! Конан хотел, чтобы Балахас отправился на Ору, завладел троном и привлёк за собой стиггманов! Этот раз должен был стать последним! Захват! Захват! Ты знаешь, как он ненавидит ориек…
— Дальше, тварь.
— Балахас воспротивился! Он не хотел ехать на Ору, не хотел свататься, не хотел жениться!
— И что?
— Он… он… — колдун глянул сквозь пальцы на своего господина и продолжил вдруг спокойно, вкрадчиво, ровно, — он не хотел жениться никогда. Ни на Йофрид, ни на какой иной женщине. Правда, Кнуд, в том, что Балахас не любил женщин. Только его ближние мечи знали, что даже в набегах он не брал себе никого. Единственным человеком, согревавшим его ложе, был сын корабельщика Брона. Ты можешь помнить его…
— Тюрфин, — свистящим шёпотом сказал северянин, — лучший друг Балахаса. Он громко смеялся, любил играть на флейте и мечтал стать скальдом… чтобы воспевать в драпах подвиги моего брата. Он так часто это говорил. Продолжай тварь.
— Как прикажешь. Когда Балахас воспротивился и сказал конану в лицо, что не подчинится, твой отец был в великом гневе. Он пригрозил отречением и ссылкой, Балахас же рассмеялся и пообещал, что сам уплывёт со Стигги, и Тюрфина заберёт с собой. Слуги, которых конан потом отдал на убиение, дабы сокрыть правду, перед смертью рассказывали, что глаза Свена побелели тогда, как бывало с ним по великому гневу. Свен закричал проклятье и швырнул вслед твоему брату золотой кубок, из которого пил вино. Кубок проломил тому затылок и Балахас пал замертво. Когда пришёл мой учитель Ноанкун, ничего нельзя было сделать…
— И они решили превратить моего брата в нежить?!
Этот рёв погрузил в испуганную тишину всё вокруг, лицо северянина исказилось, став похожим на оскал белого медведя, его бледные глаза тоже побелели, а ближняя дружина… эти воины, казалось, боялись, что вождь пойдёт рубить всякого попавшегося на пути, обуянный вутом[73]. Следивший словно со стороны Майрон потягивал из фляжки и предчувствовал развязку.
— Я думал, что прощаюсь со своим братом тогда. А теперь ты говоришь, что я обнимал мертвеца. Я думал, что мой брат отправлялся на подвиги. А теперь ты говоришь, что конан и Ноанкун послали труп за землями и рабами. Вы… вы всё обгадили. Память о моём брате, его посмертие, вы всё обгадили, всё обмазали своим дерьмом. Паршивые тошнотворные заклинатели. Была бы моя воля, убил бы всех на свете. Убил каждого, от старика до младенца, убил бы всякого, в ком проявилась эта червоточина — магия. — Он тяжело вздохнул, прикрыл глаза и сидел так, будто борясь со слезами. Ни единой не выступило из-под век. — Йофрид не убивала моего брата, и она мне больше не кровный враг.
Все пожирали Кнуда глазами, ловили каждое его слово, даже Майрон замер, надеясь избежать неизбежного, дабы смочь завтра без стыда посмотреть в глаза своему ученику.
— Когда мы вернёмся, я буду говорить со своим отцом. Я объясню ему, почему пришло время уступить место, и меня он не сможет пришибить кубком. Будьте готовы.
Хирдманы повскакивали с брёвен, одобрительно восклицая, поднимая над головами оружие, выкрикивая клятвы верности.
— А этого, — Кнуд Косолапый посмотрел в сторону Майрона, — убить.
Мечи обратились на южанина, но капли сверкавшей, почти прозрачной ракии уже летели в огонь. Майрон выпрыгнул под ночное небо спиной вперёд за долю мгновения до того, как пламя с воем взметнулось, пролилось во все стороны, и из-под занявшихся парусов хлынули облака пепла. Испачканные и подпаленные наружу вываливались хирдманы; они падали на камни, сбивали с себя огонь. Визжал, скача на четвереньках прочь Куга. И последним медленно шагал Кнуд.