– Что с ним?
– Он обезумел, Автомедонт. Он получил слишком много ран и ударов по голове за все эти годы, пережил слишком много горя, и, возможно, с ним случился удар. Но чтобы дойти до такого! Я молюсь, чтобы он никогда не оправился настолько, чтобы понять, что натворил.
– Мы должны остановить его!
– Пожалуйста, Автомедонт, попробуй. У меня нет ни малейшего желания убеждать Аякса в чем бы то ни было, когда он в припадке безумия.
– У меня тоже, – сказал Агамемнон.
Все, что мы могли, – это стоять и смотреть.
На рассвете его безумие прекратилось. Он пришел в себя, стоя по щиколотку в крови, и, словно в кошмаре, принялся озираться на дюжины священных животных, лежавших вокруг, на покрывавшую его с головы до ног кровь, на меч у себя в руке и на царей, молча взиравших на него из-за забора. Он все еще держал в руке козленка, обескровленного и страшно изуродованного. Выронив его с криком ужаса, он наконец понял, что натворил этой ночью. Потом он подбежал к забору, перепрыгнул через него и помчался прочь, словно за ним гнались эринии. Тевкр последовал за ним; мы же остались там, где стояли, потрясенные до мозга костей.
Первым способность говорить обрел Менелай.
– Ты спустишь ему это с рук, брат? – спросил он Агамемнона.
– Чего ты хочешь, Менелай?
– Его жизни! Он убил священных животных и должен поплатиться жизнью! Так требуют боги!
Одиссей вздохнул:
– Тех, кого боги любят больше всего, они сначала сводят с ума. Оставь это, Менелай.
– Он должен умереть! – настаивал тот. – Казните его, и пусть никто не выкопает ему могилу!
– Достойное наказание, – пробормотал Агамемнон.
Одиссей хлопнул в ладоши:
– Нет, нет и нет! Оставьте его! Менелай, разве тебе не достаточно того, на что Аякс себя обрек? Ведь за то, что он сделал этой ночью, его тень будет сослана в Тартар! Оставь его в покое! Не сваливай еще больше на его бедную безумную голову!
Агамемнон отвернулся от кровавой бойни.
– Одиссей прав. Он сошел с ума, брат. Пусть он искупит это так, как сможет.
Мы с Одиссеем и Диомедом шли по улицам мимо дрожащих людей, переговаривающихся шепотом, туда, где жил Аякс со своей главной наложницей Текмессой и сыном Еврисаком. Когда Одиссей постучал в запертую на засов дверь, Текмесса испуганно выглянула из окна, а потом открыла ему и остановилась в дверях вместе с сыном.
– Где Аякс? – спросил Диомед.
Она вытерла слезы.
– Не знаю, мой господин, он лишь сказал, что пойдет просить прощения у Афины Паллады и для этого искупается в море.
Ее голос прервался, но она собралась с силами:
– Он отдал свой щит Еврисаку. Сказал, что это единственное из его оружия, которое не запятнано святотатством, и что все остальное должно быть похоронено вместе с ним. Потом он поручил нас заботам Тевкра. Мой господин, что случилось? Что он сделал?
– Много чего, но он не понимал, что делает, Текмесса. Оставайся здесь, мы найдем его.
Он был на берегу, где волны мягко плескались об изрезанную кромку лагуны и из крупного песка выступали одинокие камни. С ним был Тевкр. Он стоял на коленях, опустив голову. Флегматичный Тевкр, который никогда не отличался многословием, всегда был рядом, когда Аякс в нем нуждался. Даже сейчас, когда все было кончено.
То, что он сделал, безмолвно говорило само за себя: мы увидели плоскую скалу, которая на несколько пальцев выступала из песка, с поверхностью, расколотой ударом трезубца Посейдона. В трещину была вставлена рукоятка меча с направленным вверх лезвием. Он надел доспехи и искупался в море, нарисовал на песке сову в честь Афины и глаз в честь великой матери Кибелы, потом встал над мечом и упал на него всем своим весом. Меч вошел в середину груди и рассек позвоночник, так что лезвие на два локтя выступало из спины. Он лежал в собственной крови, с закрытыми глазами, безумие еще полностью не изгладилось из его черт. Его огромные руки обмякли, пальцы были слегка согнуты.
Тевкр поднял голову и с горечью посмотрел на нас; его глаза, остановившись на Одиссее, красноречиво сказали, что он знает, кого винить. О чем думал Одиссей, я даже не брался гадать.
– Что мы можем сделать? – спросил он.
– Ничего, – ответил Тевкр. – Я сам его похороню.
– Здесь? – в ужасе спросил Диомед. – Нет, он заслуживает большего!
– Ты знаешь, что это не так. И он это знал. И я тоже. Он получит именно то, чего заслуживает по законам богов, – могилу самоубийцы. Это все, что я могу для него сделать. Все это останется между нами. Он должен был заплатить жизнью, как Ахилл заплатил смертью. Так он сказал перед своей кончиной.
Потом мы ушли и оставили их одних, братьев, которые больше никогда не пойдут вместе в битву, маленький под щитом большого. За восемь дней не стало их обоих, Ахилла и Аякса, духа и сердца нашей армии.
– Эй! Эй! Враг! Враг! – воскликнул Одиссей, по лицу которого катились слезы. – Неисповедимы пути богов! Ахилл тащил Гектора за колесницей за перевязь, которую ему подарил Аякс. А теперь Аякс упал на меч, который подарил ему Гектор.
Он болезненно поморщился:
– Клянусь великой матерью, я сыт Троей до смерти! Я ненавижу даже запах троянского воздуха!
Глава двадцать девятая(рассказанная Агамемноном)
Дни сражений были окончены – Приам запер Скейские ворота и наблюдал за нами с высоты своих башен. Троянцев осталась всего горстка, а из их великих вождей был жив только Эней. После смерти своего любимого сына Приаму осталось искать утешения в никудышных. Это было время ожидания, когда заживали наши раны и медленно оживал дух. Случилась любопытная вещь: Ахилл и Аякс, казалось, вошли в самую суть каждого ахейского воина. Все до последнего они были полны решимости покорить Трою. Я рассказал об этом феномене Одиссею, желая узнать, что он об этом думал.
– Здесь нет ничего таинственного, мой господин. Ахилл и Аякс стали героями, а герои никогда не умирают. Воины просто взвалили на себя их ношу. Кроме того, они хотят вернуться домой, но с победой. Падение Трои – вот единственное оправдание событий, произошедших за десять лет жизни на чужбине. Мы дорого заплатили за этот поход – нашей кровью, нашими поседевшими волосами, болью в наших сердцах, родными, которых мы так долго не видели, что любимые черты почти стерлись из памяти, слезами и горькой пустотой внутри. Троя вгрызлась нам в кости. Если мы вернемся домой, не разнеся ее в пыль, это будет равносильно осквернению таинств матери.
– Тогда, – сказал я, – я спрошу совета у Аполлона.
– Он троянец намного больше, чем ахеец, мой господин.
– Пусть так, но предсказания оракулов исходят из его уст. Он не может отказать народу – любому народу! – в правдивом ответе.
Верховный жрец Талфибий посмотрел в пылающие недра священного огня и вздохнул. Не чета Калханту, ахеец, он использовал для гаданий огонь и воду, оставляя животных для ритуальных жертвоприношений. И не объявил о том, что увидел, во время самой церемонии: дождался, пока мы соберемся на совет.
– Что ты увидел? – спросил я.
– Многое, мой господин. Кое-что я так до сих пор и не понял, но есть и то, что сомнений не вызывает.
– Рассказывай.
– Мы не сможем взять город только теми силами, которые у нас остались. Есть две вещи, дорогие богам, которыми мы должны завладеть. Если мы их получим, то боги разрешат нам войти в Трою. Если нет – то Олимп восстанет против нас.
– И что это за вещи, Талфибий?
– Первая – это лук и стрелы Геракла. Вторая – муж Неоптолем, сын Ахилла.
– Мы благодарим тебя. Можешь идти.
Я смотрел на их лица. Идоменей с Мерионом сидели с видом угрюмым и печальным; мой бедный никчемный брат Менелай никогда не менялся; Нестор так постарел, что мы стали бояться за него; Менесфей сражался без единой жалобы; Тевкр так никого из нас и не простил; Автомедонт все еще не смирился с тем, что ему выпало командовать мирмидонянами; Одиссей… а, Одиссей! Кто знал, что скрывалось за этими сияющими красивыми глазами?
– Ну, Одиссей? Ты знаешь, где теперь лук и стрелы Геракла. Насколько велики наши шансы их получить? Ведь они были у Филоктета.
Он медленно встал на ноги.
– За эти почти десять лет с Лесбоса не было ни одной весточки.
– Я слышал, он умер, – мрачно сказал Идоменей.
Одиссей рассмеялся:
– Умер? Филоктет? Да он бы не умер, если б ему в жилы влили яд двенадцать гадюк! Я думаю, он все еще на Лесбосе. Нам обязательно нужно попытать счастья, мой господин. Кто поедет?
– Вы с Диомедом. Вы были его друзьями. Если он вспоминает нас добром, то только благодаря вам. Сейчас же отправляйтесь на Лесбос, найдите его и попросите лук и стрелы, которые он унаследовал от Геракла. Скажите, мы сохранили его долю добычи и всегда о нем помнили.
Диомед потянулся:
– Пара дней в море! Здорово.
– Но остается Неоптолем. Понадобится больше месяца, чтобы он добрался сюда, если старик Пелей ему позволит.
Одиссей оглянулся, стоя в дверях:
– Не волнуйся, мой господин, об этом уже позаботились. Я послал за Неоптолемом больше чем пол-луны назад. Что до Пелея – принеси жертву Зевсу.
Через восемь дней парус шафранного цвета, выбранный Одиссеем, вновь показался на горизонте. С сердцем, бьющимся в горле, я ждал на берегу около пустых кораблей. Даже если предположить, что он еще жив, Филоктет провел на Лесбосе десять лет и ни разу не послал нам весточки. И наши посланцы так никогда его и не нашли. Кто знает, что может сделать болезнь с человеческим разумом? Взять хотя бы Аякса.
Одиссей стоял на носу корабля и весело махал рукой. Он был мастер вводить в заблуждение, но не стал бы так широко улыбаться, если бы его постигла неудача. Ко мне присоединились Менелай с Идоменеем; ни один из нас не знал, чего ожидать. Тогда мы сочли жизнь Филоктета законченной, а если бы он выжил, то никто не верил, что ему удастся сохранить ногу. И я стоял, представляя себе калеку, потрепанную временем развалину, но никак не мужа, который перемахнул через поручни и спрыгнул с высоты во много локтей легко, словно мальчик. Он не изменился, лишь лет ему стало немного больше. У него была аккуратная золотая борода, а из одежды только набедренная повязка. На плече у него висели мощный лук и закоптелый колчан со стрелами. Я знал, что ему по меньшей мере сорок пять лет, но его крепкое загорелое тело выглядело на десять лет моложе, сильные ноги были безупречны. Я разинул рот от