И его возмущение подхватили все охотники.
Остальные воины собрались вокруг них, держа своих коней под уздцы, с горящими глазами, угрюмые, нетерпеливо вертя в руках мечи — то, что недавно было улажено, всколыхнулось с новой силой, как будто лопнула заплата на старом плаще.
Эджил взревел, как горный медведь.
— Во имя грома! Она госпожа флота, армии и поселений Рыжего Торштена, которую называют Мудрой за ее проницательность!
Он сделал глубокий вдох и продолжил спокойнее:
— Неужели вы забыли, что мы приплыли на Кейтнесс не как пираты, чтобы спалить усадьбы и разграбить церковное золото. Мы хотим, когда кончится вражда, построить здесь свой дом, новые поселения, а это касается женщин не меньше, чем мужчин! Поэтому, что бы ни случилось потом, мы едем на север.
И вскоре они направились на север, везя на носилках богатырское тело Рыжего Торштена, Торштена Олафсона, и оставив труп молодого пикта на съеденье волкам и серым воронам.
А Эрп и Бьярни, верхом на двух самых быстрых конях, поскакали вперед, чтобы первыми добраться до зимнего лагеря и принести горестные вести Мудрой Од.
Они гнали коней нещадно, останавливаясь лишь на несколько часов во мраке ночи, чтобы дать им отдохнуть. Однажды, когда они грызли сухие лепешки, Бьярни задал вопрос, который мучил его весь день:
— Должно быть, он шел за нами все время. Помнишь, лошади волновались… Зачем он зашел так далеко? Ведь не ждал же он подходящего случая: их и раньше было много. Это не его земля, он ее плохо знал, поэтому мы и поймали его на краю болота, о котором он не подозревал.
— Если это кровная месть, — задумчиво сказал Эрп, — она касается только Рыжего Торштена, а не его людей, и вряд ли он хотел снова разжигать войну на вересковых пустошах. Лучше было убить врага подальше от земель своего племени.
Поднялся легкий ветер, покачивая вереск, и брызги дождя ударили им в лицо.
— Ты поступил бы так же? — спросил наконец Бьярни.
— Да, если бы был свободен и мстил за убийство своего брата.
Задолго до рассвета они оседлали коней и вновь пустились в путь. Солнце висело низко, и погода портилась; к полудню с северо-запада налетел шквалистый ветер, и стена дождя прошлась по холмам, когда они поднялись по склону над болотом, въехали в ворота лагеря и во дворе спрыгнули с измученных коней.
— Где госпожа? — спросил Бьярни человека, который вышел им навстречу.
— Какие новости? — поинтересовался тот вместо ответа.
— Никаких, — ответил Бьярни, — пока она не услышит их первой.
Но голос его прозвучал красноречивее всяких слов.
— В доме, — сказал им кто-то из сбежавшейся толпы.
Всем хотелось узнать, что случилось, но вопросов больше не задавал никто. В них не было нужды.
В женских покоях леди Од сидела у торфяного огня и зашивала накидку из темно-зеленой шерсти, Мергуд с работой устроилась рядом с ней, а у их ног примостились две внучки — они с весьма серьезным видом пряли нить, которая получалась неровной, шероховатой, и Лила, младшая, даже высунула кончик языка от напряжения. Услышав чьи-то шаги, они подняли головы, и на мгновенье остановившись на пороге, Бьярни увидел, как они безмолвно застыли, словно мухи в окаменелой смоле. Затем Мергуд прошептала, дрожа:
— Я же говорила, что слышала его голос в морском ветре. Вот и он!..
Прялка выпала из рук девочек, и они испуганно захныкали.
— Мергуд, отведи детей в опочивальню, — очень тихо сказала Од, почти не двигая губами. И когда они ушли, она только спросила:
— Убит?
— Убит, — мрачным голосом ответил Бьярни.
Мгновенье они молчали, дождь барабанил по крыше.
Потом она спросила:
— В сражении? Ну, конечно, в сражении.
Бьярни покачал головой.
— Нет, битва закончилась, прежде чем мы добрались до лагеря ярла. Стрелой из-за деревьев на пути домой.
Од вздрогнула и сделала глубокий вдох. Но она так привыкла заботиться о людях, что минуту спустя сказала:
— Вы промокли до нитки. Подойдите к огню.
И когда они подошли, добавила:
— Садитесь и расскажите мне все.
Они повиновались, тепло горящего торфа приятно согревало их намокшие, уставшие тела. И вместе с Эрпом, который никогда за свою рабскую жизнь не сидел в присутствии госпожи, а сейчас только изредка вставлял слово, Бьярни, запинаясь, рассказал эту мрачную историю — о смерти ярла Сигурда, погребальном костре, мирных переговорах, голове Мелбригды и двух молодых пиктах, его сыновьях. И о стреле, выпущенной из-за берез у ручья.
— Это все, — закончил он. — Они везут его сюда — завтра в полдень уже должны быть здесь. Предводитель дружины приказал нам поехать вперед, чтобы принести вам вести.
Порыв ветра забил по крыше, словно крылья гигантской птицы, и шквал дождя залил шипящий огонь. Леди Од, не сводившая глаз с Бьярни, вдруг вздрогнула.
— Как безрадостно ему будет этой ночью, — прошептала она.
— Его обязательно где-нибудь укроют, — ответил Бьярни.
Это прозвучало ужасно глупо, но что еще он мог сказать?
А Эрп, с неуклюжей заботой в голосе, добавил:
— Многие с радостью отдадут свои плащи, чтобы укрыть его от дождя.
Леди Од скомкала зеленую накидку, которую она зашивала, и встала.
— Идите, поешьте и выспитесь, — сказала она, когда они поднялись вслед за ней. И ни слова больше.
Бьярни часто потом вспоминал, как в ту минуту она стояла, с накидкой в руках, и смотрела на темно-зеленые складки, словно держала ребенка и вглядывалась в его крошечное личико у своей груди… Затем она повернулась и направилась в опочивальню, откуда из-за завесы доносились испуганные, горькие всхлипывания.
Эрп и Бьярни взглянули друг на друга и вышли в дикий серый мир, чтобы поесть и поспать, как она приказала, и ответить на расспросы столпившихся вокруг них людей.
К вечеру следующего дня дружина вернулась, привезя Рыжего Торштена на плетеных носилках.
Голая земля в Каминном зале была устлана свежими листьями папоротника, с желтеющими кончиками — ведь близилась осень, и леди Од встретила его на пороге без слезинки на глазах. И вот, при свете факелов, прогоняющих тьму, и буре, все еще грохочущей по крыше, она и Мергуд, единственные взрослые женщины в лагере, подготовили тело для погребального костра по древнему обряду.
И до захода солнца он лежал при факелах, укрытый блестящим плащом и медвежьей шкурой, среди воинов, которые по очереди несли стражу, а на склоне холма, над лагерем, откуда виднелось море, возводился погребальный костер.
Дождь перестал, но сухих веток почти не осталось, и не было сваленного молнией дерева, как шесть дней назад, когда погребали ярла Сигурда. Они нашли немного хвороста в устье реки, прочесали опушку леса в поисках веток и собрали дрок на холмах. Смолу принесли с берега. И в ночной тьме Дангадр с несколькими своими людьми прискакал с мыса, с парой повозок, полных сухого торфа, и огромными кувшинами огненной, ржаной воды. Новости быстро расходятся по этой дикой земле.
Всю ночь и следующей день готовились к отпеванию вождя, а Торштен лежал в своем доме с тарелкой соли на безмятежной груди и горящими факелами у ног и головы. Высокий погребальный костер виднелся на склоне горы, охотники отправились в лес за оленями и кабанами, чтобы приготовить их в накалившихся ямах для жарки, за усадьбой вождя.
К вечеру третьего дня они вынесли Торштена из зала и понесли вверх по холму, где его ждал костер. Когда его поднимали на вершину костра, ветер с моря загибал его рыжую бороду набок и бороздил мех черного медведя. На этот раз животных не приносили в жертву, вместо этого брат Ниниан[81], капеллан леди Од, стоя рядом с усопшим в своем привычном коричневом одеянии с колоколом и посохом в руках, совершил христианский обряд погребения. Бьярни не слышал слов, он думал:
«Два костра за девять дней. Недобрая жатва».
Факелы вонзились глубоко в основание костра, и пламя красными нитями пронеслось по собранному торфу. Бьярни смотрел, как огненные языки облизывали смолянистые ветки — осторожно, как будто пробуя их на вкус, а затем вспыхнули алчным порывистым пламенем. Стал потрескивать хворост, объятый огнем, и запах горящей смолы разнесся удушливым облаком, пестревшим летящими искрами. Кто-то закричал и указал рукой поверх бурных вод Пентленд-Ферта, где виднелся огонь на высоком мысе острова Хой, зажженный в ответ на их костер, и все поняли, что Оркни, покинутый своим ярлом, безмолвно сочувствуют их горю.
В сером рассвете, когда высоко в небе кричали береговые птицы, погребальный костер обрушился в свое пылающее сердце. А когда сердце потухло, они сгребли раскаленную золу и стали строить курган из камней и торфа над огненным рубцом на склоне холма, чтобы и здесь, как и над тем проливом на юге, был знак для будущих кораблей.
С наступлением длинных северных сумерек на открытом дворе зимнего лагеря зажгли и другие костры. Весь день продолжалось отпевание, и люди, строившие курган, возвращались к дому, чтобы выпить кружку эля и подкрепиться, а затем уходили обратно — добавить еще несколько камней к растущей горке. И вот курган был готов, и воины собрались перед усадьбой вождя. Ямы для жарки стояли открытыми, и воздух наполнился жирным ароматом готового мяса. Перед входом в Каминный зал соорудили для леди Од скамью из торфа, и она сидела там на разостланной серебристой тюленьей шкуре. Лила и Сигни примостились у ее ног, а Мергуд, которая некогда сама была королевой, — стояла, как обычно, в тени, за госпожой.
Дангадр со свитой вернулся в свою крепость к молодой жене. Бьярни думал, что найдет ее среди сестер, но ее место теперь у очага мужа, а не в усадьбе отца. Хотя Дангадр мог бы проявить больше сочувствия — и к ней, и к леди Од, и это было бы важнее повозок с торфом и выпивкой.
Он сказал об этом Эрпу, но тот ответил:
— Другие люди, другие обычаи. На Аргайле поступили бы так же.
Близилось утро, пиршество закончилось, глаза горели ярче, а языки стали развязнее от выпитого эля. То тут, то там в толпе раздавался смех, вперемешку с хвастливыми клятвами отомстить и рассказами о прошлых или будущих геройствах — кое-где вспыхивали драки, но почти все они затухали так же быстро, как разгорались. Временами кто-то брал в руки гусли, когда его одолевало желание спеть песню, — неважно, хотели его слушать или нет, главное — дать волю языку.