политическим мотивам: упоминание махновца вне канвы пьесы показалось неуместным.
«Шли два героя с германского боя»
И действительно, версия о переработке фольклорного текста Тимофеевым находит множество подтверждений. Конечно, не исключено влияние на тимофеевский текст уголовной песни времен Гражданской войны «Я парень фартовый», послужившей в дальнейшем источником для знаменитого «Гоп со смыком». В ней довольно подробно описываются похождения уголовника в банде Нестора Махно:
Приехал с Сибири
Прямо в Гуляй-Поле;
Убил отца с братом…
Ездил на тачанке,
Всегда с пулеметом,
Приставлял всех к стенке,
Грабил всех с охотой.
…Стали наслаждаться,
Аж некому драться.
Пришлось обратно
Махну убираться.
Прогнали махновцев,
Не стало фартовцев.
Но махновцы — махновцами, а корни «Кичмана» куда глубже.
Еще до революции существовали песенные повествования о нескольких героях, один из которых ранен и умирает, обращаясь к товарищу (или товарищам). Мало того, что они исполнялись на мотив «Кичмана» — совпадает даже лексика! Например, в песне времен Первой мировой войны «Шли два героя с германского боя»:
Шли два героя с германского боя,
И шли два героя домой.
Они повстречались на финской границе.
И финн из них ранил одного.
«Товарищ, товарищ, болят мои раны,
Болят мои раны тяжело.
Одна засыхает, другая нарывает,
А с третьей придется умереть…
А дома детишки, жена молодая,
Они ожидают домой».
«И пусть ожидают, не важное дело,
Но им не дождаться тебя».
Детишки подрастают, мамашу пытают:
«И где же наш папа родной?»
Она отвернется, слезами зальется:
«Погиб на германской войне».
Существуют и другие варианты — «С немецкого боя шли трое героев», «У каждого дома осталась подруга» и т. д. Есть казачьи перепевы. В одном из них (иногда он дается с подзаголовком «Баллада донских казаков»), видимо, смешано сразу несколько вариантов, поскольку два брата возвращаются из турецкого плена, но оказываются почему-то на польской границе:
Там шли ну два брата
С турецкого фронта,
С турецкого фронта домой.
Лишь только преступили
Мы польскую границу,
Ударил поляк три раза.
Ударил, ударил,
Он в грудь меня поранил,
Болят мои раны, болят.
Одна нарывает,
Другая заживает,
От третей я должен умереть.
На Дону детишки,
Жененка молодая
Все ждет-поджидает меня.
А пусть поджидают,
Кому какое дело,
Они не дождутся меня.
Лишь толечко дождется
Глыбокая могила,
Вернее дождется меня.
В другом варианте героя поражают не пули, а гроза.
После неудачной польской кампании, когда 15 августа 1920 года конница Юзефа Пилсудского вышла в тыл Красной Армии и разгромила ее, появилась песня «Шли три героя с польского боя»:
Шли три героя с польского боя,
С польского боя домой.
Только они вышли на финску границу,
По ним финн ударил три раза.
Военные переработки сюжета продолжались, и уже в 1939 году появился вариант «Шли три армейца на финскую границу»:
Шли три армейца на финскую границу,
На финскую границу воевать.
Только ступили на финскую границу,
Вдруг затрещал пулемет.
Пуля просвистела, вторая пролетела,
Третья до сердца прошла.
Болят мои раны, болят мои раны,
Болят мои раны в груди.
Одна заживает, другая нарывает,
От третьей придется умереть.
Теперь нам становится ясно, что основой и для мелодии, и для текста «Кичмана» послужили солдатские и казачьи фольклорные песни.
Где Париж и где Одесса?
Но и они родились не на пустом месте! Их первоисточник — романс на стихи русского поэта XIX века Михаила Михайлова «Во Францию два гренадера из русского плена брели» (перевод из Генриха Гейне). Сравните у Михайлова:
Во Францию два гренадера
Из русского плена брели,
И оба душой приуныли,
Дойдя до немецкой земли.
Печальные слушая вести,
Один из них вымолвил: «Брат!
Болит мое скорбное сердце,
И старые раны горят!
Исполни завет мой: коль здесь я
Окончу солдатские дни,
Возьми мое тело, товарищ,
Во Францию! там схорони!
Ты орден на ленточке красной
Положишь на сердце мое,
И шпагой меня опояшешь,
И в руки мне вложишь ружье».
Не правда ли, совпадения явные? Романс о французских гренадерах пользовался в дореволюционной России огромной популярностью. Так, существует анекдот о знаменитом певце Николае Фигнере, который в концертах постоянно пел эту балладу. Его поклонникам, постоянным посетителям всех его концертов, это порядком надоело. И вот как-то раз один из них не выдержал и язвительно крикнул при выходе певца: «Опять “Два гренадера!”» Певец не смутился, выдержал паузу и запел: «Во Францию три гренадера из русского плена брели…» Публика приветствовала его громом рукоплесканий.
Заметим: ни в одной из последующих «солдатских» переделок не упоминается сцена, в которой звучит просьба похоронить героя с оружием. А вот в тексте Бориса Тимофеева к «Республике на колесах» она обыгрывается:
И с шашкою в рукою,
С винтовкою в другою…
Стало быть, автор переработки использовал как текст перевода Михайлова, так и фольклорные версии.
Кстати, ко времени постановки пьесы «Республика на колесах» и даже позже романс о гренадерах был еще на слуху и продолжал иронически переосмысливаться. Так, в записных книжках Ильи Ильфа (сентябрь — ноябрь 1931 года) встречаем запись:
«Лебри и Доре. Товарищ Доре, я умираю».
И далее:
«Романс:
— Товарищ Доре, товарищ Доре, я умираю на советской земле. Отвези мое тело в Париж.
— Я отвезу тебя, Лебри, я повезу твой труп в Париж, — ответил верный Доре».
В комментариях дочь писателя Александра Ильф сообщает:
«Загадка романса казалась мне неразрешимой. Однако, с помощью О. А. Лекманова, была обнаружена заметка в газете «Правда» от 13 июля 1931 г.: «Французские летчики Лебри и Доре вылетели в перелет Париж — Токио по маршруту Кенигсберг— Нижний Новгород — Свердловск — Красноярск — Чита — Мукден».
Казалось бы, все ясно. Но почему труп и зачем везти его в Париж?
Впрочем, не прошло и двух дней, как в «Правде» появилось новое сообщение под заголовком «Авария французского самолета»: «12 июля из Парижа вылетел французский самолет с пилотами Лебри и Доре и аэронавигатором Каду. Пилоты решили совершить беспосадочный полет Париж — Токио, ставя задачей установление нового мирового рекорда на дальность непрерывного полета. В 7 часов вечера тот же французский самолет был замечен над Москвой. 14 июля близ станции Шеборты, южнее Нижнеудинска Омской ж.д., самолет потерпел аварию. Летчики выбросились на парашютах. Двое летчиков невредимы. Третий повредил ногу. На место аварии на мотодрезине выехал механик. Причина катастрофы — неисправность мотора. ЦС Осоавиахима в ближайшее время доставит летчиков по их просьбе в Москву на советском самолете» («Правда», 15 июля 1931 г.)
Ну, а романс? Парижский исследователь творчества Ильфа и Петрова Ален Прешак предполагает, что это романс наполеоновской эпохи, в котором Ильф заменил имена солдат Великой Империи, умирающих на русской земле, фамилиями летчиков».
Наш читатель находится в более выгодном положении: он уже знает, что речь идет о популярном романсе на стихи Генриха Гейне, в котором имена французов вовсе не упоминаются, да и умирают солдаты не в России, а на немецкой земле…
Для нас же в данном случае более важно то, что романс был известен в Советской стране даже в 1931 году, и Борис Тимофеев использовал его в качестве одного из источников при создании своей пародийной песни об одесском кичмане.
А кичман-то был вапнярским!
Но мы помним, что еще в 1924 году, за четыре года до спектакля «Республика на колесах», были выпущены ноты «старой бытовой песенки» «С одесского кичмана»! Значит, к тому времени уже существовал и уголовный вариант «жалистливого» романса?
Наверняка существовал. Нам, правда, пока неизвестен его текст. Зато известно кое-что другое. А именно: в песенке из «Республики на колесах» кичман был… вовсе не одесским! Иван Солоневич в своих мемуарах «Россия в концлагере» вспоминает:
«…Утесов пел свои блатные песенки:
С вапнярского кичмана
Сорвались два уркана,
Сорвались два уркана на Одест…»
Прежде всего, обратим внимание на «Одест». Это — старое, дореволюционное простонародное название Одессы: «Народ на разные лады называет Одессу: Одесс, Одест, Адес, Гадес, Адест, Адеста, Адессы». («Прошлое и настоящее Одессы», 1894. См. также: Л. Толстой «Утро помещика», М. Арцыбашев «Куприян», А. Куприн «Колесо времени», А. Чехов «На большой дороге» и т. д.) В каторжанской среде употреблялось преимущественно слово «Одест».
Продолжения этого варианта песни я не раздобыл, но окончание первого куплета мне удалось узнать от одного старого ростовчанина, Бориса Петровича, с которым мы разговорились в ростовском парке Горького, наблюдая за игрой тамошних шашистов. Он вспомнил, что дальше пелось: