Рассвет обещал ясный и мирный день, поэтому еще до восхода солнца я сделал всю нехитрую домашнюю работу и отправился вдыхать холодный серый воздух. Моя пещера находилась высоко на горе Пелион, почти на вершине южного склона, нависая над краем огромной пропасти. Я завернулся в медвежью шкуру и стал ждать солнца. Вид, который расстилался передо мной, никогда мне не надоедал; несчетные годы наблюдал я с вершины Пелиона за миром внизу, побережьем Фессалии и Эгейским морем. И, наблюдая за восходом солнца, я выудил из своей алебастровой коробочки со сластями кусок меда в сотах и принялся жадно сосать, впившись в него беззубыми деснами. В его вкусе смешались дикий луг, легкий ветерок и свежесть соснового леса.
Мой народ, кентавры, обитал на Пелионе с незапамятных времен и служил царям земель Эллады учителями их отпрысков, ибо как учителя мы не знали себе равных. Я говорю «служили», ибо я – последний из кентавров, после моей смерти наша раса прекратит свое существование. В интересах своего дела многие из нас выбирали безбрачие, и мы не смешивали свою кровь с кровью женщин других племен, поэтому, когда женщинам кентавров надоело влачить жалкое существование, лишенное какой-либо радости, они попросту покинули Пелион. Нас рождалось все меньше и меньше, ибо большинство кентавров почитали за слишком большой труд отправиться во Фракию, куда ушли наши женщины, чтобы присоединиться к менадам и служить Дионису. Так появилась легенда о том, будто кентавры невидимы, ибо они наполовину люди, наполовину лошади и потому боятся людей. Интересно было бы посмотреть на такое создание, если бы только оно существовало. Но нет. Кентавры были обычными людьми.
Мое имя было известно всей Элладе: я – Хирон, учитель большинства тех, из кого выросли славные герои, – Пелея и Теламона, Тидея, Геракла, Атрея и Фиеста. И это далеко не все. Однако это было давно, и, наблюдая за тем, как рассветает, меньше всего я думал о Геракле и его племени.
Пелион покрыт густым ясеневым лесом, причем ясени эти выше и стройнее тех, которые растут в других местах. В это время года лес превращается в сверкающее желтое море, ибо каждый умирающий лист дрожит от малейшего ветерка. Прямо подо мной простиралась голая скальная насыпь: пять сотен локтей пространства без единого цветного вкрапления, будь то зеленого или желтого, – ниже опять начинался ясеневый лес, тянувшийся к небу и наполненный птичьим гомоном. Я никогда не слышал звуков присутствия человека, а стало быть, ни один смертный не стоял между мной и вершинами Олимпа. Далеко-далеко внизу лежал Иолк, похожий на муравьиное царство; сравнение это неудачно только на первый взгляд, ведь жителей Иолка называют мирмидонянами – муравьиным народом.
Из всех городов ойкумены (кроме тех, которые стояли на Крите и Тере, пока Посейдон не сровнял их с землей) только у Иолка не было стен. Кто бы отважился напасть на дом мирмидонян, воинов, которым не было равных? За это я любил Иолк еще больше. Стены внушали мне страх. В далекие дни, путешествуя, я никогда не мог оставаться запертым в Микенах или Тиринфе больше чем на пару дней. Стены – это укрепления смерти, которые она строит из камня, добытого в Тартаре[9].
Я отшвырнул медовые соты и потянулся к винным мехам, завороженный солнцем, окрасившим великие просторы Пагассийского залива в малиновый цвет, бросавшим блики на позолоченные статуи дворцовой крыши, расцветившим красками колонны и стены храмов, дворца, общественных зданий.
От города к моему уединенному пристанищу вела дорога, но ею никогда никто не пользовался. Сегодня утром, однако, все было по-другому: до меня донесся шум повозки. Мои созерцательные раздумья сменились гневом, я поднялся на ноги и, прихрамывая, пошел встретить нахала и отправить восвояси. Это оказался человек знатного рода в охотничьей повозке, которую мчала пара подобранных в масть фессалийских гнедых, на его хитоне была эмблема царского дома. Ясный, живой взгляд, улыбка – он спрыгнул на землю с изяществом, которое могло быть присуще только юноше, и направился в мою сторону. Я отпрянул назад – запах человека давно уже стал мне отвратителен.
– Царь приветствует тебя, мой господин, – сказал юноша.
– В чем дело? В чем дело?
К собственной досаде, я обнаружил, что голос мой звучит надтреснуто и скрипуче.
– Царь приказал мне передать тебе сообщение, Хирон. Завтра он и его венценосный брат приедут, чтобы вверить своих сыновей твоему попечению, пока те не достигнут зрелого возраста. Ты обучишь их всему, что им нужно знать.
Я стоял как вкопанный. Воистину, царь Пелей знал, что делает! Слишком старый для того, чтобы возиться с шумными мальчишками, я больше не брал учеников, даже из отпрысков такого славного дома, как дом Эака.
– Скажи царю, что я недоволен! Я не хочу учить ни его сына, ни сына его царственного брата Теламона. Передай ему, если он завтра поднимется на гору, то попусту потеряет время. Хирон отошел от дел.
С лицом, на котором была написана тревога, юноша посмотрел на меня.
– Я не посмею передать ему такое послание, мой господин Хирон. Мне было приказано сообщить тебе о его приезде, и я это сделал. Меня не просили привезти ответ.
Когда охотничья повозка скрылась из виду, я вернулся назад к своему креслу и увидел, что пейзаж запылал багрянцем – цветом моего гнева. Как посмел царь решить, будто я возьму его сына – или сына Теламона, все равно – в ученики? Много лет назад не кто иной, как Пелей, разослал гонцов по всем царствам Эллады с вестью о том, что кентавр Хирон отошел от дел. А теперь он нарушил собственный указ.
Теламон, Теламон… У него было много детей, но только двое любимых. Тот, который на два года старше, – незаконнорожденный, от троянской царевны Гесионы, Тевкр. Второй – его законный наследник, Аякс. С другой стороны, у Пелея был только один ребенок – Ахилл, сын царицы Фетиды, который чудесным образом выжил после того, как шестеро до него умерли при рождении. Сколько лет сейчас Аяксу и Ахиллу? Конечно, они еще маленькие: вонючие, сопливые, едва принявшие человеческий облик. Брр…
Когда я вернулся в пещеру, радость моя испарилась и глубоко в мозгу тлели угольки гнева. Не было никакой возможности избежать этой задачи. Пелей был верховным царем Фессалии; я, как его подданный, должен был повиноваться. Я оглядел свое просторное, полное воздуха убежище, со страхом думая о предстоящих мне днях и годах. Моя лира лежала на столе в глубине главного зала, ее струны покрылись пылью от долгого бездействия. Угрюмо и нехотя я посмотрел на нее, потом взял в руки и сдул свидетельство моего пренебрежения. Струны провисли все до единой, поэтому мне пришлось подтянуть каждую, чтобы заставить издавать верный тон, и только тогда я смог заиграть.
О, мой голос! Он пропал, пропал. Пока Феб гнал свою колесницу с востока на запад, я играл и пел, уговаривая свои закостеневшие пальцы обрести гибкость, растягивая кисти и запястья, повторяя гаммы. Поскольку входить в форму на глазах учеников было бы неправильно, я должен был вновь обрести свое мастерство до их приезда. Лишь когда пещера наполнилась сумраком и черные бесшумные тени летучих мышей запорхали сквозь него к своему обиталищу в недрах горы, я остановился, уставший до невозможности, замерзший, голодный, в дурном расположении духа.
Пелей и Теламон приехали в полдень, оба на одной царской колеснице; следом ехали еще одна колесница и запряженная волами тяжелая повозка. Склонив голову, стоял я у дороги, куда спустился, чтобы их встретить. Мы не виделись с верховным царем много лет, а с Теламоном и того дольше. Я смотрел, как они приближаются, и настроение мое улучшалось. Да, они были царями, эти два мужа, излучавшие силу и власть. Пелей был по-прежнему высок и могуч, Теламон по-прежнему гибок. Беды обоих остались в прошлом, но лишь после долгой борьбы, войны, страданий. И эти кузнецы металла в душах мужей оставили после себя неизгладимый след. Золото волос у обоих поблекло, возвещая скорую седину, но ни следа увядания не заметил я в их крепких телах, на суровых, с твердыми чертами лицах.
Пелей сошел с колесницы первым и подошел ко мне раньше, чем я успел отступить назад; я весь сжался, когда он нежно меня обнял, и почувствовал, что мое отвращение смягчилось от его теплоты.
– Рано или поздно, Хирон, приходит время, когда постареть еще больше уже невозможно. Как поживаешь?
– Очень хорошо, мой господин.
Мы отошли от колесниц в сторону. Я бросил на Пелея мятежный взгляд.
– Как ты можешь просить меня вернуться к учительству, мой господин? Разве я недостаточно тебе послужил? Неужто вы не можете найти своим сыновьям другого наставника?
– Хирон, тебе нет равных. – Пристально глядя на меня с высоты своего роста, Пелей схватил меня за руку. – Ты должен знать, как много значит для меня Ахилл. Он мой единственный сын, других не будет. После моей смерти к нему перейдут оба трона, поэтому он должен быть образован. Я могу многому научить его сам, но мне нужна хорошая основа. Только ты сможешь ее заложить, Хирон, и ты это знаешь. Быть наследным царем в Элладе – рискованно. Всегда найдутся соперники, чтобы сбросить тебя с трона. – Он вздохнул. – Кроме того, я люблю Ахилла больше жизни. Как я могу отказать ему в образовании, которое получил сам?
– Похоже, ты избаловал мальчика.
– Нет, по-моему, его невозможно избаловать.
– Я не хочу этого делать, Пелей.
Он склонил голову набок и нахмурился.
– Глупо погонять мертвую лошадь, но, может, ты хотя бы взглянешь на мальчиков? Возможно, ты изменишь решение.
– Нет, даже если увижу еще одного Геракла или Пелея, мой господин. Но я взгляну на них, если ты того желаешь.
Пелей повернулся и махнул рукой двум мальчикам, стоявшим у второй колесницы. Они подошли медленно, один спрятавшись за спиной у другого; того, кто шел сзади, рассмотреть я не мог. Ничего чудесного. Мальчик, что шел первым, определенно привлекал взгляд, но вместе с тем разочаровывал. Это и был Ахилл, желанный единственный сын? Нет, вряд ли. Это, наверно, Аякс, для Ахилла он слишком большой. Четырнадцать лет? Тринадцать? Ростом со взрослого мужа, длинные руки и плечи бугрятся мускулами. Парень, конечно, недурен, но ничего выдающегося в нем нет: просто крупный подросток, немного курносый, с невозмутимым взглядом серых глаз, которым недоставало света истинного ума.