Когда мотор наконец полопотал напоследок и затих, Айк заметил, что и у ветра, похоже, кончается топливо. Резкий свист смягчился, а ледяная картечь ужалась до размера пуль от духового ружья. Во рту, правда, стало еще суше. Никогда в жизни он не чувствовал такой жажды. Язык – точно сушеная вобла. Порывшись в Грировом мешке, он нашел тюбик зубной пасты с ароматом рома – черного ямайского. Для пересохшего языка ром ничем не отличался от зеленой мяты, но паста все же чуть смягчила потрескавшиеся губы, и во рту появилось немного слюны.
Айк опустил морской якорь, чтобы лодка не болталась без руля по водам. Так и есть, ветер стихал. Волнение, однако, наоборот, усиливалось. Та самая вверх-вниз зыбь, которую он видел в бухте, только во много раз мощнее. Ярко-синие пики волн вздымались теперь на десять-пятнадцать футов над темными впадинами, но не похоже, чтобы вода куда-то двигалась – она только прыгала вверх-вниз. Ни опасных бурунов, ни гребней. Сухой ледяной холод тоже быстро смягчался. Смотри, подбодрил себя Айк, все не так плохо.
И тут он увидел кальмара.
Томми Тугиак-старший обнаружил тело, когда отпер кладовку, чтобы посмотреть, не припрятаны ли среди бинго-призов пра батарейки для фонарей. Они уже стали дорогим дефицитом, ибо люди сообразили, что нужно запасаться электричеством. Томми не видел причин делиться родовыми сокровищами с круглоглазыми.
Углядев это на полке, Томми принял его сначала за большую резную куклу, приз гипотетическому бинго-суперчемпиону. Оно совсем высохло. Даже подпалив вместо факела свернутую карту для бинго, Томми не понял, что это за фигня. Потом он разглядел чайные пакеты: сотни, черные и зеленые, скрученные парами и разбросанные повсюду – высыхать мрачными комками, как недолговечные твари в приливных лужах, что заканчивают свою жизнь после единственного любовного экстаза. Запаха не было – кукла, очевидно, высохла, как и чайные пакеты, – но, выбираясь из кладовки, Томми-старший все же зажал нос рукой, так глубоко было его потрясение.
– Пусть этим занимается Младший со своими проклятыми псами.
Оттого и вышло, что старого беспомощного священника обнаружила делегация этих самых проклятых псов, явившаяся в церковь просить доброго батюшку провести отпевание. Он все так же лежал на спине, лицом к окну и выжидательно молился. Услыхав стук, он прервал молитвы и повернул голову туда, откуда раздавались голоса. Пока они говорили, он улыбался и кивал. Они все говорили и говорили. Голос Томми Тугиака-младшего объяснял:
– Обычно, отец, это делает наш президент, но сейчас, видите ли, это и есть наш президент.
Как вдруг, без всякого предупреждения, отца Прибилова стало рвать, и густая глина желчи, перемешанной с листерином, потекла у него по подбородку. Они отнесли его в ванную, где он закончил это дело над раковиной, затем нашли кварту молока, еще не успевшего скиснуть. Согрели воду на бутановой горелке, обтерли батюшку полотенцем, отыскали смену чистого белья. Он благодарил каждого по имени, ориентируясь по голосам, пытался дотянуться до их рук. Псы сочли, что старый ворон держится еще довольно бодро, с учетом обстоятельств. Ехать в больницу он отказался наотрез.
– Ну как же, отец, – умолял Томми-младший, – пожалуйста, ради Бога.
– Помоги мне лечь в кровать, если можешь, Томас, – прокаркал батюшка. Его горло было теперь таким же ободранным, как и глаза. – Со мной все в порядке. Отпевание. Этот усопший, о котором вы говорите? Он был католик?
– Он был итальянец, – ответил Норман Вон.
– Понятно. Мне не добраться до города, но, если вы принесете останки сюда, я сделаю, что могу, чтобы провести соборование.
– Слишком далеко нести сюда тело, отец, – заметил Томми-младший.
– На то же расстояние вам придется нести в город меня, Томас. И я сомневаюсь, что это старое тело перенесет дорогу так же хорошо, как тело вашего президента. А теперь прошу меня простить, добрые люди. У меня есть одно очень срочное дело. Всего доброго.
Он повернул голову к окну и возобновил свои бормотания еще до того, как последний из гостей покинул его тесную обитель.
Алиса нашла себе место у края толпы, собравшейся под башней Радиста. Поставила джип задом. Достаточно близко, чтобы слышать, как будут читать бюллетени, и достаточно далеко, чтобы не нужно было разбираться со всеми, кому захочется, чтобы их подвезли. Джип Грира оказался одной из немногих машин, которые еще заводились. Вчера сограждане так настойчиво уговаривали ее поработать таксистом, что пришлось сдвигать спящего щенка, чтобы стал виден Айков двадцать второй калибр. Во всех запаркованных вокруг драндулетах тем или иным способом было выставлено напоказ оружие. Большинство пеших горожан также демонстрировали стволы. Всего три дня (или пять?), а город уже выпустил когти и стал пуглив, как слет койотов. Пока тем не менее ни одной перестрелки, ни одного грабежа и даже ни одной драки. Впрочем, еще рано. Этот хилый койотный синод пока только принюхивается и ходит кругами.
Станция Радиста располагалась в самой первой городской водонапорной башне, на крутом склоне, в который упирался бульвар Кука, – здесь на круге прессованных столбов стояла круглая дубовая бочка. Именно этот осыпающийся склон и эти деревянные столбы четверть века назад побудили город построить новый резервуар на противоположной окраине. Федеральный инспектор предупредил, что деревянные столбы, вкопанные таким способом в сырой грунт, рано или поздно сгниют, рухнут и подпертая ими большая бочка покатится с холма, как водяная бомба на десять тысяч галлонов. Однако под ледяным ветром на прошлой неделе рухнул и взорвался не старый бак, а новый, который просто сдуло с металлических ног. Теперь ходили разговоры о том, чтобы вновь заставить работать старую бочку. У цивилизованного сообщества должна быть водопроводная вода, согласился городской совет, нельзя же до бесконечности носить ее ведрами из Куинакского ручья. И кто знает, сколько пройдет времени, прежде чем найдутся машины и материалы для восстановления железного бака? Разумеется, перед тем как оживлять старую башню, придется выковырять оттуда и переместить в другое место австралийского радиолюбителя вместе с его запутанным оборудованием. Проклятый вомбат не слушает доводов разума! Клянется, что не будет восстанавливать такую сложную схему, если ее разберут на части.
– Т-только т-троньте одну т-трубку – и вы будете слушать, как стреляет у вас в ушах. После этого мы п-посмотрим, что важнее для сообщества: ваши драгоценные смывные бачки или радиоконтакт с остальным м-миром.
Безлицензионный австралийский врач из деревянной башни еще никогда в жизни не был так счастлив. Он не любил медицину: вырезать солнечные раки на мордах овечьих погонщиков, промывать нижние части какой-нибудь австралийской Шейлы после того, как она натолкала туда слишком много зонекса. Он подозревал, что отобранная лицензия стала самой важной поворотной точкой в его жизни. Когда перед ним закрылись двери лечебных покоев, он смог целиком отдаться своему истинному призванию – радио! Заикание помешало ему стать диджеем, но его взяли на должность ученика звукоинженера в Аделаиде. Когда же он так и не смог разобраться с этими компьютерными чипами, он стащил со станции все оборудование, какое только смог унести, продал его и купил билет в самую далекую от Аделаиды точку, куда только можно было податься австралийскому лодырю, – к антиподам на Аляску. Бывший доктор прилетел в Анкоридж, где ему еще хватило денег на этот антикварный коротковолновик. Он выбрал Куинак, потому что это был единственный город такого размера без своей радиостанции. Пятнадцать лет он экономил и выкручивался, существуя в основном на деньги от продажи Святых Целебных Кож. «Пропитаны подлинным эскимосским бальзамом! Просто протирайте дважды в день больное место». Федеральная комиссия по связи пыталась его закрыть, но так и не смогла запеленговать передатчик. Он выжил и теперь торжествовал. Отныне он Радист, и забить на заикание. «Есть кто на этой ч-частоте?»
Пока транзисторы и селефоны не заработают вновь, он держит их всех за горло. Он был прав. Они нуждались в новостях больше, чем в воде из крана. Больше, чем кто-либо когда-либо мог подумать, им нужно было слово из внешнего мира. Ради этого святого слова они готовы были мочиться на улицах, часами – днями! – мельтешить у основания шаткой башни, как религиозные фанатики у святого минарета своего культа, и ждать.
Случайные слова – вот и все, что доходило до них в последние пару дней. Рваные сообщения становились все реже, непостояннее, бессмысленнее или произносились на языках, о которых Радист мог только догадываться.
– Немецкий! – кричал он через окно бочки. – Я только что поймал что-то по-немецки на какой-то м-морской частоте. Что такое «verboten boot»[110], кто-нибудь знает?
– «Опасная опора», – перевел Альтенхоффен и нацарапал эти слова у себя в блокноте.
Альтенхоффен прилежно исполнял свои ежедневные репортерские обязанности: теперь, когда опустели антенны, кому, как не старой доброй американской газете, подавать на стол эту грязь, даже если она готовится под копирку на пишущей машинке, а шрифты для заголовков вырезаются из картофелин.
В первое время еще ловились станции, вещавшие в коротковолновом диапазоне, обрывки и ошметки случайных радиолюбителей по всему миру. Радиопацан на танкере у побережья Коста-Рики истерически блеял над судовым передатчиком ровно двадцать четыре часа на английском, испанском и языке, который Радист назвал аж-жутьным. Чем страшнее становилось пацану, тем чаще он рассказывал родителям из Юмы, Аризона, о том, как все нужно было делать по-другому: знаешь, мама, ну это, ой, не бросать школу, как папа говорил… получить инженерную лицензию, не разбивать тот «мер…».
Сообщение оборвалось в полночь на середине этого блеяния и больше не возобновлялось.
Лучшие доклады приходили с евангелистской станции в Кито, Эквадор. Два юных миссионера из Кливленда, водитель автобуса и парикмахерша, приняли назначение в эту церковь, рассчитывая на приятный тропический отпуск. Теперь они были одни, то есть вдвоем, на вершине горы Кито, в шаткой радиобашне под названием Божья Жердь. Радисту удалось даже некоторое время поговорить с девушкой. Ее звали Дорин, и она сказала: из того, что они могут разобрать в передачах, приходящих на их, хвала Господу, возвышенный церковный канал, везде происходит одно и то же: вся магнитная память уничтожена: ленты и диски, мейнфреймы и бэкапы; все цифровые чипы всмятку; нации в смятении, люди в безбожном отчаянии. Через некоторое время девушка начала лить напыщенный елей: