выглядел как настоящий янки-яхтсмен, хотя ни разу в то время не касался паруса.
– Пришлось вам, наверное, понервничать, – предположил Кармоди.
– Маленько да. Я приказал старпому поставить нас на дизель, а сам пошел вниз как бы отдыхать перед завтрашними тяготами открытого моря. Всю ночь я пил эфедриновый чай ма-Хуанг и пытался усвоить хоть что-то из старых «Основ парусной навигации» Бладсо. Наутро, встав к штурвалу, я едва смог бы отличить один шкот от другого, не говоря о тросах. К счастью, команду набрали из опытных португальцев. Они почти ни слова не понимали по-английски, а потому мало обращали внимания, какие команды я им там выкрикиваю, – они продолжали себе делать то, чем с успехом занимались последние три месяца и три тысячи миль. Они поняли, конечно, что я прикидываюсь, но ни разу ничего не сказали. А миллионеры-испанцы радовались больше некуда. Прежний шкипер, очевидно, был в некотором смысле реинкарнацией капитана Блая[64]: требовал от команды надлежащей военно-морской формы в любую погоду и запрещал брататься с пассажирами. Когда мы проходили тропики, матросы возились с оснасткой уже без всякой формы и вообще почти без одежды, а братание разгорелось адским жаром. А когда мы огибали Горн, я, черт побери, умел ходить под парусом! С тех пор я все время с парусами, а мой дом переезжает из одной капитанской каюты в другую. Кстати говоря, – Стюбинс снова заслонил глаза ладонью, вглядываясь в заросший кустарником берег, – вы утверждаете, что на берегу этой миниатюрной бухты расположена ваша резиденция?
Это стало сигналом к тому, чтобы снова завести двигатель.
– На другой стороне вон той высокой банки, за ракитником, – сказал Кармоди. – У главного залива. Так, хижина. – Кармоди улыбнулся шире, предвкушая реакцию Стюбинса. Впервые с тех пор, как он запустил в дом плотников, Кармоди радовался, что настоял на бесполезной площадке на крыше вокруг каменной печной трубы. – Это не замок у моря, но, думаю, даже такой важный верзила, как вы, сможет оттянуться там во весь рост.
Но когда они втащили маленький «зодиак» на песок, вскарабкались вверх по узкой, продуваемой ветром гряде, отделявшей желоб от главной бухты, и Кармоди гордо указал туда, где располагалась его собственность, выяснилось, что дом исчез! Крыша с площадкой, каменная труба – все… пропало! Но появилась замена. На месте особняка стоял индейский длинный дом – таких больших и роскошных Кармоди никогда еще не видел, даже на рисунках стародавних исследователей. Фасад – гигантская лягушка с огромными зелеными глазами как раз там, где была крыша с площадкой, – так высоко! – и раскинутыми в стороны коленками на месте навеса для машины и коптильни. Длинный овал раскрытого лягушачьего рта – единственное окно длинного дома, темная щель там, где соединялись крапчатые ляжки, – дверь.
– Господи, святая хрень, – объявил Кармоди пересохшим ртом.
Стюбинс рассмеялся – лицо его теперь покрывали яркие озорные морщинки, зато у Кармоди лицо стало вялым и серым, словно одно поменяли на другое, как два этих дома.
– Это всего лишь фанера, капитан, раскрашенная инсталляция, чтобы ваш современный дом не попал в наши камеры. Сделано по эскизам вашей жены, между прочим. Все уберут, как только закончатся натурные съемки на другой стороне бухты.
– Зачем? Пусть остается! – Кармоди решил отнестись к переменам философски. – Этот фасад даже лучше, чем тот, что построил я сам, факт. Пошли посмотрим, что у этой большой лягухи в холодильнике.
Их приветствовал шар рваного рыжего пламени, извергшийся из прорези меж лягушачьих ног. Это был одноглазый и одноухий бесхвостый кот мэнской породы, очень толстый и очень нетерпеливый. Животное не стало тратить время на нежности. Расположившись всей своей неуклюжей массой перед ногой Кармоди, оно громким воем высказало сразу все свои претензии к этому рыбаку – нарушителю кошачьих прав.
– Перед вами, – представил Кармоди кота, – мой старый кошак Том-Том.
– Том-Том, кажется, чем-то слегка недоволен.
– И правда. Он каждый раз вываливает на меня какую-то хрень, если меня долго не было, но никогда так строго. Том, ты не заболел? Вы только посмотрите на этого психованного разбойника. Клянусь, его разозлила трехэтажная лягушка – расселась прямо на его любимых песочницах. Том-Том! Прекрати! У нас гость, будь с ним вежлив! Я бы не советовал пожимать ему руку прямо сейчас, Стюбинс, пусть немного утихнет. Том, как старый боксер, все еще слышит звук гонга, а если подойти к нему со стороны слепого глаза, может и вспылить. Годы в полном собак доке, где он был единственным котом, сделали из моего старого приятеля хорошего вышибалу. Том, угомонись ты, ради бога, и веди себя прилично! Ты меня позоришь.
Том поменял местами корму с носом и теперь чесал пару яиц, больших и ярких, как вареные желтки, вверх-вниз о штанину Кармоди, не переставая обиженно мяукать.
– Он еще в хорошей и опасной форме, – похвалил Стюбинс кота. – Представляю, каким он был грозой района в расцвете лет.
– Шторм божьей милостью – вот кем он был! Натуральный циклон из зубов и когтей. Однажды, когда мы еще жили на «Колумбине», он у меня на глазах долыса ободрал большого мохнатого бедлингтона. Тупой дрифтер ушел договариваться насчет работы и только отмахнулся, когда я посоветовал ему привязать своего песика к причалу. Даже слушать не стал. Бедняга только и успел, что поставить на борт лапу, как Том кинулся на него с рулевой рубки и ободрал с несчастного весь плодородный слой, как противосорнячная мотыга на шоу для садовников. Когда же он удовлетворился своей работой, будь я проклят, если он не взвился в воздух и не засветил дураку-хозяину таким же хуком в морду. Не будь на этом тупице капюшона от дождя, Том ободрал бы его точно так же.
Ядовито-зеленый кошачий глаз сидел на массивной, закаленной в боях голове, а сама голова на еще более массивном и толстом рулоне шеи. Туша расширялась к плечам, ребрам и крупу, большому, как баскетбольный мяч. Но в этой животной тучности не было ни грамма слабости или медлительности. Когда Кармоди высвободил ногу из кошачьих лап и через прорезь в фибролитовой стене шагнул к настоящей парадной двери, кот на всех парах бросился за ним и тут же исчез за углом дома, как гоночная машина. К тому времени, когда рыбак закончил возиться с цифровым замком и открыл дверь, кот уже ждал их внутри, готовый возобновить свою обличительную речь.
– Никто не знает, как он это делает, – похвастался Кармоди. – Когда я затеял перестройку дома, я заставил плотников поставить защиту от медведей, енотов и опоссумов – памятуя о прошлых вторжениях. Но защита от Тома у них не вышла. Входите, входите. Только не закрывайте дверь, надо впустить воздуха и света. Эх! Здесь промозгло, как в лягушачьем брюхе, хотел бы я знать почему…
Кармоди указывал путь, зажигая лампы и светильники. Стюбинс отметил, что интерьер жилища оказался таким же факсимиле прошедшей эпохи, как и приделанный снаружи фальшивый фасад индейского длинного дома. Потолки высокие, тусклые и с тяжелой лепниной, на окнах двойные шторы. Стены до середины обиты ореховыми панелями, над ними тисненые обои в цветочек. Мебель антикварная, но совсем свежая, словно какой-то пират сгонял на машине времени в приморский городок прошлого века и утащил эту обстановку из зажиточного, хоть и не самого богатого дома. Торшеры от «Тиффани» склонялись над плечами подходящих по стилю «чиппендейлов», как внимательные дворецкие. Часы с гирями и позолоченным маятником мрачно тикали, дожидаясь, когда нужно будет отбивать время, а латунный барометр, висевший рядом с ними на стене, вежливо указывал, что давление сейчас стабильно, устойчиво и пребудет таковым.
В столовой высокий шкаф для посуды демонстрировал за дверцами из резного стекла сервиз из кости бизона. Обеденный стол вишневого дерева был полностью сервирован на две персоны: на каждом его конце – серебро, сложенные салфетки, все построено и застыло в терпеливом внимании. Но глубокий слой жемчужной куинакской пыли указывал на то, как давно здесь никто не обедал. Столовой не пользовались годами. У разъезжающихся дверей могла бы висеть невидимая цепь, подумал Стюбинс, с табличкой «Экспонаты руками не трогать».
Зато на кухне невидимой цепи не повесили. Вполне функциональное помещение, светлое и уставленное приборами. На каждой столешнице узоры из круглых следов от кофейных чашек. На посудной сушилке громоздились кастрюли и тарелки, на плите – пятна гари. На дверях холодильника множество клейких записок, а через стекло морозильной камеры видны пакеты в упаковке из мясницкой бумаги. Каждый аккуратно промаркирован жировым карандашом – какая часть дичи находится внутри, когда она была помещена в этот мешок и когда заморожена. Кармоди без слов принялся копаться в этих замороженных пакетах, пока не нашел нужные два. Оставив их вертеться на гудящем круге микроволновки, он снова стал копаться, на этот раз в шкафах и ящиках. Наконец обнаружил то, что искал, на самой верхней полке кладовки, за банкой с солеными огурцами.
– Эврика! – воскликнул он, осторожно слезая с табурета и держа в руках двухлитровую банку с жидкостью – такой же зеленой и страшной, как глаз кота Тома. – Я знал, что где-то у меня припрятан достойный ответ на ваш «Бушмиллс».
– С виду впечатляет, капитан. Что вы собрались с ним делать? Снимать лак с ваших реликвий орехового дерева?
– Подождите, – усмехнулся Кармоди, откручивая с банки ржавую крышку. – Сейчас вы узнаете, что кинорежиссеры со своими фу-ты-ну-ты-яхтами – не единственные на свете набобы, у которых есть доступ к запрещенной экзотике. – Он указал на один из пакетов в мясницкой бумаге. – Я всего лишь простой рыбак, но разве вы когда-нибудь пробовали обрезки лосиного носа? Пра называют их мясом могущества. И я также сомневаюсь, что вы когда-либо ели печень полярного медведя, пожаренную в масле мандрагора, – эта комбинация как два провода, подводит ток к любому карандашу, так утверждала прабабка Вон, которая и дала мне этот рецепт… и я готов поставить медный пенни против фунта стерлингов, что при всех ваших кругосветных вояжах в Голуэй вы