Я начинаю незнакомым неуверенным голосом:
– Знаешь… у меня была сестра. Вернее, есть. Мне кажется, она еще есть. Когда ей было семь лет, она… устроила намеренный поджог в доме. И так умерли наши родители. Ее признали невменяемой, якобы шизофрения, и забрали в специальную клинику для таких детей с отклонениями. Это место называется Вальденбрух.
– Гонишь, – отваливается у него челюсть.
Все его реакции – естественные, при этом какие-то комичные. Сейчас я произносила вслух то, о чем никому не рассказывала. Только Шимицу. Но та вынудила это сделать, и подозреваю – не из сочувствия или профессионального интереса. Это было ее личное любопытство – поглубже засовывать пальцы в незаживающие раны. Как ни странно, по-своему мне это тогда помогло. Я рассказывала ей дольше, чем Вертексу, и тут же начинала себя за это ненавидеть, но, слушая, она умела извлекать что-то из людей. После того, как из меня выливались реки ненависти и боли от того, что было, становилось спокойно. Я начала вычеркивать прошлое по кусочкам, будто закрашивая черным лист бумаги с плохим рисунком. Краски сливались, злоба растворялась. Сейчас я пересказывала все сухо и коротко. Меня больше не было в этой истории.
– Они обещали, что ее можно вылечить, и, так как я оставалась ее единственным родственником, постоянно слали отчеты о лечении и даже каком-то прогрессе. Никогда не предлагали навестить. Я же никогда не отвечала на эти письма. Теперь, как ты знаешь, дети Вальденбруха пропали.
– Но она не ребенок уже, – осторожно вклинился Вертекс. – Ей должно быть двадцать с чем-то.
– Двадцать один.
– Разве таких держат в детской клинике?
– Она им была нужна. На ней начали цикл лечения, и она проходила через какие-то долгие фазы. Отчеты продолжали приходить. Я не видела ее с тех пор. Только ее мозги. И всякие анализы. Моя сестра превратилась для меня в набор гормонов и магнитно-резонансные сигналы. Так ее стало легче переносить.
Вертекс уже молчит, добавить нечего, как и мне, – но все равно надо продолжать.
– А недавно мне пришло письмо. Даже не письмо, записка на тетрадном листке. Почерк был ее, и она ждет меня где-то. Полагаю, что в больнице, хотя я знаю, что там никого нет и все опечатано. Считай, что я просто хочу проверить гипотезу. Она все еще там, просто спряталась. Я намереваюсь поехать в Вальденбрух, чтобы искать ее. Для этого я решила уйти из «Туннеля». Ты знаешь, что я не могла покинуть Берлин, работая на него.
Натыкаюсь на его внимательный, полупрозрачный взгляд. Впервые Вертекс не паясничает, а выглядит странно серьезным. Мне кажется, он уже давно хочет мне что-то сказать, но прикусил язык.
– Все пошло не так, как видишь. Сейчас я искала в интернете, что писали о пропаже детей, и нашла это.
Подвигаю к нему смартфон. Вертекс вставляет наушники, а я нажимаю для него на play и оставляю наедине с этой ересью. Мне нужно, чтобы он дал этому оценку. Впервые в жизни мне хочется услышать чужое мнение, потому что я не знаю, что делать.
Так проходит еще сорок минут. Зал наполняется, похоже, весь рабочий люд с Мюллерштрассе тут обедает. Тем лучше. Впервые окружающий мир кажется мне безопасным. Слежу краем глаза за Вертексом: он весь ушел в экран. Периодически хихикает и потирает нос.
Мне хочется поставить все на ускоренную перемотку. Но он наконец заканчивает и поднимает на меня остановившийся взор.
– Кто этот чувак?
– Вот это мне и надо выяснить, – заявляю я, напряженно постукивая ладонью по краю стола. – Он владеет информацией, которую не так просто получить из СМИ. Да, можно поднять все архивы прессы, но надо знать, что искать. Откуда информация про спонсоров?
– Ну, выпуск про спонсоров больше всех притянут за уши. Кроме факта, что клиника получает корреспонденцию через адвокатов. Это единственные подтвержденные данные в его расследовании. По крайней мере, на первый взгляд, – здраво замечает Вертекс. – Все остальное – дикость, хоть и веселая.
– Веселая?! – мгновенно злюсь я. – Он лезет не в свое дело. То, как он обходится с чужими трагедиями… Сказки, черт побери! Для него это просто концепция для видео. – Глаза непроизвольно суживаются, и я цежу слова, как яд: – Он на их месте не был. И на моем тоже. Выставил на посмешище, навертел все подряд… Я просто хочу найти его и выдавить из него правду.
Вертекс кажется снисходительным, но в его глазах пролегает глубокая тень сочувствия.
– Ну, давай найдем, – не очень уверенно предлагает он. – Это не должно быть сложно. Тот, кто есть в интернете, всегда оставляет и другие следы. Сейчас…
Мы таращимся в телефон, у которого уже садится батарейка. Вертекс открывает профиль Джокера на YouTube. Там нет других видео, кроме расследования о Вальденбрухе. Он переключает на информацию о пользователе. Есть одна ссылка: на Instagram. Не очень умно для конспиратора. Запоздало осознаю, что не знаю даже, как этот умник выглядит. Был только его бубнеж в нос, в котором скакали лучики иронии, помноженные на плоховатую дикцию. По тембру я могла бы сказать, что это подросток, у которого недавно начал ломаться голос.
Instagram этого пересмешника почти пуст. Имелось два снимка: глаза с полопавшимися сосудами и куска изгороди. Под вторым фото он оставил подпись: «Отсидел весь зад, ожидая своего часа, но тот так и не настал!» Но забор кажется мне знакомым: из темного кирпича и не очень высокий. За ним виднеются дубы.
– Н-да. Не очень информативно. Поищу-ка по нику.
Я морщусь, пытаясь понять, что не так с этой изгородью. Вертекс увлеченно тыкает в кнопки телефона и делает зачем-то скриншоты.
– Возьми картошки. Жрать охота.
Пока он мучает телефон, я приношу еду.
– Я ищу в Google, где еще могли использоваться эти снимки, – объясняет Вертекс. – И его ник. Люди склонны повторять в других соцсетях ники, которые им нравятся. Тебе не понять, конечно, ты так и таскаешь везде свое имя.
– Да куда уж мне.
Но он прав. интернет позволяет создать новую идентичность, а дальше можно бесконечно воспроизводить ее, пока не поверишь, что это и впрямь ты.
– Блин, Джокеров в интернете как говна… – разочарованно произносит он. – Стоп! Поисковик нашел кое-что по фото забора из Instagram. Похожее место на сайте какой-то гимназии.
– В Фридрихсхайне, – заканчиваю я, глядя на открывшуюся страницу уже знакомого заведения.
Тут же вспомнила, что я сидела на том самом месте и следила за Михи и Юсуфом. Как неожиданно.
– Что-то знакомое?
Я пересказываю ему сцену первой встречи с Михи. Вертекс кивает и жует картошку. Она его явно увлекает больше, но мне больше не нужно его подтверждение. Я вижу в паршивых пикселях тот самый день, когда Юсуфа засунули в клумбу. Теперь хотя бы ясно, где искать этого Джокера.
– Санда… – вдруг неуверенно начинает Вертекс. – Вопрос.
– Да?
– Ты сказала, что хочешь ее найти. Зачем?
Снова смотрим друг на друга так, будто кто-то из нас что-то скрывает. Это единственное, о чем я не хочу ему рассказывать. Вернее, не знаю как. Его вопрос – самый сложный из всех, на которые мне приходилось искать ответ.
– Потому что… так надо.
– Почему? Я понимаю, что вы – родня, но она семью вашу порешила.
– Я была приемным ребенком.
– То есть?
– Меня удочерили в возрасте четырех лет, забрали из приюта в Поприкани. Это в Румынии. Эдлеры не могли иметь детей. Они так думали. Спустя три года мама внезапно забеременела. И так появилась она. Родика никогда не была менее любима. Скорее наоборот. Ее так ждали… Я ее никогда не заменила бы, но и не претендовала на это. Все мы делали ради нее.
– Твоя Родика больна. Зачем она тебе сейчас? А если она и тебя убьет?
С губ слетает само:
– Это единственное, что она не довела до конца. Лучше бы я в ту ночь была дома. Либо остановила бы ее, либо сгорела бы вместе с Эдлерами. Но не осталась жить с тем, что она после себя оставила.
– Не говори так.
Вертекс сжимает мою стиснутую в кулак ладонь. Я ощущаю его прикосновение, но рука будто не моя.
– Может… не надо ее искать? Так лучше. Ты сможешь заботиться о ней и при этом не ненавидеть? Ты… никогда не перестанешь ненавидеть. Это форма твоего существования.
Молчу. Он прав, но не понимает другого.
«Ты все еще держишь ее. Ты не разжала пальцы…»
Может, я хочу найти ее, чтобы расцепить наши руки окончательно?
Нареченная мною, но чужая сестра, о которой я мечтала, а потом прокляла ее. Джокер говорил, что нет права осуждать кого-то за болезнь. В детях, может, и есть зло, но не в сумасшедших. Они безгрешны.
«Санда, мне так страшно…» – вдруг разносится, как наяву, и воскрешаются давние воспоминания.
Она никогда не приходила к ним, когда ей снились кошмары. Родика забиралась в мою постель, вцеплялась своими маленькими ручками, и так мы спали. Пока все чудовища из платяных шкафов не разбегались от разочарования, что ее нельзя съесть, ведь она со мной…
«Но ты, паршивка, не сумасшедшая. Я знаю это. Глядя в твои глаза, я всегда видела рассудок, выбирающий странные пути. Я просто не знаю, кто ты. Что ты. Из какой тьмы пришла и почему привела ее за собой…»
– У нее никого больше нет, – наконец изрекаю я. – Я желала ей смерти, но если ей умирать, то от моих рук.
– Значит, ты будешь искать, чтобы ее убить? Или ты ее простила? – спрашивает Вертекс вкрадчиво.
Просто молчу, не желая пояснять дальше. И ненавижу слово «простить». Не хочу это ощущать и по отношению к ней.
– Слушай… не мое это все дело. Я просто помогу. Чем смогу. Пошли в эту гимназию. Найдем этого Шерлока-недомерка.
Меж нами точно перебросили переключатель, и мы вернулись в нормальный режим. Реальность болезненных осознаний поблекла.
– Прижмем школоту? – риторически интересуюсь я, собираясь.
– Ну, а то она оборзела, – подмигивает Вертекс.
Гимназия в Фридрихсхайне выглядит так же уныло. Деревья вокруг облетели, и асфальт во дворе блестит от недавнего дождя. Мы стоим у забора, нервно курим и смотрим на пустое крыльцо.