– Ты! – мастер Джестин кивнул Норте, заканчивая формировать острие. – Подтащи ведро поближе!
Норта послушно подтащил тяжелое деревянное ведро поближе к наковальне. Ведро было налито почти вровень с краями, и, когда Норта бухнул его на место, вода выплеснулась ему на ноги.
– Вода соленая, – сообщил им Джестин. – Клинок, закаленный в рассоле, всегда будет прочнее, чем тот, что закален в пресной воде. Отойдите, сейчас закипит.
Он крепко ухватился за хвостовик клинка и погрузил клинок в ведро. Вода забурлила, повалил пар – жар стал уходить в воду. Кузнец держал клинок в воде, пока кипение не улеглось, потом вынул исходящий паром меч и выставил его на всеобщее обозрение. Клинок был черным, металл был покрыт нагаром, однако мастер Джестин, похоже, остался им доволен. Лезвия вышли прямыми, острие – совершенно симметричным.
– Ну а теперь начинается настоящая работа, – сказал мастер Джестин. – Ты! – он обернулся к Каэнису. – Раз ты разжигал горн, можешь взять его себе.
– Э-э… – протянул Каэнис: он явно не мог решить, считать это за честь или за проклятье. – Спасибо, мастер…
Джестин отнес клинок в дальний конец кузницы и положил его на верстак рядом с большим ножным точилом.
– Только что откованный клинок, считай, еще не родился, – сообщил кузнец мальчикам. – Его надо заточить, отполировать, довести…
Он поставил Каэниса к точилу и велел вращать его педалью, научив выдерживать правильный ритм, считая «раз-два, раз-два». Потом велел увеличить скорость и поднести клинок к точилу. Фонтаном полетели искры, Каэнис испуганно отпрыгнул, но Джестин велел ему стать на место и показал, как держать руки, чтобы заточка шла под нужным углом, и как водить клинком поперек камня, чтобы он оказался заточен на всю длину.
– Да, вот так, – буркнул он через некоторое время, когда Каэнис почувствовал себя достаточно уверенно, чтобы точить клинок самостоятельно. – По десять минут на каждое лезвие, потом покажешь, что у тебя вышло. Остальные – назад к горну. Ты и ты – к мехам…
И так они трудились и потели у горна, семь долгих дней качания мехов, заточки лезвий и полировки готовых клинков до тех пор, пока весь нагар не сотрется и металл не засверкает серебром. Невредимым не ушел ни один. У Ваэлина остался на руке багровый шрам в том месте, куда брызнуло расплавленным металлом. Боль и вонь собственной горящей кожи были на редкость тошнотворными. Прочие тоже пострадали подобным же образом. Хуже всех пришлось Дентосу: он зазевался у точила, и искры полетели ему прямо в глаза. От искр осталась россыпь черных шрамиков у левого глаза, но зрение, по счастью, не пострадало.
Но, невзирая на изнеможение, риск получить увечье и монотонный труд, Ваэлин помимо своей воли обнаружил, что начинает увлекаться этим процессом. В этом была особая красота: постепенное рождение клинков под молотом мастера Джестина, ощущение лезвия, касающегося точильного камня, узор, проступающий на отполированном клинке, темные разводы на серо-голубоватой стали, как будто пламя горна каким-то образом застыло в металле.
– Это из-за соединения заготовок, – объяснял Баркус. – Там, где соединяются разные виды металла, остается знак. Наверно, на орденских клинках это особенно заметно, благодаря звездному серебру.
– Мне нравится, – сказал Ваэлин, поднимая полуотполированный клинок к свету. – Очень… интересно выходит.
– Это же просто металл, – Баркус вздохнул и снова отвернулся к точилу, на котором он правил свой собственный меч. – Знай себе кали, куй да точи. Ничего таинственного тут нет.
Ваэлин следил за приятелем, работающим у точила, за тем, как ловко движутся его руки, как умело он наводит кромку. Когда пришла очередь Баркуса, мастер Джестин даже не стал ему ничего показывать, просто отдал клинок и ушел восвояси. Кузнец каким-то образом видел, что Баркус и так все умеет. Они почти не разговаривали, лишь изредка односложно хмыкали или говорили «угу», так, словно много лет работали вместе. Однако Баркусу эта работа, похоже, не доставляла ни удовольствия, ни удовлетворения. Он брался за все с готовностью и мог посрамить своим умением любого из них, но на лице его все то время, что они находились в кузнице, отражалось несвойственное Баркусу угрюмое долготерпение, и веселел он лишь тогда, когда они возвращались на тренировочное поле или в трапезную.
На следующий день пришло время насаживать эфесы. Эфесы были изготовлены заранее, они были почти одинаковые. Мастер Джестин насадил их на клинки и закрепил тремя железными гвоздями, проходящими сквозь хвостовик. Мальчишкам же было поручено спилить шляпки гвоздей, чтобы они были заподлицо с дубовыми рукоятями.
– Вот и все, – сказал им Джестин под вечер. – Мечи ваши. Носите их с честью.
Это был единственный раз, когда он вел себя почти как другие мастера. Сказав это, он снова отвернулся к горну и не произнес больше ни слова. Мальчики остались стоять в нерешительности, держа в руках мечи и гадая, надо ли что-нибудь говорить в ответ.
– Э-э… – сказал Каэнис, – спасибо вам за наставления, мастер…
Джестин снял с наковальни недоделанный наконечник копья и принялся раздувать меха.
– Проведенное здесь время стало для нас очень… – начал было Каэнис, но Ваэлин ткнул его в бок и указал на дверь.
Когда они уже уходили, Джестин снова подал голос:
– Баркус Джешуа!
Они остановились. Баркус обернулся. Лицо у него сделалось настороженное.
– Да, мастер?
– Эта дверь для тебя всегда открыта, – сказал Джестин, не оборачиваясь. – Помощник мне пригодится.
– Извините, мастер, – сказал Баркус бесцветным тоном, – боюсь, мои занятия не оставляют на это времени.
Джестин отпустил меха и положил копейный наконечник в горн.
– Ну, когда устанешь от крови и дерьма, я по-прежнему буду здесь, и кузница тоже. Мы будем ждать.
Баркус пропустил вечернюю трапезу, чего на их памяти не случалось еще ни разу. Ваэлин отыскал его на стене после того, как навестил Меченого на псарне.
– Вот, принес тебе кой-каких объедков.
Ваэлин протянул ему узелок, в котором лежал пирог и несколько яблок.
Баркус кивнул вместо «спасибо», не сводя глаз с реки. Вниз по реке, к Варинсхолду, шла баржа.
– Ты хочешь знать, в чем дело, – сказал он, помолчав. Его тон, против обыкновения, не был ни шутливым, ни ироническим. Ваэлин похолодел, обнаружив в нем еле заметный оттенок страха.
– Только если ты сам захочешь рассказать, – ответил он. – У всех нас есть свои тайны, брат.
– Вроде того, почему ты так бережешь этот платочек? – Баркус указал на платок Селлы, который Ваэлин носил на шее. Ваэлин затолкал платок под одежду, похлопал Баркуса по плечу и повернулся, чтобы уйти.
– Это впервые случилось, когда мне исполнилось десять, – сказал Баркус.
Ваэлин остановился, ожидая продолжения. Баркус по-своему мог быть не менее скрытным, чем все остальные. Он либо станет рассказывать, либо нет, понукать и уговаривать его бесполезно.
– Отец приставил меня к работе в кузнице, когда я был еще маленьким, – продолжал Баркус, помолчав. – Мне там нравилось, нравилось смотреть, как он кует металл, нравилось, как светится в горне раскаленное железо. Некоторые говорят, будто ремесло кузнеца полно тайн. Для меня все это было так просто, так очевидно. Я все понимал с ходу. Отцу меня даже и учить-то особо не приходилось. Я просто знал, что делать. Я видел, какую форму примет металл, еще до того, как опустится молот, сразу знал, будет лемех резать землю или станет застревать и не отвалится ли подкова с копыта всего через несколько дней. Отец мною гордился, я это знал. Он у меня был не особо разговорчивый, не то что я, я-то в мать пошел, но я знал, что он гордится. Мне хотелось, чтобы он гордился мною еще сильнее. В голове у меня роились идеи: я представлял себе ножи, мечи, топоры, которые только и ждут, чтобы их выковали. И я точно знал, как их сделать и какой именно металл для этого потребуется. И вот однажды ночью я пробрался в кузницу, чтобы выковать одну вещь. Охотничий нож, безделицу, как мне казалось. Подарок для отца к Зимнепразднику.
Он помолчал, глядя в ночь. Баржа уходила все дальше вниз по реке, фигуры матросов на палубе выглядели смутными и призрачными в свете носового фонаря.
– И вот, значит, ты сделал нож, – подсказал Ваэлин. – Но твой отец… он рассердился, да?
– Да нет, не рассердился, – с горечью ответил Баркус. – Он перепугался. Клинок был прокован в четыре слоя, чтобы вышел прочнее, лезвие достаточно острое, чтобы разрезать шелк или пробить доспех, и такое блестящее, что в него можно было смотреться, как в зеркало.
Легкая улыбка, появившаяся было у него на губах, тут же исчезла.
– Он выкинул его в реку и велел мне никогда никому об этом не рассказывать.
Ваэлин удивился.
– Но ведь ему бы следовало гордиться! Его сын сделал такой нож! Чего же он испугался?
– Отец многое повидал в жизни. Он путешествовал с войском лорда, служил на купеческом корабле в восточных морях, но никогда еще не видел ножа, откованного в кузнице с холодным горном.
Ваэлин удивился еще сильнее.
– А тогда как же ты…
Но что-то в лице Баркуса заставило его остановиться.
– Нильсаэльцы – замечательные люди во многих отношениях, – продолжал Баркус. – Закаленные, дружелюбные, гостеприимные. Но больше всего на свете они боятся Тьмы. У нас в деревне жила когда-то старуха, которая умела исцелять прикосновением – по крайней мере, так говорили. Ее уважали за ее труды, но всегда боялись. И когда пришла «красная рука», она ничего не смогла сделать, чтобы ее остановить. Десятки людей умерли, каждая семья в деревне кого-нибудь потеряла, а она сама даже не заразилась. И ее заперли в доме и дом подожгли. Развалины так и стоят на прежнем месте, ни у кого не хватило духу там построиться.
– Но как же ты сделал тот нож, Баркус?
– До сих пор не знаю. Я помню, как ковал металл на наковальне, помню молот у себя в руке. Помню, как насаживал рукоятку. Но, хоть убей, не могу припомнить, чтобы я разжигал горн. Как будто, стоило мне взяться за работу, я потерял себя самого, словно я был всего лишь орудием, вроде молота… словно что-то иное работало моими руками.