едполагали родство со шпицами. Никто не знал и его истории, хотя жалобный скулеж, который он поднимал всякий раз, когда в поле зрения появлялось большое краболовное судно с неустойчивыми башнями из крабовых ловушек, ободранное до мяса ледяными арктическими водами, позволял членам клуба предположить, что произошло с этим человеком. Чем меньше в морях королевского краба, тем злее воды, в которых приходится работать ловцам. Переживших краболовную трагедию узнать нетрудно. Спины им калечат упавшие башни из тяжелых обледенелых ловушек. Колени не выдерживают удара о воду. Пальцы на ногах замерзают, распухают, гниют и отваливаются после нескольких дней плавания в спасательном контейнере. И какой ум не последует вскоре за изломанным телом?
Безымянному и безденежному Бобу Шпицу не нашлось места в земле кладбища «Тихие небеса». Ни один благотворительный фонд, будь то пра или католики, не проявил к нему интереса. Президент Саллас решил, что клуб возьмет на себя погребение и похороны, и к черту лицензии. Члены клуба уложили Шпица в упаковочный ящик от присланной из Тайваня подставки для пожарного гидранта (в обычный гроб его искореженное тело все равно не поместилось бы) и демонстративно пронесли через весь город к кладбищу. Его закопали у подножия массивного серого базальтового блока. С помощью фасонной фрезы они выбили на плоской поверхности монолита его имя: «Слюнявый Боб – Шпиц – Он смотрел снизу вверх», – как выбивали имена и породы дюжин ушедших псов на других обелисках. Тот факт, что несчастный калека передвигался почти на четвереньках, видимо, и сподвиг власти выписать свидетельство о захоронении в этом незаконном месте. Но он был всего лишь первым. Следующими стали два пра, члены клуба. Выпив одну на двоих бутылку «Бешеной собаки 50–50», они расстреляли друг друга из семимиллиметрового «магнума», который тоже был у них один на двоих. Логично было похоронить их в одной яме. Когда начальство, как индейское, так и круглоглазое, категорически отвергло это требование, Битые Псы сами выкопали им двойную могилу. Вышло быстрее, уютнее и много дешевле.
Увидев, к чему идет дело, владевшие «Тихими небесами» Воны развязали жестокую юридическую баталию, чтобы это остановить. Они уже почти торжествовали судебную победу, когда вмешалась трагедия: самого младшего из их усыновленных детей смыло за борт плавзавода после пьяной потасовки в штормовую погоду. Тело мальчика так и не нашли, но в его рундучке обнаружился дневник. В последней записи мальчик излагал свои самые заветные желания. Больше всего на свете ему хотелось, как только он достигнет уставного возраста, стать Битым Псом, чтобы до конца своих дней гоняться по округе с этой паршивой стаей и быть похороненным вместе с Братьями во Псах на крутом каменистом склоне среди валунов, над которыми скачет галопом луна. Воны восприняли это как последнюю волю и завещание, и клуб посмертно принял мальчика в свои ряды. На некоторое время подход приобрел популярность, особенно среди склонных к самоубийству старшеклассников. За годы, прошедшие после этих почетных похорон, Ордену Битых Псов пришлось изучить завещания, признать их, а после принять в свои ряды и похоронить не меньше пяти покойных соискателей – трем из них не исполнилось тринадцати лет. «Как бы дико и поразительно это ни было, – писал Уэйн Альтенхоффен в своем три-на-пять блокноте, – но каменистый склон все же в некотором роде стал Приютом для Бездомных Щенков». Мелят жернова судьбы.
Но сегодня закапывали в землю не лопоухого щенка. И не почетного новобранца. Сегодня хоронили – как, сдерживая слезы, указал в своей вступительной речи начальник службы безопасности Норман Вон – настоящего, черт его дери и кость ему в зубы, ветерана Ордена Битых Псов!
Может, и самого старшего из нас, размышлял Альтенхоффен, в пересчете на собачий век. Марли был с ними с самого начала. Он участвовал в том Священном Заточении под рок-н-ролльными трибунами Сиэтла, где пустили корни первые нежные семена будущего клуба. Марли фактически и стал главной причиной этого заточения, вспоминал Альтенхоффен. Это произошло еще до концерта, на дальней жаркой парковке, где томилась очередь за уже оплаченными билетами, из-за взвинченной подружки кого-то из Благодранцев. Это она науськала на Марли пару таких же взвинченных чистокровных доберманов, когда пес облил правое переднее крыло ее перламутрового лимузина. По ее команде доберманы вылетели каждый из своего окна, словно кровожадные ракеты. Они воткнулись в землю по бокам от большого добродушного колли-полукровки, занудно рыча, как и подобает ракетам. Медленный на подъем Марли попробовал было попятиться и воззвать к их разуму. Земля для ссанья, ухмылялся он. Он даже готов был повалиться на спину и подставить двум истеричным ораторам живот, лишь бы не драться. Но эти твари охамели настолько, что фактически цапнули его за подставленные гениталии – в нарушение любых международных кодексов собачьей чести, – и у Марли не осталось другого выхода, кроме как перекатиться обратно, встать на лапы и с видимой неохотой сломать две чистокровные, но невоспитанные шеи.
«А посему сегодня происходят не легковесные похороны бездельника, – строчил Альтенхоффен, – сегодня мы прощаемся с отцом-основателем Ордена Битых Псов, а также с гражданином, которого любило и почитало все наше куинакское общество».
Тому свидетельство – беспрецедентное число людей, пришедших на церемонию прощания со старым Марли. Альтенхоффен припоминал только одного усопшего, на чьи похороны собралась сравнимая по величине толпа, – прадедушку Тугиака. Но то событие имело такую длинную историю и сопровождалось таким хипежем, что сравнивать было просто нечестно. Прадедушка Тугиак пробыл на этой земле сто шесть лет до того, как кинуть кости, и еще пятьдесят четыре дня до завершения всех церемоний. Согласно инструкциям пра-родственников с обеих сторон, старого беззубого шамана промариновали в резном челне с эвкалиптовым маслом две полные луны. Немного потребовалось времени, чтобы о событии пронюхали даже в самых удаленных местах. Когда же наконец зажженные факелы на задней парковке «Первого национального банка „Морской ворон“» возвестили о последнем раунде этого обряда, там уже были представители трех главных телекомпаний, а пра, пра-адвокаты и пра-сочувствующие слетелись на вертолетах отовсюду, вплоть до Вашингтона, отдать дань уважения этому человеку.
Почти столько же народу явилось сегодня проводить в последний путь старого Марли, хотя после его смерти прошло меньше суток. Все Псы по традиции принесли с собой мешки из белой бумаги, чтобы бросить их в могилу. Многие сменили куртки «Охрана „Чернобурки“» на рубашки и галстуки. Большинство еще остававшихся в городе рыболовов тоже были здесь. Марли знали и любили в доках за дружелюбную ухмылку, которой он всегда встречал моряков, возвращавшихся с лова на своих лодках. Собралась отдельная толпа из клерков, торговцев и барменов с Главной – эти люди с любовью вспоминали умиротворяющее влияние, которое Марли оказывал на бродивших по Главной беспризорных барбосов. На задах шествия смутно клубились мальки, в большинстве знавшие пса только понаслышке – «собака Айка Салласа… покусала рок-фанатку», – а совсем сзади – небольшая, но уважительная киноделегация. Альтенхоффен узнал Николаса Левертова и его адъютанта, плюс режиссера Стюбинса, плюс нескольких разношерстных цац. Эта благочинная группа даже отказалась от своего лимузина – уважение их было настолько глубоким, что они поднимались на холм пешком и в скорбном молчании. Однако оделись они так тщательно, что трудно было не увидеть в их присутствии своего рода сатирическую постановку. Глаз старого призрачного режиссера закрывала серая шелковая повязка в тон аскотскому галстуку. Кларк Б. Кларк был без жевательной резинки и в длинных брюках вместо серферных шорт, а цацы нарядились в одинаковый траур: черные костюмы, черные фетровые шляпки, вуали – все дела.
Но Левертов выбивался даже из этого ряда. Черная лента, которую он повязал на рукав своего белого плаща, была длиной в несколько ярдов и хвостом волочилась за ним по пыли. В этой необрезанной длине чувствуется некая определенность, подумал Альтенхоффен. А еще больше – в этом плаще. Сменив пару очков на другую с более близким фокусом, Альтенхоффен замедлил шаг у большого камня, чтобы посмотреть вблизи, не повелся ли кто-нибудь из Братьев во Псах на этот предположительно пародийный наряд Левертова и его холуев. Айк Саллас был явно не в том настроении, чтобы оценить претенциозный кладбищенский юмор киноклоунов. Особенно если вспомнить слова Грира. Когда вчера вечером тот заглянул в контору «Маяка» с объявлением о похоронах, чуткий к новостям нос Альтенхоффена сразу унюхал неладное.
– Волнуюсь я за друга Айка, Бедный Мозг. Боюсь, он подцепил трясучую паранойю. Не колется, скута не пьет, не нюхает, а вот гляди ж ты, все одно подцепил.
– Айзек Саллас – трясучку? Не может такого быть, Эмиль. Айзек Саллас всегда был чистый Гибралтар. – Понизив голос, Альтенхоффен указал на заднюю комнату, где Билли спешно отправлял свой последний факс: – А по сравнению кое с кем Айк – вообще Эверест. Однако, – он достал блокнот, – паранойя, говоришь? Еще бы немного подробностей?..
Под профессиональным нажимом Альтенхоффена Грир перечислил опасения, которые Айк выражал, имея в виду Левертова и все, чем тот занялся в своем родном городе, – мол, Айк подозревает, что цель предприятия вовсе не кино и даже не деньги… а месть! Мозг Уэйна не замер. Это не новость. Много народу высказывало подобные опасения, в том числе и он сам. Затем Грир рассказал, как Айк распсиховался, когда они нашли пса.
– «Это Левертов», – орет. Я никогда не слышал, чтоб он так орал. Он еще думает, что Левертов прихлопнул Омара Лупа и его близнецов – хочет обобрать семейство до нитки.
На этом месте зазвонил звоночек. Правда или нет, но в голове уже крутился заголовок: «КИНОМАГНАТ УБИВАЕТ СОБСТВЕННОГО ТЕСТЯ. Надежный источник опасается худшего».
Вот почему он с такой быстротой напечатал и разослал объявления, явился на кладбище с