– Купи в «Херки» мяса и яиц, – предложила Алиса. – Привези в мотель, я их тебе пожарю. Я поеду на джипе.
Они расстались в центре парковки без единого взгляда, как дети, которые прячут друг от друга глаза после разделенной на двоих запретной сласти. Айк прошел по асфальту, забрался на водительское место фургона и остался там сидеть. Дверь была открыта. Все вокруг переливалось разными цветами. Старый серый пейзаж за ветровым стеклом – цемент, море, небо – стал ярким и острым, как сталь, на которую больно смотреть. Неприкрытая угроза заточенного ножа. О, злой колючий куст. О, глупое сердце, готовое выскочить из груди и сунуть в петлю собственную шею. Потому что это твоя беда, твоя боль и твоя дилемма: за этими яркими цветами всегда прячутся самые острые колючки. То, что меняется, становится новым, а новое обдирает кожу. И не нырнешь обратно в старый надежный дурман комфорта, ибо он теперь обдирает кожу еще сильнее. Любимая подушка набита фольгой вместо бабушкиного пуха. Любимое размышление отправили на фабрику подгонять по фигуре. А этот угол, в котором ты всегда находил утешение? Укромный уголок с мягкой обивкой из густой плесени? В нем теперь что угодно, кроме утешения. Не потеря ребенка сломала Джинни, а потеря Библии. Джинни держала эту книгу в переплете из оленьей кожи, как чашу света меж ладоней, повторяла ее молитвы с того самого дня, когда увидела в больничном свете этот голый позвоночник, этот непристойный клин вареной фиолетовой капусты, и до того, когда слабо улыбающийся объект ее молитв перестал дышать. И тогда эта мягкая оленья кожа стала для Джинни ядовитым грибом. Слова в ней – обыкновенные лживые шлюхи; пророки наперебой лижут зад, силясь удовлетворить мистера Главного, апостолы – дюжина дегенеративных подхалимов! И сказала тогда Джинни нахрен, и сменила книгу и веру на траву и повадки Лихих Девяностых – как раз тогда, когда оба этих утешения уже подходили к своему концу. Сначала трава. К тому времени уже готовы были распылители с бесполой генной рекомбинацией, они запустили цепную ботаническую реакцию, оказавшуюся успешной настолько, что за несколько лет все опасные растения стали полностью бесплодными. Официально в живых была оставлена лишь пара образцов – эти сморщенные кустики лелеяли архивисты Ватикана и ООН. С каннабисом для всех было покончено. А Джинни так и не смирилась ни с одним сортом этого синтетического дерьма, как не могла смириться раньше с облегченным пересказом старого короля Якова. Джинни была немного простушкой – возможно, – но и она понимала, что нет магии без поэзии, а поэзию нельзя произвести, модернизировать или пересказать, ибо она есть связанное вместе непрерывное одно-за-другим, как та коричневая река угрей, что изверглась из желоба старого Омара Лупа.
Айк выглянул в открытую дверь. Хребты Колчеданов вгрызались в низкое небо зубастыми пилами. С другой стороны на всех парах уносился в море поисковый отряд Левертова – ловить сбежавшего морского льва и похищенную им куклу. Десять тысяч баксов, живым или мертвым. Траулеры задирали стеньги, как штыки винтовок. Гиллнеттеры носились по воде, как свора бешеных собак. Увы, долгие, сладкие, отрешенные времена для этой рыбацкой деревни кончились, стало ясно Айку, и приходилось признать, что он будет по ним скучать. Никогда не думав об этом раньше, он любил эти нежные рассветы, когда те же траулеры изящно вальсировали туда-сюда, раскинув руки, точно величавые пожилые леди в танце первопроходцев. Он любил чинный беспорядок, с каким ждали своей очереди подборщики сетей в гиллнеттных водах, слегка бранясь, как соперники в родео, которые, чтобы бросить лассо, тоже выстраиваются в очередь. Ах вы, дни, были и прошли, сметены ветрами спецэффектов, Американской Анархии и Нового Мирового Беспорядка. Бух в костер – и нету их.
Так он хандрил в своем меланхолическом настроении, пока его не окликнул усиленный рупором голос:
– Ахой, Айк Саллас! Мы тут поймали сообщение, вам может быть интересно. Чертовски странное. – Это Стюбинс с ручным рупором кричал с юта серебристой яхты. Старый режиссер чем-то размахивал. – С «Кобры»…
– Сейчас буду, – отозвался Айк и захлопнул дверцу машины. Внутри фургона тоже пахло сладостью и фертильностью. И рыбой. Но не цветочными духами. У Грира и девчонок Босуэлл, по крайней мере, хватило вкуса не смешивать эти ароматы.
Когда он запарковал фургон, Стюбинс уже ждал на вершине сходни с полоской розовой туалетной бумаги в руке. После пробежки от юта этот и без того похожий на труп старик тяжело дышал и был серее обычного.
– Случайно в гальюне… сканировал… шкала моего старого «Зенита». И вдруг это богомерзкое жужжание… покрывало почти всю однополосную частоту два-четыре – когда-то это была аварийная полоса, знаете? – и я говорю себе: «Слушай, это же морзянка», ну и начеркал.
Он поднял глазную повязку, чтобы легче было прочесть карандашные заметки на тонкой бумаге. Буквы были большими и размазанными, словно учился писать ребенок.
– «S-O-S-O-S», получилось. Потом «Н-Е-Т-Р-У-Л-Я-К-О-Б-Р-А». Потом Т, Н-К, еще Л, следом, я думаю, статика. Дальше слово «Н-А-П-А-Л-И».
Он протянул трепещущую бумажку. Айк изучил ее за несколько секунд, затем поднял взгляд:
– Больше ничего? Координаты?
Стюбинс покачал седой гривой:
– Может, еще пара SOS, затем статика и жужжание. Первые слова наверняка «нет руля Кобра». Не знаю, что в середине. Я уже полвека не имел дела с морзянкой.
– В середине «тинкербеллы», мистер Стюбинс. Там было «тинкербеллы напали». Вы умеете водить эту помпезную дуру, капитан? Если вы сможете нас туда отвести, то я знаю, где они.
Устроившись поудобнее на второй сверху ступеньке, Нелл стала думать, что делать дальше. Через некоторое время она уснула, припав щекой к дощатой дорожке. Она спала, пока ее не разбудил высокий, тяжелый, зудящий гул, словно от роя злобных комаров. Она села и протерла глаза. Она по-прежнему не знала, что происходит в верхнем мире – «Полная тишина» или «Отбой». Но разбудила ее не съемочная сирена, это она знала. Зудящий гул шел снизу – а теперь она видела и лиловый свет, который тоже шел снизу.
Она не чувствовала прежней храбрости, но все же заставила себя сползти вниз и заглянуть в гулкую пещеру. Огромный подвал был залит мягким светом. Виноградно-зеленое свечение показывало, что она все представляла правильно: где большие деревянные столбы, где стены, а где старые ржавые железки от паровых машин и прочие обломки давних времен. Однако штука, которая светилась, – такую штуку она никогда бы не смогла поместить в придуманный у себя в голове мир. Штука находилась в том самом не очень понятном месте и не походила ни на какую из старых машин. Штука не была старой, она была совсем новой и выглядела как, ну, как… большая автоматическая чайка с раскинутыми железными крыльями, железными боками, зияющей утробой и широкими резиновыми роликами там, где должна быть голова. Или хвост. Штука была слишком большой – она не могла спуститься по ступенькам. Ее, должно быть, сбросили сверху через люк в деревянном полу. Она лежала наполовину на боку, опираясь на погруженное в воду крыло. Большие резиновые роликовые колеса беспомощно склонились на сторону, в воздухе болтались провода. Она пролежала здесь день или даже меньше, судя по следам мутной воды, оставленным на колесах, но точно недолго – нигде на металлическом теле ни пятна ржавчины или пыли. Вместо ржавчины штуку покрывали переходящие друг в дружку петли мерцающего виноградно-зеленого света. Они трепетали всюду, кроме резиновых роликов и колес, точно облако бабочек. Зудящее жужжание, которое Нелл услыхала сверху, исходило от их зубов – они жевали, вгрызались и стачивались.
Нелл мчалась вверх по дощатым ступенькам и к пустой деревянной тропе, не чуя под собой ног, потом по следующему пролету и по следующему. Ей было все равно, что сейчас – «Полная тишина», «Отбой» или вообще ничего. Ей было все равно, поймают ли ее красной точкой и отправят ли жить в Шинный город с мальками. Мальки, вообще-то, нормальные, надо только привыкнуть к запаху их черного клея.
Их заперло в этом плотном круге на безволновой скорости уже так давно, что к ним успели присоединиться шесть дельфинов, которые шли теперь гуськом по тому же кругу, – их сверкающие спины появлялись и исчезали, вздымались и падали, как лошадки на водной карусели. Дельфины нередко заплывали в эти воды, часто, к пассажирской радости, они развлекали туристские лодки, но Кармоди никогда не слышал о такой странной игре, какую устроила эта шестерка. Разумеется, и дельфинам вряд ли раньше попадалась такая странная лодка, что кружилась бы и кружилась на одном и том же пятачке, как детская карусель, вот уже три веселых часа. Им даже стал мерещиться где-то над головами аккомпанемент на каллиопе. Этот проклятый странный ветер стонал и свистел вверху, над темным шелковым пологом неба, всю вторую половину дня, и ни единого дуновения внизу. Кармоди помнил такой же ветер на Силли во времена своего детства. Прабабушка называла его Свистулькой Пиратов.
– Его слышишь, но не чувствуешь, – кудахтала старая ведьма. – Хочет сказать: «Дует бедой, дует бедой». И знай, Майк, Свистулька Пиратов сулит кровь и погибель. Разруху и раздор – одним, грабеж – другим. Скоро… скоро. Ву-у-у, ву-у-у-у-у. Дует бедой.
Старая карга редко ошибалась с этой своей дует-бедой. Жуткому предвестнику не требовалось много времени, чтобы просунуть сквозь облачный покров свою когтистую лапу и устроить по всему корнуолльскому побережью развеселый ад. Странность теперешних высотных причитаний была в том, что никаких облаков не было. Ни перистых, ни грозовых. Только темновато-фиолетовое небо, как лишнее веко на глазу тюленя. Звук шел оттуда непонятно как. Эта хрень нервировала всех, а с учетом того, что лодка потеряла контроль и повсюду эти чертовы световые штуки… было от чего бедному чахлому Эмилю Гриру орать, точно в белой горячке.
– Мэйдэй! Мэйдэй![102] – кричал он. – Сигнал Особой Срочности! С.О.С. Сигнал Особой Срочности! Как слышите, прием?.. – Обрамленное дредами лицо склонялось над ручным микрофоном в страхе и отчаянии. – Это «Кобра», вызывает «Кобра» – воа! Какая «Кобра», черт побери мою черную жопу, – это Эмиль, сука, Грир, вице-президент Ордена Битых Псов и начальник связи в экипаже капитан