орит, что это не детское сборище. Это важно. Он говорит, что сегодня на кону сам Дом. Лисья корпорация уговорила «Морского ворона» продать им свою половину, и сегодня они собрались предлагать то же самое нам.
– Нам?
– Битым Псам. И вообще всем. Он говорит, надо спасать город от страшной ошибки.
– Пустое дело, – хмыкнул Кармоди. – Скажи ему, что мы тут ловим рыбу, а рыба важнее.
Гриру вдруг очень захотелось, чтобы Айк согласился, даже если это означает новые нудные забросы и выборку пустой воды. Но Айзек, отвернувшись, все смотрел на север, и его чертова греческая челюсть словно заперлась на замок.
– А, к черту, – неожиданно смилостивился он. – Давай вытаскивать, Карм. Вдруг у нас выйдет и сеть починить, и город спасти.
17. Угнетенные млекопитающие расширяют среду
Леонард Смоллз, дрессировщик первой съемочной группы, обладал детским личиком, кустистой звероподобной бородой, как у Гризли Адамса[80], и причислял себя к Старым Зеленым. Именно к Старым Зеленым, как он признавал с некоторой даже гордостью. Он хранил в ламинированном чехле винтажную «Зеленую газету» со своим именем и анахаймским адресом специально, чтобы показывать ее сомневающимся и ностальгоидам. У него также имелись карточки-приглашения с голограммами Изумрудного Города, открывавшие доступ к роскошным подпольным благотворительным собраниям, которые были в ходу, когда кинозвезды и спортивные знаменитости открыто поддерживали эту запрещенку. Однажды на таком сборище выступал Айзек Саллас. Ни одного сувенира, однако, после того, как вскрылись эти ужасные связи с террористами. Леонард Смоллз завязал. Одно дело – игра в отравленную политику, и совсем другое – отравлять политиков, особенно этих сестер-сенаторов из Колорадо, сиамских близнецов с общим позвоночником. Посмотрев судебные телерепортажи, Леонард приостановил свое членство. Как оказалось, очень вовремя. Когда Гаага объявила, что вся организация виновна в «вопиющих нарушениях общественных интересов», а ее члены являются «не кем иным, как биологическими большевиками», Голливуд отвернулся от Старых Зеленых, и работники, не успевшие выйти из организации, получили волчий билет до конца жизни.
Таким образом, Леонард отправил в мусорный ящик – буквально – все немногочисленные напоминания о периоде своего активизма, однако сохранил зверскую бороду. Ибо Леонард Смоллз всегда был не столько активистом, сколько анималистом. Он любил животных и желал, чтобы животные тоже его любили. Волосы на лице помогают исполнению этого желания, так он всегда считал. Гладкая кожа должна казаться странной любому зверю – что его может объединять с существом, выскабливающим собственное лицо? Есть, разумеется, женщины-дрессировщицы, и очень хорошие, и, конечно, у них гладкие лица, но любое животное сообразит, что это лицо женщины и что оно голое от природы. Эта женская нагота может даже способствовать взаимопониманию, подозревал Леонард. Тому много примеров: Фосси[81] и ее гориллы, Мара Бетелоци и стая психопатов-бабуинов. В обнаженном женском лице есть шарм, чтоб усмирить дику́ю грудь[82], что и говорить. И как бы ни работало это правило, у девушек такое усмирение получалось прекрасно. И уж точно оно получалось у юной эскимоски, которую Леонарду полагалось обучить работе в садке для ластоногих, – это он видел собственными глазами.
После той зверской разборки между диким морским львом и ручным студийное начальство приказало ей каждый день после полудня являться в садок и минимум час общаться с Гарри. Гарри – это ручной ластоногий. Леонард растил Гарри с того дня, как в студийный бассейн Анахайма принесли стерилизованного щенка; это было шесть лет назад, и вот теперь Левертов приказал ему выступить посредником между Гарри и двумя юными эскимосскими киноактерами. Каждый день после полудня девушка, калека и ручной морской лев должны наслаждаться обществом друг друга под присмотром Леонарда. Девушка явилась в первый назначенный день и, мрачно жуя резинку, стала ждать, когда ее пустят внутрь; ее приятеля-калеки не было. Леонард предложил подождать – у него была заготовлена небольшая вступительная лекция, – но девушка покачала головой:
– Имук не придет. С ним расторгли контракт, и он улетел сегодня утром домой.
– Расторгли контракт? Я думал, у него главная роль.
– Уже нет. Мистер Кларк говорит, что калека не годится на главную роль – ни в кино, ни в собачьей упряжке. Это кресло для меня? Скажете, когда пройдет час.
В первую же минуту он понял, что этим общением невозможно и не нужно управлять. И что он зря сочинял вступительную лекцию: теории тотемизма и взаимоотношений в первобытном обществе для этой зануды с жевательной резинкой – пустая трата времени. Не потому, что она была малограмотной или неразвитой. Скорее, наоборот. Она более чем адекватно говорила по-английски – он слышал на съемках. Иногда, особенно в компании своих приятелей-мальков, она могла разразиться настоящей лавиной слов, которая толкала и тащила мыслительные процессы так, что лучшие риф-рэперы Голливуда проглотили бы языки. Но в первый день в садке у Гарри она лишь жевала резинку и рассматривала горизонт сквозь сетку забора. Она не снизошла до того, чтобы проявить хотя бы притворный интерес, когда Леонард попытался поделиться с ней знаниями о ластоногих. Все так же сидела в кресле и смотрела вдаль. Даже когда он встал прямо у нее перед носом, ее широко посаженные глаза не сдвинулись с далекой загадочной точки – она продолжала смотреть туда же, только теперь сквозь него. Он видел этот устремленный вдаль взгляд у волков в клетках: они знают, что вы здесь, но не считают это важным, ибо размышляют о куда более серьезных предметах – о мести, страхе, голоде, крови. Кто может с уверенностью сказать, что этот взгляд означает?
Вечером того же дня Леонард заглянул в кегельбан, где теперь офис, и наслушался разговоров, что девчонка втюрилась в городского героя. Вот что означал этот взгляд. Любовь он означал – жестокую, несчастную и безответную. Так что на следующий день Леонард просто впустил девчонку внутрь, после чего ретировался под тент, предоставив ей самой решать задачу общения. Чего он добьется, даже если вытащит несчастного подавленного Гарри из норы и заставит с ней знакомиться? Или ее знакомиться с ним? Ничего… кроме сердечных переживаний. Он твердо решил держать равнодушную дистанцию и наблюдать, как бесстрастный ученый или клиницист, за своими испытуемыми.
Однако после двух дней бесстрастных наблюдений – за Гарри, чья подавленность только усиливалась, а также за изнемогающей индейской девой, чей широкий лоб морщился, словно пшеничное поле под грозовой тучей, – Леонард Смоллз почувствовал, что его эмоциональная сущность берет верх над ученой.
– Я сейчас выпущу морского льва в бассейн, – объявил он ей на третий день.
– Как угодно, мистер. – Шула пожала плечами. Она сидела, откинувшись в своем шезлонге, и отрабатывала трюки с жевательной резинкой. Это было одним из тех умений круглоглазых, которое она решила освоить в совершенстве. – Я думала, он всегда готов к бассейну.
– Технически – да. Но он стесняется. В пещере ему спокойнее. Он так настрадался от того, другого морского льва, что боится выплывать наружу и встречаться с неожиданностями. Я выведу его из норы и закрою дверь, чтобы он не мог спрятаться обратно.
– Зачем мы вообще этим занимаемся? – Ее глаза все так же неотрывно смотрели на далекое море, но широкий лоб слегка разгладился. – Я забыла.
– Вам нужно установить контакт.
После достаточно долгого молчания она переспросила:
– Кон… что?
– Я имею в виду привязанность, дружбу. Чтобы, когда начнут снимать сцену, где ты забираешься ему на спину, ты его не испугалась.
– Ха, – сказала она.
– Ну хорошо, чтобы Гарри не испугался тебя. Я отвечаю за его самочувствие. Я его растил с тех пор, когда он был еще сосунком. Я отдал ему шесть лет жизни.
Она обернулась, чтобы смерить его свирепым взглядом:
– Ну еще бы, мистер Бородач, достаточно на вас посмотреть. – Она словно впервые увидела его лицо. – Вы что, Санта-Клаус у морских львов?
– Гарри всегда был застенчивым, – повторил он с вызовом.
– Давайте его сюда! – И решительно махнула рукой.
Она едва взглянула на животное, когда Леонард вытащил его из укрытия и запер в открытой воде. Морской лев уплыл в дальний угол и сидел там все время, жалобно скуля и моргая огромными глазами. У другого конца бассейна девушка училась выдувать розовые резиновые пузыри.
Через час Леонард Смоллз открыл перед ней калитку и сказал, чтобы она не переживала из-за того, что Гарри ее отверг.
– Завтра я дам тебе покормить его лососевыми щеками.
Она опять пронзила его взглядом:
– Еще раз ха. Этот ваш слюнтяй морской лев не хочет рыбьих щек, мистер Санта-Клаус. Он не хочет ничего вообще. Может, завтра я заставлю его чего-нибудь захотеть.
На следующий день она развернула свою жвачку, потом еще одну. Эту вторую она положила у своего кресла рядом с водой, после чего отвернулась наблюдать за горизонтом и практиковаться в выдувании пузырей. Через некоторое время Леонард отметил, что морской лев покинул свою импровизированную пещеру. Он теперь плавал в прудке скорее завороженно, чем испуганно. Гарри, может, и слюнтяй, признал про себя Леонард Смоллз с немалой гордостью, но слюнтяй любопытный.
Гладкая голова выписывала зигзаги все ближе и ближе к розовой игрушке, держась, насколько это возможно, вне линии взгляда выдувательницы пузырей. Плавая так, он таращился то на жвачку, то на девушку, и эти взгляды были совсем не характерны для ручного зверя. В них была угроза. Даже губы оттягивались от зубов. Леонард никогда не видел, чтобы Гарри так себя вел. Вдруг встревожившись, он полез под раскладушку за черной пластиковой дубинкой, которая всегда была у него наготове. Кто знает, что придет в голову этому великовозрастному тепличному дитяте? Почти все его коллеги могли рассказать историю, и не одну, о неожиданных срывах их прирученных подопечных. «Более послушного старого гамма-волка свет не видывал, но однажды утром во двор вошли девицы из „Костра“