– Да, это может сработать… Но как мы с Автомедонтом уведем ее прочь?
– За алтарем есть маленький шалаш, где они держат жертвы. Спрячьте ее там, пока все не разойдутся. Потом приведите ко мне в шатер. Я отправлю ее назад к Клитемнестре вместе с посланием, в котором расскажу про заговор. Ты обо всем позаботишься?
– Да, Ахилл. А ты?
– Я уже долго не ходил на гадания Калханта, но завтра приду в лагерь верховного царя как раз накануне церемонии. А теперь я отправлю ее обратно в ее шатер. Я не знаю, как ей удалось выбраться оттуда никем не замеченной, но очень важно, чтобы по дороге обратно ее тоже никто не увидел. Я сам ее отведу.
– Может, кто-то ее и видел.
– Нет. Они бы никогда не позволили ей провести со мной столько времени из опасений, что я успею лишить ее девственности. Артемида предпочитает невинных.
Он нахмурился.
– Ахилл, не лучше ли отправить ее к матери прямо сейчас?
– Я не могу, Патрокл. Это значит открыто порвать с Агамемноном. Если завтра все пойдет так, как мы задумали, мы отплывем до того, как Клитемнестра о чем-либо узнает.
– Значит, ты веришь, будто для того, чтобы погода улучшилась, необходима смерть Ифигении? – спросил он странным тоном.
– Нет, я думаю, погода и так улучшится через день или два. Патрокл, я не хочу открыто враждовать с Агамемноном, ты ведь понимаешь? Я хочу пойти на Трою!
– Я вижу. – Он пожал плечами. – Что ж, пора идти. Бедняга Алкимед умрет от ужаса, когда узнает, что ему нужно поймать молодого оленя! Я переночую у Алкимеда. Если я не предупрежу тебя, что наш план сорвался, можешь быть уверен: в полдень мы будем за алтарем.
– Хорошо.
Он выскользнул в дождь.
Ифигения смотрела на нас округлившимися глазами.
– Кто это был? – Она умирала от любопытства.
– Мой двоюродный брат Патрокл. С войском неприятности.
– О…
Она задумалась на мгновение, а потом сказала:
– Он очень похож на тебя, только у него глаза голубые и он меньше ростом.
– И у него есть губы.
Она фыркнула.
– Это делает его заурядным. Я люблю твой рот таким, какой он есть, Ахилл.
Я заставил ее встать.
– А теперь я должен отвести тебя обратно в твой шатер, пока тебя не хватились.
– Нет!
Она надеялась уговорить меня, поглаживая мне руку.
– Да, Ифигения.
– Мы завтра поженимся. Почему ты не позволишь мне остаться на ночь?
– Потому что ты – дочь верховного царя Микен, а дочь верховного царя Микен должна выходить замуж девственницей. Жрицы подтвердят это накануне, а потом я должен буду показать всем брачную простыню, чтобы доказать, что стал твоим мужем во всех смыслах, – твердо ответил я.
Она надула губы.
– Я не хочу уходить!
– Хочешь или нет, но придется, Ифигения. – Я обхватил ладонями ее лицо. – Перед тем как я отведу тебя домой, ты должна кое-что мне пообещать.
– Все, что угодно, – ответила она, сияя от счастья.
– Не говори о том, что была у меня, ни своему отцу, ни кому-то еще. Если ты скажешь, в твоей девственности усомнятся.
Она улыбнулась:
– Что ж, всего одна ночь! Я смогу это пережить. Отведи меня обратно, Ахилл.
Предупреждения от Патрокла о том, что наш план сорвался, не было. Задолго до полудня я надел свои парадные доспехи, те, которые дал мне отец – из сокровищ царя Миноса, – и отправился к алтарю под платаном. Все выглядело как обычно, и я вздохнул с облегчением. Патрокл с Автомедонтом были на месте.
О, как изменились лица царей, когда они меня увидели! Одиссей тут же крепко схватил Агамемнона за руку, Нестор сжался между Диомедом и Менелаем, Идоменей же, последний из пришедших, выглядел испуганно и неловко. Они все знали. Кивнув в знак приветствия, я стал сбоку, словно пришел сегодня сюда по чистой случайности. Позади нас раздался звук шагов по мокрой траве; Одиссей пожал плечами, поняв, что у них уже нет времени, чтобы убедить меня уйти. Нет, мне не дано было увидеть, как работает его разум. В Одиссее открытость и нормальность свидетельствовали о хитрости. Самый опасный человек в ойкумене. Рыжеволосый и левша. Дурные знаки.
Словно из любопытства, я обернулся и увидел Ифигению, которая шла к алтарю медленно и гордо, с высоко поднятой головой; только редкое подрагивание губ выдавало ее внутренний ужас. Увидев меня, она вздрогнула, точно я ее ударил; я всмотрелся в ее глаза и понял: сейчас она лишилась последней надежды. Ее шок превратился в гнев, чувство злобное и едкое, не имевшее ничего общего с тем гневом, который я почувствовал, когда Патрокл рассказал мне про заговор. Она меня ненавидела, презирала, ее пристальный взгляд напомнил мне взгляд моей матери. А я стоял, флегматично глядя на алтарь, страстно желая, чтобы настал тот момент, когда я смогу ей все объяснить.
К Одиссею подошел Диомед. Они вдвоем поддерживали Агамемнона под руки, помогая ему стоять прямо. Его лицо было мертвенно-бледным, выжатым словно лимон. Калхант пальцем в спину подтолкнул Ифигению вперед. Цепей на ней не было. Могу представить, с каким презрением она их отвергла, – она была дочерью Агамемнона и Клитемнестры, чья гордость была известна всем.
У подножия алтаря она обернулась, чтобы взглянуть на нас глазами, сверкающими презрением, потом поднялась по ступеням и быстро улеглась на жертвенник, сцепив руки под грудью, – ее профиль четко вырисовывался на фоне серого вздымающегося моря. С утра не выпало ни капли дождя – ее мраморное ложе было сухим.
Калхант бросил разные порошки в пламя, горевшее в трех треножниках, расставленных вокруг алтаря; заклубился зеленый и желтый дым, пропитавший все вокруг мерзкой серной вонью. Размахивая длинным, украшенным драгоценными камнями ножом, Калхант кидался из стороны в сторону, словно огромная безумная летучая мышь. Когда его рука поднялась вверх, сверкнув лезвием ножа, я остался на месте, охваченный ужасом, но завороженный зрелищем. Лезвие блеснуло, опускаясь, клубы дыма скопились вокруг жреца, скрыв его из виду. Кто-то вскрикнул – это был резкий вопль отчаяния, замерший при стуке металла о камень. Мы стояли как статуи. Потом налетел порыв ветра и со свистом унес дым прочь. Ифигения неподвижно лежала на алтаре, ее кровь бежала по выдолбленному в камне каналу, стекая в огромную золотую чашу в руках Калханта.
Агамемнона вырвало. Даже Одиссей зажал рот рукой. Но я не мог смотреть ни на кого, кроме Ифигении, превратившейся в тленный прах; рот мой был открыт в долгом мучительном стоне. Мои жилы наполнились безумием. Я бросился вперед с мечом в руке; если бы не Одиссей с Диомедом, поддерживавшие Агамемнона, я бы отсек ему голову. Он висел между ними, с его ухоженной бороды стекала блевотина. Они бросили его, словно мешок, чтобы схватить меня, отчаянно стараясь вырвать у меня меч, но я раскидал их в стороны словно кукол. Идоменей с Менелаем бросились к ним на помощь, даже старик Нестор вступил в драку. Впятером они повалили меня наземь, и мое лицо оказалось в паре ладоней от лица Агамемнона – я осыпал его проклятиями, пока мой голос не превратился в визг. Внезапно силы оставили меня, и я разрыдался. Тогда они оторвали мои пальцы от эфеса меча и подняли нас обоих на ноги.
– Агамемнон, ты воспользовался моим именем, чтобы совершить эту подлость, – проговорил я сквозь слезы: ярость ушла, ненависть осталась. – В угоду своей гордыне ты позволил принести в жертву собственную дочь. С этого дня и навеки ты для меня значишь не больше, чем самый последний раб. Ты ничем не лучше меня. Но я еще хуже. Если бы не мое честолюбие, я смог бы этому помешать. Но вот что я скажу тебе, верховный царь! Я отправлю послание Клитемнестре, в котором расскажу обо всем, что здесь произошло. Я не пощажу никого: ни тебя, ни других, и еще меньше – самого себя. Наша честь запятнана так, что ее не отмыть. Мы прокляты.
– Я пытался этому помешать, – без выражения проговорил он. – Я отправил гонца к Клитемнестре, чтобы предупредить ее, но он был убит. Я пытался, я пытался… Шестнадцать лет я пытался предотвратить этот день. Вини во всем богов. Они провели нас всех.
Я плюнул ему под ноги.
– Не вини богов в собственных грехах, верховный царь! Наша слабость всему виной. Потому что мы – смертны.
Кое-как я добрел до своего шатра и первое, что увидел, было кресло, в котором она сидела у меня на коленях. В другом кресле сидел Патрокл, заливаясь слезами. Услышав, как я вошел, он поднял меч, лежавший на ковре у его ног, и опустился передо мной на колени, вытянув меч вперед.
– Что это значит? – спросил я, не зная, как пережить боль.
Приставив острие себе к горлу, он протянул мне рукоятку.
– Убей меня! Я подвел тебя, Ахилл. Я уронил твою честь.
– Я сам себя подвел, Патрокл. Я сам уронил свою честь.
– Убей меня! – умолял он.
Я взглянул на меч и отбросил его в сторону.
– Нет!
– Я заслуживаю смерти!
– Мы все заслуживаем смерти, но нас ждет другая судьба.
Мои пальцы путались в пряжках кирасы. Он принялся помогать мне – привычки неискоренимы, даже в страдании.
– Это я виноват, Патрокл. Моя гордыня и честолюбие! Как я мог оставить ее судьбу висеть на таких тонких, непрочных нитях? Я готов был ее полюбить, я бы с радостью женился на ней. В разводе с Деидамией не было бы ничего постыдного – мой отец с Ликомедом устроили наш брак по хитрому расчету, чтобы уберечь меня от неприятностей. Ты предложил мне сразу же отправить Ифигению к матери, и это был дельный совет. Я отказался, ибо побоялся подвергнуть риску свое положение в армии. Я послушался гордыни и честолюбия и проиграл.
Доспехи были сняты. Патрокл принялся укладывать их в специальный ларь. Всегда ведет себя как слуга.
– Так что же случилось? – спросил я, когда он налил нам вина.
– Все шло хорошо. – Он сел напротив меня. – Мы поймали оленя.
Его глаза потемнели и наполнились слезами.
– Но я решил не делить славу с Автомедонтом. Я хотел один получить всю твою благодарность, поэтому взял оленя и спрятался за алтарем в одиночку. А потом эта тварь заволновалась и начала мычать. Я забыл его одурманить! Вдвоем с Автомедонтом мы бы с ним справились. Но в одиночку это было невозможно. Калхант нашел меня. Ахилл, он настоящий воин! Одно мгновение я смотрел на него, а в следующее он схватил чашу и ударил меня. Когда пришел в себя, я был связан по рукам и ногам, с кляпом во рту. Вот почему я молю тебя убить меня. Если бы я взял с собой Автомедонта, все вышло бы так, как мы запланировали.