– Зверь хочет рассказать, что тут творится? – На всякий случай Мариус решил сохранить дистанцию. Он помнил, как тот в прошлый раз чуть его не смял в гармошку.
Да и ближе к бассейну не хотелось подходить. Почему-то было страшно заглянуть туда.
– Не вовремя, – вдруг произнес Зверь хриплым голосом. – Она скоро должна сюда прийти. Тебе нельзя вмешиваться. Это мой долг.
Поразительно. Он вдруг заговорил, как обычный человек. Без этого третьего лица, делавшего из его речи кукольный театр. Неужто вспомнил себя? Зверь выглядел таким же, но что-то в нем действительно стало иным.
– Я здесь только чтобы помочь. Когда ты уже запомнишь, что я не враг. Ты ждешь Санду?
– Уходи, – тем же отрывистым тоном ответил Зверь. – Я не хочу убивать.
Изо рта Мариуса непроизвольно полился нелепый смех.
– Значит, ты уже понимаешь свои желания. Почему же никогда не давал нам о них знать? Шимицу тебя недооценила. Да и я тоже. Ты же знаешь, что я иду до последнего. В этом деле – вся моя жизнь. Я уже много лет расследую исчезновения детей. Ты можешь мне помочь, рассказав больше.
Вместо ответа парой резких прыжков Зверь преодолел разделявшее их расстояние.
– Остановись. Ты силен, но ты смертен, – предупредил его Мариус, напряженно взирая исподлобья. – Я не хочу вредить. Только знать правду. Ради нее это все.
Зверь застыл напротив, устремив к нему выцветшие глаза, и его намерения невозможно было предсказать. Внезапно он накинулся на него, как большое, хищное животное, и повалил на землю. Мариус успел выстрелить куда-то в живот. Зверь зашипел и выбил ладонью оружие. Затем, несмотря на кровоточащую рану, он молниеносно оторвал следователя от пола, не дав ему опомниться. Обе руки оказались скручены мертвой хваткой.
Их молчаливая борьба продолжалась и на лестнице, пока Зверь волок его наверх. В голове Мариуса застыли его слова – он не хочет убивать. Но ведь мог его в крошево смять на этом полу…
Все стало ясно у амбара. С силой Зверь зашвырнул его внутрь и захлопнул дверь. Снаружи послышался лязг тяжелого засова.
– Ты должен помочь Санде, когда все закончится. Ты сам этого хочешь. Но не можешь решиться.
Послышались удаляющиеся шаги. Сквозь деревянные доски было видно, что, сгорбившись, он спешил назад в клинику. Мариус даже не видел толком, куда попал, только помнил горячие брызги на своих руках. С ранами в животе некоторые живут по несколько дней.
Что же там должно произойти, у этой дыры в ад?
Ответ предстал перед его глазами буквально через мгновение.
Из-за деревьев появилась фигура человека. Он узнал длинные руки с паучьими пальцами и растрепанные черные волосы. Санда шла, неестественно выпрямив спину, и ее шаг был отрывистым и жутким. Она будто надламывалась с каждым движением. Зрачки остановились в одной точке. Она двигалась как ожившая кукла вуду, но ее толкала вперед некая страшная сила.
Позже он увидел и их.
За ней брели дети Вальденбруха. Маленькие, истощенные тела в белых пижамах повторяли каждое ее движение и свили совершенную живую цепь.
Некоторые уже были ему знакомы, они повстречались и с Лукой в самом начале. Но были и новые. С ужасом он вглядывался в синие, обескровленные лица, скорченные улыбки и злые глаза. С их приходом возникло ощущение некоего потока, выдавливающего привычный мир с его места. Сантиметр за сантиметром надвигалась их реальность-укрытие.
Санда не видела поваленные бревна, но интуитивно знала, где обойти. Дети повторяли каждый ее шаг. Они и не думали броситься врассыпную. Эта процессия не знала конца.
Мариус насчитал более восьмидесяти детей, а по данным полиции пропало двадцать три пациента. Остальные, вероятно, – другие поколения, жившие в клинике раньше, которых не удалось утилизировать и о них не было достоверных данных.
Все дети по одному скрывались в здании. Процессию замкнул безногий мальчик. В отличие от других он не шел, а полз, но взгляд оставался таким же горящим и страшным, как и у предшественников.
Никогда Мариус не сможет изгнать из памяти эту картину, полную безмолвного ужаса. Это Санда вела их. В нее точно кто-то вселился. Гамельнский крысолов, черт бы его драл.
Куда она их ведет?
Слишком много вопросов. Смысла искать на них ответ, сидя взаперти, не было. И как же тут воняло.
Мариус нащупал в кармане уцелевший фонарь и включил его. Луч выхватил какие-то бочки, а когда он обернулся, то наконец узрел источник запаха.
Позади него на мясных крюках были сгнившие тела. Остальные лежали грудой на полу. На них имелись ошметки медицинской формы. На груди некоторых все еще висели бейджи с именами.
Полчаса назад он обыскивал амбар и видел пустоту.
Уже не требовалось много времени, чтобы наконец разгадать пропажу персонала и пациентов. Ритуал затащил их всех на изнанку реальности, здесь они и умерли, причем не своей смертью. Разодранные животы напоминали смерть Александра. Это сделали дети. В отместку, от голода, ненависти… Или потому что они нелюди, порожденные злым чревом.
Луч фонаря скользнул по бейджу ближайшего тела, в чьем лице копошились личинки.
«Рихард Крупке».
Мариус повернулся к расщелинам в досках, лихорадочно обдумывая свое положение.
Зверь не стал его убивать умышленно. У него был план, он знал что-то о будущем, чего не знал Мариус. Значит, и выбраться отсюда возможно, раз речь идет о помощи Санде.
Она его пугала. До чертиков, до заворота кишок. С самого начала он подозревал, что с ней что-то не так. Образ жертвы граничил с чем-то другим: жестоким, беспринципным и бесчеловечным. Разве можно воровать детей, будучи человеком? Ничего от него в ней не осталось.
«Вы должны ей помочь…» – эхом звучал голос Зверя.
Мариус уже давно перестал понимать, кому и что должен в этом деле.
Обыскав помещение, он нашел лопату и вставил ее в ближайшую крупную расщелину. Потребовалось около пятнадцати минут, чтобы расшатать доски. Наконец они поддались, и он смог вырваться из смердящего ада.
На улице он заметил, что сырость вернулась и все подернулось тем самым вязким туманом, в котором растворялись части собственного тела.
Колокольчиков больше не было слышно. То ли они остались где-то далеко, то ли выхода отсюда уже больше нет. Мариус побрел к зданию клиники, не имея ни оружия, ни поддержки живых.
– Помочь, – бормотали растрескавшиеся губы, и слово пропитывалось каплями крови. – Как же тебе помочь, когда ты сама и есть беда?
Эпилог
Just about a million ways to harm you All the things I shoudn't say Are the things that when I want to make you happy Only comes out of me
Существует миллион способов причинить тебе боль,
Когда я хочу сделать тебя счастливой,
Из меня выходят только те вещи,
Которые мне не следует произносить.
Skott, Porcelain
Все, что знает крысолов, известно мне. Ведь он – это я.
Увидев друг друга, мы обменялись знаниями, и темнота, в которой я слепо шарила, обернулась расшитым полотном. Узор его пугающий, но его соткала я сама.
Мы идем рука об руку: Санда с петушиным пером в волосах и Санда-тень. За нами – дети. Подменышей нельзя убить, это не люди. Они выбрались из-под земли, собрали себя по частям и со мною наконец обрели цель.
«Тебе решать, о чем играет крысолов».
Новым зрением, подаренным Новаком, я вижу, где источник культа. Он заметен издалека. Нижние окна больницы горят неспящим красным. Оказывается, мир с изнанки все время подавал мне знаки, это я была слепа.
Шаг за шагом мы движемся к свету, который виден только нам. Я веду к нему детей, чтобы все завершить, даже если это означает конец нас двоих. Мне стало ясно, как это сделать. Не к этому ли все шло?
Из здания доносится зов, и это беззвучный плач, исторгаемый самой землей. Плач по ним всем. Мы вливаемся внутрь, и в какой-то момент я верю, что мы – единый организм. Наши тени на стенах выглядят причудливо: фигуры кажутся неестественно вытянутыми и большими.
Медленно мы спускаемся навстречу зову. Мне тяжело идти, потому что шествие детей точно проходит через мое тело. Кажется, что не осталось от меня почти ничего. Суть нуля – в отсутствии других значений, и к этому я все-таки приблизилась. Сопротивлялась только память.
Вот и знакомый зал со странным бассейном. Он уже до краев наполнился кипящей алой жидкостью, и в ней что-то беспокойно движется, но что – не различить.
Дети за мной замирают, и я поднимаю взгляд.
– Привет, – говорит мне Родика.
Она сидит на краю бассейна, и, как другие, одета в белую больничную пижаму. Спутанные волосы спадают на левое плечо, прикрывая один глаз. Другой открыт и взирает на меня со знакомой пристальностью. Я знаю этот взгляд. Будто она тебя проверяет.
Она беззаботно болтает ногами в красной жиже, и в зале наступает особенная тишина.
– Привет, – нарушаю ее я. – Давно не виделись.
Мне посылают улыбку сквозь щербатые зубы. Словно и не было этих лет.
– Я же знала, что ты придешь. Ты не могла иначе. Просто это было очень долго.
Вижу, что в бассейне копошится что-то еще. У самой поверхности дрожат странные белые личинки.
– Знаешь, что это? – свистящим шепотом спрашивает Родика. – Еще не рожденные дети. Они ждут. Ждут, что придут папа с мамой, которые их хотят. Когда-то так делали и наши родители.
– И ты их ждала?
Родика заговорщицки смеется и мотает головой.
– Вообще-то не их. Хочешь… расскажу? Это будет наш секрет. Как с тем мертвым мужчиной в парке. Ты ведь так и не узнала правду. Это я его убила. И все хотела тебе показать. Думала, ты поймешь, но ты рассказала родителям. Я на тебя так обиделась тогда…
Усаживаюсь напротив нее и внезапно понимаю, что крысолова больше нет рядом. Все это время я была в странном бреду, и казалось, что мы идем рука об руку. Провожу на автомате по волосам, и на ладонь падает красное перо.