– Итак, бабушка, – сказал он. – Я вижу у тебя лампу и барабан. Ты умеешь показывать танцы теней?
– Иногда, – проворчала она. – Во время бури, утихомирить детей.
– Покажи их нам сейчас, – предложил он ей. – Мы увидим, есть ли магия в твоих тенях.
– Тшшш! – прошипела она. – Кто ты такой, чтобы мне приказывать? Я не твоя скво!
Но тут ее окликнул вождь:
– Делай, что он сказал, Навозная Торба. Всякий, у кого есть глаза, видит, что этот храбрец королевских кровей, возможно царь вождей. Повинуйся ему.
Старуха неохотно повернулась к идущему от лампы свету:
– А вот лягух, скачет и поет, ибо дождь его не пугает. Прыг-скок, прыг-скок! Ибо дождь его не волнует…
– Ну тогда, – перебил незнакомец, сложив свою руку так, чтобы на барабан упала тень, – это большая саламандра, она глотает лягушонка. А-а-ам! А-а-ам! И ничего теперь его не волнует.
Лягух исчез в челюстях саламандры. Дети весело захлопали, взрослые тоже засмеялись. Имук заметил, что бабушке это не нравится.
– Ну, вот тогда, – запела она, – большая цапля, что хватает саламандру. Клюв – кремниевая стрела, шея – натянутая тетива. Вниз бросается и… раз, раз…
Клюв теневой птицы задрался кверху, чтобы вонзиться в ящерицу, но та мгновенно превратилась в большую тень с длинными зубами, острыми ушами и выгнутым хвостом.
– Тогда это лис Каджорток, – сказал незнакомец довольно приятным голосом, – он свернет тонкую бедную цаплину шейку, ка-а-рик!
Что и было сделано.
– А тогда, – прошипела старуха, – это Скри, рысь, что вспорет лису брюхо…
Что и было сделано.
– А тогда, – возразил человек, – это Аморок, волк, что переломит рыси хребет.
И это тоже было сделано.
– Очень хорошо, – сказала старуха. – А вот тогда великая медведица… великая белая медведица с далекого белого севера… что снесет волчью голову с плеч своей медвежьей лапой!
Она произнесла эти слова торжествующе, ибо знала, что никому на земле не справиться с великой северной белой медведицей.
Человек лишь улыбнулся.
– Ну а тогда, – сказал он, – это Коутулу, Дракон Большой Волны с дальнего берега огненного моря!..
Он соорудил из темноты громадное и ужасное нечто, тварь, которую никто из племени никогда не видел, даже в самом страшном грибном сне. У нее были длинные изогнутые когти, рога вдоль всей спины и неровная зияющая зубастая пасть. Эта пасть и открылась сейчас, чтобы проглотить тень медведицы.
– Коутулу, Поднимающий Волну, что приходит, когда морская пена краснеет от крови новорожденной девочки, и выедает внутренности всех медведиц, черных, бурых и белых, оставляя лишь пустые шкуры.
Ужасная пасть смяла медвежью тень.
– А вот, – продолжал он, не давая старухе прийти в себя от потрясения, – это Ах-хару, двухголовый Водяной Омп, что ходит по дну океана вертикально, как человек, и никогда не спит, одна его голова бодрствует днем, другая – ночью. И вот Тсагаглалал, Та, Кто Смотрит Из-за Угла, у нее глаза на стеблях и яд в ногах, как у сороконожки. А это Пайу, Водяной Червь, чье лицо – гниющие кишки, каждый его выдох плодит опарышей, а вдох высасывает насмешливые сердца из мальчиков, что стали бы мужчинами, но не имеют силы…
И почудилось Имуку, что эти последние слова предназначались ему и лишь ему одному. И отвернулся он от барабанной кожи, и посмотрел в лицо человеку: зеленые глаза его были как два водоворота, скручивали мальчику живот, кружили голову, засасывали внутрь… внутрь, в глубокий зеленый холод. Когда же вращение остановилось, Имук очутился в лесу качающихся водорослей. Вода была плотной и тоскливой. Медленно проплывали темные фигуры, туда-сюда вокруг большого белого трона. Трон был в форме раковины.
И понял тогда Имук, что странный гость был не человеком, а бого-духом в человеческом обличье. Это холодное безмолвие служило ему обиталищем, а скорбные фигуры – подручными при его дворе. Знал Имук также и то, что одному ему предназначалась эта жуткая картина, – все остальное племя видело лишь тени на лосиной коже. Почему незнакомец открыл свою тайну ему одному? Потому ли, что Имук дразнил духов своими играми? И зачем странному гостю скрывать от других свою сущность? Тут Имук увидал, что колонны из морских водорослей расступились и к трону подплыл громадный мохнатый зверь. Он был огромен, как Ума, Кит-Убийца. Зверь подплыл поближе, и, к своему ужасу, Имук заметил, что кто-то сидит у него на спине. Это была Шула! Ее длинные волосы медленно колыхались на голых плечах. Она словно смеялась в каком-то сонном ступоре, беззвучно.
– Нет! – закричал Имук. – Стоп! – Видение исчезло. Он снова был в длинном доме, у теневой кожи. Все смотрели на него. – Он не то, чем кажется!
Имук выхватил свою камышовую трость, но незнакомец со смехом отступил в сторону. Имук подпрыгнул, чтобы взмахнуть ею снова. На этот раз он повалился на пол, ударившись так сильно, что не мог дышать. Он так и лежал, перекатываясь и хватая ртом воздух.
– Я вижу, ноги у лягушонка сформированы неправильно. – Незнакомец соорудил тень полулягушки. – Возможно, он до сих пор не научился правильно вставать на колени.
– Он ничему никогда не научится! – воскликнул вождь. – Это рабское отродье и увечный калека напрочь лишен почтительности!
И тень на барабане стала головастиком, что беспомощно пытается выбраться из воды.
Все в длинном доме аплодировали пьесе в театре теней. Дети радостно визжали и передразнивали, как Имук катается по полу. Мужчины фыркали и кивали, а женщины смеялись, показывали пальцами и хлопали себя по бокам. Даже Шула.
К этому времени похлебка в котелке для вождя была готова. Вождь зачерпнул варево так, чтобы туда попал самый большой кусок мяса, и протянул миску Шуле.
– Дай это нашему гостю, – сказал он девочке. – Ибо ясно мне теперь, что он не просто великий вождь, но и могущественный шаман. Это большая честь для нашего длинного дома.
Шула протянула миску с едой высокому незнакомцу, и тот улыбнулся ей в лицо. Увидев, как она улыбается незнакомцу в ответ, Имук почувствовал, что корзина его жизни пустеет.
С разбитым сердцем хромой ложечник пополз на четвереньках в дальний угол. Там за экраном для теней он нашел свою бабушку. Она качалась взад-вперед с носка на пятку и что-то бормотала. То была Песня Медленного Пути, которую поют старые люди, готовые в последний раз выйти на тропу, ведущую к обрыву.
– Почему Песню Последнего Пути поёшь ты, бабушка? – горько спросил мальчик. – Это у меня выели все внутренности, не у тебя. Мои сезоны пусты, не твои. Почему ты хочешь закончить свою жизнь?
Старуха медленно подняла взгляд. Глаза ее больше не блестели, они были тусклыми и грязными, как само поражение.
– Когда в доме пахнет гарью и забита труба, – сказала она, – обычно пора уходить из дому.
Буря прошла, и в длинном доме стало тихо. Было уже поздно. Огонь в костре горел очень низко, тени вытянулись. После суматохи все крепко уснули. В длинном доме было так тихо, что он казался наполовину пустым.
Имук не вылезал из угла, в который заполз, лишь натягивал на голову кедровое одеяло. Он не спал всю ночь, настолько измучило его отчаяние. Так вот как исполняются желания – все становится только хуже! Он теперь знал точно, что старый напыщенный вождь никогда не признает его одним из Людей. И его подружка по играм никогда не станет для него настоящей подругой, как его хромые ноги никогда не станут настоящими. Он чувствовал, что впереди у него лишь одна дорога. Бабушка напела ему этот путь перед тем, как провалиться в бормочущий сон. Пора.
Осторожно, чтобы не разбудить старуху, он выскользнул из-под одеяла. Отвязал засовы на задней двери возле их темного угла. Выполз, волоча за собой корзинку. Он ковылял сквозь туман, пока не нащупал в темноте тропу к утесам.
Он слышал впереди море, мягко похрапывавшее между приливами. Полная луна с трудом пробилась сквозь остатки грозовых туч, показались даже несколько звезд. Над самой его головой прошмыгнула сова и, взгромоздившись на сосну, прокричала:
– Куда? Туда?..
Имук понимал, что она хочет этим сказать.
– Да, добрая ночная птица, – ответил он. – Это мой Медленный Путь, а ты можешь спеть для меня песню. У меня недостанет мужества сделать это самому.
Сова еще пела, когда Имук добрался до большого утеса.
Мальчик закрыл глаза и обхватил руками корзинку с инструментами и резными ложками, дожидаясь, пока сова допоет. Внизу под скалами мурлыкало море. Он шагнул к обрыву. И лишь тогда он услыхал другой звук, доносившийся тоже снизу, но сзади, со стороны его маленького берега. Странный приглушенный рев, голос не зверя, не человека и не духа, но того, кто мучительно мечется между всеми тремя. Имук пробрался сквозь траву к самому обрыву, и ему открылось страшное зрелище.
На берегу, брошенные на песок, словно груды мокрых лохмотьев, лежали в тупом тяжелом сне все девственницы их племени. Все! Они перекатывались по песку в безмолвном трансе. Неудивительно, что длинный дом казался полупустым.
И только Шула не лежала мокрой кучей. Она держалась на ногах, но была в таком же трансе, как и другие. Как человек, отведавший крапчатого ут-утса, она шла по освещенному луной песку – юбка высоко подоткнута, руки раскинуты. Глаза не отрываясь смотрят на что-то впереди, как у младенца, зачарованного светом лампы. Но этот свет исходил не от смоченного рыбьим жиром фитиля – он горел у горла мохнатого монстра, того самого чудища, что примстился Имуку в его закрученном видении! Светилась раковина! Заколдованная раковина! Она качалась взад-вперед, взад-вперед, а большой зверь качался из стороны в сторону в мелком прибое.
И Шула уже готова была вскочить на чудовище и помчаться на нем по волнам. Вот почему другие девушки были так похожи на утопленниц. Лучшую из них чудище оставило на потом!
С новым гневным криком Имук бросился к песчаным ступеням. Голова чудовища все качалась. Увидев мальчика, она весело заревела. Но теперь Имук знал средство получше, чем пылкая атака, предпринятая им в длинном доме. Балансируя на одной ноге, он швырнул вперед палку, как раньше бабушка швыряла свои коренья. Палка ударила чудовище толстым концом в волосатую шею. Тварь заревела вновь, на этот раз невесело. Тогда Имук достал из корзины тесло и тоже бросил его изо всех сил. Тесло вонзилось чудовищу в нос. Следом полетел каменный молот, и Имук услышал, как он ударился о ребра этой твари. На этот раз чудище не прос