Пока Алиса смотрела, железы одного из этих юных бычков, очевидно, взяли верх над здравым смыслом, и их хозяин от бахвальства перешел к делу. Он пробрался сквозь кольцо детенышей, расшвыряв их по пути во все стороны, и ввалился в гарем. И уже почти взгромоздился на ближайшую молодую самку. Большой бык даже не потрудился сойти с трона. Его голова откинулась назад с ревом такой силы, что из гнездовых отверстий по всей длине грота попа́дали утки-каменушки. Этот рев, должно быть, служил чем-то вроде царского приказа, потому что в тот же миг дюжина других быков сползла со своих пирамид и не торопясь приступила к делу. Они навалились на нарушителя прежде, чем тот получил смутное представление о прелестях ленивой коровы, – точно лос-анджелесские спецназовцы на фанатика Четвертого Мира. От порывистого хвастунишки осталась куча разодранного меха и ласты, которые валялись среди коряг на дне острова, сочась кровью и слизью.
Алиса подумала было побежать к лифту и рассказать девочкам об убийстве молодого морского льва – может, надо позвать рейнджера или еще кого, – но невидимое солнце уже нырнуло за горизонт, и пещера опять превратилась в тусклое месиво зловонного рева.
Она допила «Юкон-Джек» и направилась обратно к туннелю. Будучи по природе чистюлей, она положила пустую бутылку в мусоросборник у дверей лифта. «Зло живет в этом мире под любым меридианом, – вспомнила она слова Квикега[52], пока ждала лифта, – уж лучше я умру язычником. Но можно быть хотя бы аккуратным». Столько лет прошло…
«Самурай» обогнул небольшой пригорок перед мотелем, и тут изумленному взгляду Алисы предстали три студийных серо-белых фургона, запаркованные среди кипрея на пустом участке. Новейшие турбометановые «мерседесы», работавшие, как она слышала, на дерьме и дрожжах и стоившие каждый по сто тысяч. Итак, триста тысяч баксов высокорентабельных железяк, подумала она с кривой усмешкой, стоят в тех же сорняках, где всего несколько часов назад ползал наш низкорентабельный Папа-папа. Это было выше ее понимания. Как может какое угодно предприятие тратить столько денег и одновременно рассчитывать на прибыль, особенно с этой дурацкой детской киношкой о никогда не существовавших людях в никогда не бывшие времена? Компьютерный мультик – может быть, но не настоящий фильм с настоящими актерами. Весь шарм истории о Шуле в том, что это фантазия, не реальность. Потому ничего и не вышло из римейка диснеевского «Маугли» с настоящими зверями: никому они не нужны, настоящие медведи, пантеры и змеи, как бы храбро, мудро или заковыристо они ни разговаривали. От настоящих зверей слишком много бардака, которого в наше время всем и без того хватает. И потом, где директор по кастингу собирается искать девицу столь же ясноглазую, невинную и красивую, как Шула из книжки? Или калеку-храбреца, маленького Имука, или добрую нелепую бабушку? Мультяшки – да, но не живые актеры. Взять хотя бы духа морского льва: кому ни поручи эту роль, он обречен стать обычным накачанным рэмбоидом, столь же реальным, как мясной «Макнаггетс».
Тем не менее, когда она объехала крайний коттедж, направляясь во двор своей конторы, все они были здесь, словно спрыгнули со страниц только прочитанной книги, пробежали вперед и теперь ждали, когда же она приедет. Здесь был и старый вождь в настоящей эскимосской парке и сапогах из оленьей кожи, и его жены, что стояли с покорными лицами по обе его руки, не спуская глаз с выводков детей, цеплявшихся за их юбки. Здесь же герой-калека, мальчик лет пятнадцати в инвалидном кресле, – читал газету сквозь очки в роговой оправе, – а при нем старая остроглазая бабушка с большим животом, выпиравшим из незастегнутой парки. А это, конечно, Шула… сидит на деревянном порожке перед номером 5, в юбке из оленьей кожи и такой же блузке, волосы заплетены в две косы, как у Покахонтас на старых литографиях, когда она встречает Джона Смита. Только эта девушка красивее, и лицо аутентичнее – широкое и открытое, скулы как лесная роза или как небо на рассвете и монгольские миндалевидные глаза. Инупиатка, подумала Алиса. Или юпичка. Все настоящие, с какого-то севера, и далеко, очень далеко отсюда.
Алиса заглушила мотор и вышла из машины – в руке щенок, старый пес хромает позади. Толпа незнакомцев наблюдала, как она идет к ним через весь двор, но не пыталась заговорить. И только ее сын Ник вышел из прачечной ей навстречу:
– Мама. Я обзвонил весь город. Мы уже собирались бить стекла.
– Простите, – сказала Алиса. – Мне надо было съездить к Салласу в трейлер проведать этого старого дурня. Простите все. Нужно было просто ломать дверь и входить.
Никто не ответил. Судя по виду, ожидание не слишком их утомило или разозлило. Кажется, они не поняли ни слова из того, что она сказала.
– Кто говорит по-английски, а кто нет, – прошептал Ник. – Старуха – точно нет.
– Господи. Не может быть. Но как же они будут говорить свои реплики? – Алиса теперь тоже шептала.
– Будут шевелить губами, а диалоги мы продублируем потом.
– Невероятно. Я и не думала, что такие еще остались.
– Мы собрали весь каст от сиротки со старухой и до свет-девицы – хороша, правда? – одним забросом. Нашлись в Баффинсе, это все одна семья. Да ладно, мама, признай. Попали мы в Шулу-шоу или промахнулись?
– Да, кажется, у вас есть все, – признала Алиса, – кроме бога морского льва. Такую редкость не найдешь даже в Баффинсе. Где вы собираетесь…
Она запнулась. Ник выписывал пируэты под двору, закручивая вокруг себя белый плащ, как мантию, и тряся длинной серебряной гривой.
– Та-да, – говорил он. – Та-да…
– Господи, не может быть, боже, – только и сказала Алиса.
10. О, злой колючий куст,Ты больно сердце ранишь…Уйду, пусти, прощай, колючий куст,Обратно не заманишь…
Майкл Кармоди был большим круглым мячом с самого рождения, призовой жемчужиной мальчукового пола, особенно если учесть размер бедной устрицы, что произвела его на свет. Она так и не набрала сорока килограммов, даже в конце беременности.
Отец, посадивший семя в этот крошечный женский моллюск, был велик настолько же, насколько мала мать. Олимпийского чемпиона по гребле на гоночном скифе звали Тягло Кармоди. Добыв для Англии три олимпийских золота, он отправился на заслуженный отдых в дом Кармоди на Силли – еще в добром здравии, румяный, полный сил и довольства. Ходили разговоры, что неспроста он такой румяный и что на отдых он отправился, поскольку вряд ли прошел бы тест на анаболики. И что, даже если бы сработали тест-блокировщики, он же такой громадина – о-го-го! Не очень полезно для короны, если ее будет представлять анаболический громадина.
Для робкой деревенской девушки с устричного побережья Корнуолла он был, однако, велик и великолепен. Она подалась вперед и раскрылась ему навстречу.
Но той анаболической песчинке, которую он посадил в ее темные складки, не хватило для омовения обычных внутренних слез. После почти года наращивания округлостей жемчужину пришлось вырезать – четыре килограмма двести граммов. Роды продолжались два дня и две ночи и опустошили сосуд дочиста, словно банку из-под варенья. На стенках не осталось ни крупицы сиропа для распоследней мухи. Ни капли молока для младенца, ни лучика любви в материнских глазах. Пусто.
Семья вернулась домой в Стип-Клифф, как только зажили швы, но болезненное напряжение никуда не девалось. Золотомедальный гребец наполнялся силой и самодовольством, а юная застенчивая мама – пустотой. После рождения ребенка она превратилась в безжизненную раковину. Так, словно переходя в новый мир, жемчужный младенец Майкл оставил в том, из которого вышел, невосполнимую дыру, освободив его навечно от двух жизней. Мать и бабушка молодой мамы приехали помогать, сняв на двоих коттедж по соседству – до того времени, как сказали они хозяйке, когда к бедной девочке вернутся силы. Силы не вернулись. Все лето она пролежала у окна на холодном солнце Корнуолла – в глазах ни искринки, и только легкий бриз играл на разреженной пустоте ее вялого рта, как невидимые губы на флейте. С первыми осенними холодами она покинула и эту свою пустоту.
Девочкина мать, к счастью, была сделана из материала попрочнее, а мать матери – еще прочнее. Они работали приходящими няньками для осиротевшего младенца в старом доме Кармоди до тех пор, пока олимпийский чемпион не погреб на новые устричные плантации искать новых двустворчатых моллюсков; после этого обе пожилые женщины переехали в дом насовсем.
Теперь, когда между ними уже не стояла больная девушка, эта пара получила возможность препираться до бесконечности. Ссоры были постоянными настолько, что мальчик Майкл их едва замечал. Нормальный женский звук, полагал он, как болтовня чаек среди скал и их драки клювами. Потом стал замечать, но звук все равно казался ему естественным, хоть и раздражал. Из-за этого звука моряк покидает дом, оставляя его позади. Да, конечно, на жизнь можно заработать чем-нибудь полегче работы в море. Ровесники поумнее уже осваивали профессии, сулившие будущее поинтереснее того, что предлагала карьера рыболова. Большой синий морской мешок год от года становился все скупее. Умные ровесники всяко найдут себе лучшее будущее: они станут программистами чипов, государственными юристами, фармацевтами и каждый день после работы будут возвращаться домой к супругам и отпрыскам – то есть именно туда, откуда, как полагал юный Кармоди, человек и удирает на работу. Какая радость приходить в дом, полный орущих чаек?
Однажды он три месяца ловил тунца, и в это время бабушка с прабабушкой поругались за чаем, из-за чего бабушка подавилась сконом и задохнулась. Решив, что это ее вина, прабабушка от переживаний, раскаяния, меланхолии и скуки впала в долгую прострацию. Она достала древнюю концертину и теперь часами сидела с ней перед окном, глядя на море и выводя хриплым голосом бесконечную череду погребальных песен. Юный Майкл был поражен. Он и не подозревал, что рот старой чайки способен на что-то другое, кроме еды и ругани. Но вот же, она поет и подыгрывает себе на этой музыкальной штуковине! Старая карга пережила свою дочь всего на одну зиму и одну весну, но за эти месяцы мальчик наслушался какой-никакой музыки и впервые заподозрил, что женщина в доме может и не быть досадной помехой – она может быть ценным, охренеть даже до чего ценным и хорошим приобретением! Прошло сорок с лишним лет до того, как он решился проверить это подозрение.