ующему стремительному спуску на этих психованных американских горках.
– Здесь можно устроить горки покруче, чем в Аризоне, – прокричал Грир во время очередного затишья. – Только мертвой петли не хватает.
Разница, как они вскоре стали понимать, была в том, что катание на американских горках в парке аттракционов подходит к концу в течение логически осмысленного периода времени – соответствующего тому, сколько воплей и соплей можно извлечь из кинетической энергии, накопленной в депозитном банке во время самого первого подъема. Футов на сто, не больше. Этот же кинетический депозитный банк имел в своем распоряжении тысячи необузданных футов до самого уровня моря и ни единого вторичного, третичного или четвертичного малодюймового подъема, которые делаются на аттракционах специально, чтобы клиенты восстановили дыхание. Дикий вояж все продолжался вниз, вниз, вниз, мимо остро режущих листьев папоротника и гаультерии, вдоль отвесных скал и убийственных каменных насыпей, по растрескавшимся деревянным эстакадам и через полуразрушенные каменные трубы, где еноты и медведи в ужасе прижимались задами к твердым туннельным стенам, пропуская мимо себя это сумасшедшее орущее нечто.
Поток превратился в ревущую реку, влажный воздух стал теплее. Небо набухло, потемнело до ржави, и стали заметны искры, которые они оставляли позади себя на крутых поворотах. Крики и смех превратились в стоны:
– О, черт… больше не могу… стоп!
Но спуск продолжался. После трескучего прорыва через месиво упавших веток Арчи Каллиган объявил:
– С меня хватит, – и начал подниматься на колени, чтобы покинуть судно. Ручка ударила его прямо между лопаток и снова распластала на полу.
Айк поймал себя на мысли, что почти надеется: в этой системе железнодорожных виражей найдется изъян, инженерный просчет, который сбросит их с высокого обрыва и тем положит милосердный конец этому немилосердному спуску. Но вагонетка даже не становилась на два колеса. Неслась вниз и грохотала. Да, Гринер, подумал Айк, что-то еще работает. Небо готово истечь кровью, а море кипятком, но гравитация работает. Все эти эйнштейновские штуки могут быть интересны – приятно возбуждают, – но если твоя цель вложить деньги в надежные доходные акции, покупай ньютонов. Тут он, однако, заметил, что тряска и виражи разболтали винты на деревянной платформе. Если их не сбросит с рельс, то вполне может разнести на куски.
Наконец впереди на рельсах возник первый огонек приближающейся цивилизации. Это была окраина города, железнодорожная станция «Белое ущелье» и историческое кладбище, где когда-то закопали Мыльного Смита[47] с несколькими другими старателями на радость скагуэйским туристам. Дрезина летела мимо погрузочного крыльца музея и сидевшей на нем девушки в шляпе рейнджера. В руках она держала банку кока-колы и журнал «Вог».
– Позвони, – прокричал Айк, – пусть переведут стрелку.
– Куда? – прокричала она в ответ.
– И правда. Куда ее переводить, старина? – спросил Билли Айка идеально сардоническим тоном. – На Ливерпуль? Франкфурт?
– Нет. Дорога идет к развязкам, а потом на кольцевую, они так перегоняют локомотивы назад.
– А куда она пойдет, если перевести стрелку?
– Прямо, – сказал ему Айк. – В доки.
Через город они промчались с новыми воплями. На это их еще хватило. Девушка позвонила. Проход через станцию очистили от вагонов, на случай если вагонетка с беглецами, о которой сообщала девушка, и впрямь существует. Стрелочник одной из старейших американских железных дорог стоял при всех регалиях, держась руками за переключатель, с видом скорее недоверчивым, чем аутентичным. Он так и стоял, окаменев при виде несущейся на него вопящей машины, пока из его нагрудного кармана, где лежало радио, не взвился голос босса:
– Они настоящие! Двигай!
Стрелочник потянул за рычаг, и им открылся путь вперед, прямо через ярмарочную ширь освещенных доков, где продавались златобургеры и наггеты-шмаггеты, сквозь стаю толстых воронов, которых «лоси» из города Лось, штат Невада, обсыпали попкорном, мимо Молчальни, куда постановлением городских властей ссылались лишние мимы, каковые всегда почему-то слетались в город в туристический сезон, точно безликие мухи на дерьмо… прямо вперед к концу путей на краю причала.
Пресыщенные немцы возвращались на своем муле, запряженном в крытую соломой повозку. Они ели на ужин ноги королевских крабов, а также устриц, зажаренных прямо в раковинах, с маслом, лимоном и чесноком. Они пили в «Доусон-Крик» пиво, которое девушки наливали им из кувшинов в перерывах между номерами канкана. На ревю 1898 года «Орлиные дни» они поиграли на доллары времен золотой лихорадки и даже вяло поаплодировали, когда злой разбойник Мыльный Смит пал под ударом верного топора юного Джека Лондона. Они видели ящик, в котором находилась урна с прахом Сэма Макги[48], и склеп от фирмы «Плазтекс», где хранился САМЫЙ БОЛЬШОЙ САМОРОДОК В МИРЕ. Но самым главным воспоминанием, которое все они унесут домой впечатанным, словно доисторическое насекомое в янтарь, в их пропитанные пивом мозги, станет сцена, в которой четверо мужчин – аутентичных аляскинцев – несутся во весь опор на желтой тележке, точно блицкриг из ада, по деревянному причалу, через деревянные ворота, под сорванной с пилона цепью, со все еще качающимися рукоятками, прямо на мешки с песком у опоры, на край океана.
Вагонетка остановилась как вкопанная, резко и внезапно, однако деревянный настил продолжил свое необузданное движение вместе с четырьмя вопящими аутентиками прямо в космос, двадцать, тридцать метров по воздуху, прежде чем ударился о воду и заскользил по ней, как морской тобоган. Немцы были весьма поражены, и их аплодисменты прозвучали отнюдь не вяло. Одно это стоило денег, уплаченных ими за тур «Только в Америке».
Билли Беллизариус мог бы и утонуть – он был сделан из твердого утрамбованного материала, совершенно неспособного плавать, – если бы не пристегнутый к нему чемоданчик. Арчи Каллиган держал коротышкину голову над водой, давая ему возможность кашлять и брызгать слюной на свой алюминиевый спасательный круг, пока их не подобрала приплывшая с пирса шлюпка. На веслах сидела бывшая жена Билли, а командовал ею огромный санитар с волосатыми руками из местной больницы. Они, похоже, ждали уже давно. Погрузив четырех авантюристов на борт, они быстро погребли обратно под пирс, прочь от глаз аплодирующих немцев и сбегающегося железнодорожного начальства.
– Преподобный Гринер тебя прощает, Билли, – нежным голоском объяснила женщина. У нее горели глаза, а на каждом длинном ногте красовался крест. – Он прощает вас всех. Он уже в пути, чтобы забрать вас обратно.
– Как в пути? – решил уточнить Айк. – У него что, наготове еще одна дрезина?
– Ох, ради бога. – Санитара насмешила сама эта мысль. – У преподобного есть личный вертолет!
– Вот тебе и традиции, – сказал Айк, перебирая в голове варианты, пока они втыкались в маслянистую темноту под причалом.
С санитаром будет легко. Насчет бывшей жены Билли, с длинными ногтями и святым фанатичным блеском в глазах, стоит немного подумать. Но он был спокоен. Когда будет надо, он справится. Он только что воскресил в себе давно забытое. Хук, удар под дых, и пусть все говно летит куда может.
9. Потлач вот, один на всех,Бух в костер – и нет его
Сквозь сон Алиса заметила, как этот человек проскользнул мимо ее окна, – точнее, она заметила, как промелькнул желтый жилет. Эти безрукавки были ей хорошо знакомы: почти одинаковые ливайсы с непременным вышитым на спине традиционным или личным тотемом заказывали себе все племена. Оптом в Корее.
Она выскользнула из-под одеяла, но из опасения, что ее увидят, не стала вставать. Проползла на четвереньках через всю конторскую комнату и подняла голову над подоконником, как любопытная кошка. Вышитым тотемом на этот раз был пурпурный член с крылышками буревестника.
– Понятно, – прошептала она самой себе. – Старый мерзкий сукин сын Папа-папа прямо с индейско-ковбойского шоу.
Папа-папа был, как она думала, потомком тлинкитов. Он не сообщал подробности, и уж точно ни одно племя не собиралось признавать его своим.
Кроме расшитого жилета, старый пра-декадент был при всех родео-регалиях. Спутанные волосы прижимал синий «стетсон» – лента со стразами, – над сапогами сбились в гармошку новые жесткие джинсы «Ли». В одной руке он держал палку с детской лошадиной головой и гривой – судя по виду, от настоящей кобылы. И гриву, и палку покрасили слишком ярко в тот же пурпурно-членистый цвет. На плече Папа-папа тащил пластиковый пакет с эмблемой – кленовым листком. Это означало, что старый мерзкий сукин сын явился из Калгари, где получил приз на очередном идиотском индейском конкурсе. Например, на скачках «Пендлтон» – «Калгарийский Стампид» иногда устраивали традиционные забеги, на которые допускались только чистокровные пра со справкой от Бюро. Возможно, он победил в конкурсе охотников на буйволов или в эстафете с одеялами – скорее всего, потому, что нанюхался амилнитрита и оттого продержался на ногах дольше всех остальных. Эти мероприятия устраивались больше для смеха и сброса напряжения и не столько поддерживали традицию, сколько демонстрировали развал.
Старый дурак крался через заросли кипрея на задах Алисиных коттеджей, похожий с этим своим мешком и лошадью на палке на провинившегося Санта-Клауса. Глядя на Папу-папу, Алиса всегда вспоминала собственного отца. Не потому, что они были похожи. Старый Алексис Левертов был костлявым ленивым пугалом, тогда как Папа-папа – грязно-коричневым чурбаном. Она видела только круглую сгорбленную спину, суетливо продиравшуюся сквозь сухие заросли, но отлично представляла его лицо: круглое, как блин, цвета недельного кофе, слезящиеся глаза, беззубый рот с виноватой ухмылкой. Ну, не совсем беззубый. В нем еще оставалось несколько гнилых пней. Однажды Кармоди поинтересовался у Папы-папы, как тот потерял зубы, и старый туземец переспросил: