В доме, опустевшем без Брисеиды, звенело эхо. Избегая Патрокла, я затаился в нем на весь день, один в своем стыде и печали. В час вечерней трапезы Патрокл пришел, чтобы поесть со мной, но беседы не получилось — он отказался со мной разговаривать.
В конце концов я заговорил сам:
— Брат, неужели ты не понимаешь?
Он взглянул на меня сквозь слезы:
— Нет, Ахилл, не понимаю. С тех пор как в твою жизнь вошла эта девушка, ты стал кем-то, кого я не знаю. Сегодня ты сделал выбор за всех нас в том, что не имел право решать за нас. Ты отказал Агамемнону в наших услугах, не посоветовавшись с нами. Только верховный царь мог бы так поступить, но ты не Пелей. Ты — недостойный сын.
О, это причинило мне боль.
— Пусть ты не понимаешь, но ты меня простишь?
— Только если ты пойдешь к Агамемнону и возьмешь свои слова обратно.
Я отпрянул:
— Взять свои слова обратно? Ты сошел с ума? Агамемнон смертельно меня оскорбил!
— Это оскорбление ты навлек на себя сам, Ахилл! Если бы ты не смеялся и не глумился над ним, он бы никогда на тебе не отыгрался! Будь же справедлив! Ты ведешь себя так, словно разлука с Брисеидой разбила тебе сердце, — а тебе никогда не приходило в голову, что разлука с Хрисеидой разбила сердце Агамемнону?
— У этого тупоголового тирана нет сердца!
— Ахилл, почему ты так упрям?
— Я не упрям.
Он стукнул кулаком по столу:
— О, я не могу в это поверить! Это ее влияние! Как же она над тобой поработала!
— Я понимаю, почему тебе так кажется, но это не так. Пожалуйста, Патрокл, прости меня.
— Я не могу тебя простить, — сказал он и повернулся ко мне спиной.
Его идол Ахилл наконец-то упал со своего пьедестала. И как же прав был Одиссей. Мужчины верят в то, что женщины — корень всех зол.
Одиссей проскользнул ко мне на следующее утро без лишнего шума. Я был так рад видеть дружеское лицо, что приветствовал его почти с жаром.
— Домашние подвергли тебя остракизму?[20]
— Да. Даже Патрокл вытер об меня ноги.
— Что ж, мы этого ожидали, так ведь? Но мужайся. Через несколько дней ты вернешься на поле битвы оправданным.
— Оправданным. Интересное слово. Мне кое-что пришло в голову, Одиссей, то, что должно было прийти в голову на совете. Но тогда я об этом не думал. Если бы подумал, то никогда бы не согласился на твой план.
— О?
Он выглядел так, словно знал, о чем я собираюсь сказать.
— Что со всеми нами будет? Естественно, мы предполагали, что после того, как план удастся — если удастся! — мы сможем о нем рассказать. Теперь я понимаю, что мы не сможем. Ни вожди, ни простые воины не найдут ему оправдания. Слишком бессердечная цена за победу. Все, что они увидят, это лица людей, которым придется умереть, ее выплачивая. Я прав, верно?
Он с сожалением потер кончик носа.
— Я гадал, кто из вас поймет это первым. Поставил на тебя — и снова выиграл.
— А ты когда-нибудь проигрывал? Но скажи мне, я прав или ты придумал способ, как покончить с этим ко всеобщему счастью?
— Такого способа нет. Ты в конце концов понял то, что на совете просто кричало о себе. Немного поменьше страсти в этой груди, и ты понял бы все уже тогда. Наш заговор никогда нельзя будет открыть. Мы должны унести его с собой в могилу, связанные клятвой, которую предложил Агамемнон, — чем избавил меня от трудов, не говоря уже о вопросах, на которые мне было бы трудно ответить.
Я закрыл глаза.
— Значит, до самой могилы и после нее Ахилла будут считать себялюбивым бахвалом, раздутым от собственной важности, который позволил бесчисленным воинам сгинуть на потеху своей задетой гордыне.
— Да.
— Мне следовало бы перерезать тебе горло, ты, гнусный мошенник! Ты вверг меня в стыд и бесчестие, которые навеки запятнают мое имя. Когда в грядущих веках люди будут говорить об Ахилле, они скажут, что он пожертвовал всем ради своей задетой гордыни. Надеюсь, ты попадешь в Тартар!
— Обязательно попаду. — Он не был ни взволнован, ни задет. — Ты не первый меня проклинаешь и уж точно не последний. Но последствия того совета отразятся на всех нас, Ахилл. Возможно, никто никогда не узнает, как все было на самом деле, но все будут подозревать, что Одиссей приложил к этому руку. А как же Агамемнон? Если ты выглядишь жертвой самонадеянной гордости, кем выглядит он? Тебе, по крайней мере, причинили зло. Он же — тот, кто его причинил.
Я вдруг понял, насколько глуп был этот наш разговор, как мало для богов значат даже такие блестящие мужи, как Одиссей.
— Что ж, в этом есть справедливость. Мы заслужили, чтобы запятнать свое доброе имя. Чтобы отправиться в этот несчастный поход, мы безропотно принесли человеческую жертву. И это наша расплата. Именно поэтому я согласен продолжать эту сумасшедшую затею. Мне отказано в достижении моей самой заветной цели.
— Что это за цель?
— Остаться в сердцах мужей совершенным воином. Теперь это будет Гектор.
— Ты не сможешь узнать об этом наверняка, только твои правнуки смогут. Потомки будут судить по-своему.
Я с любопытством посмотрел на него:
— Разве ты не жаждешь остаться в памяти людских поколений?
Он искренне расхохотался.
— Нет! Меня не волнует, что про Одиссея скажут потомки! И будут ли они вообще знать его имя. После смерти мне предстоит, как Сизифу, катить такой же валун на тартарскую гору или, как Танталу, тянуться к воде, которая вечно будет от меня ускользать.
— Мы будем делать это бок о бок. Но что бы мы ни говорили, теперь уже слишком поздно.
— И тут ты прав.
Мы погрузились в молчание, сидя за занавесом, натянутым от непрошеных гостей, которые и не думали приходить, чтобы выразить соболезнование своему высокомерному вождю. На столе стояла амфора с вином. Я наполнил чаши доверху, и мы задумчиво выпили, не желая делиться друг с другом своими сокровенными мыслями. Без сомнения, мечты Одиссея были куда приятнее, раз он не ожидал воздаяния от потомков. Хотя он, судя по всему, верил только в вечное наказание, меня удивляло то, что размышления о своей судьбе не могли поколебать его уверенности в себе.
— Зачем ты пришел ко мне?
— Известить тебя об одном странном происшествии, прежде чем это сделает кто-то другой.
— О странном происшествии?
— Сегодня утром несколько воинов отправилось на берег Симоиса порыбачить. Когда взошло солнце, они увидели, как в воде что-то крутится. Тело человека. Они побежали за начальником караула, который его и вытащил. Это Калхант. Похоже, он умер вскоре после захода солнца.
Я вздрогнул.
— Как он умер?
— От огромной раны на голове. Один из воинов Аякса заметил, как на закате он шел по краю утеса на дальнем берегу Симоиса. Вождь клянется, что это был Калхант — только он носит такие длинные развевающиеся одеяния. Должно быть, он споткнулся и упал головой вниз.
Я пристально смотрел на него, а он сидел с взволнованным видом, и его красивые серые глаза божественно сияли. Мог ли он это сделать? Мог ли? Содрогаясь от ужаса, я гадал, не прибавил ли он еще один грех к своему длинному списку. Добавить убийство верховного жреца к святотатству, кощунству, хуле, атеизму и ритуальному человеческому жертвоприношению, и этот список превзойдет списки Сизифа и Дедала, вместе взятые. Безбожник Одиссей, любимец богов. Жестокий парадокс — мошенник и царь в одном человеке.
Он прочитал мои мысли и мягко улыбнулся:
— Ахилл, Ахилл! Как ты мог подумать такое, пусть даже обо мне?
И усмехнулся.
— Если хочешь знать мое мнение, я считаю, это дело рук Агамемнона.
Глава двадцать третья,рассказанная Гектором
От Пентесилеи не было никаких известий; царица амазонок тянула время в своей далекой пустыне, в то время как Троя билась в агонии, — судьба города зависела от женского каприза. Я проклинал ее, и я проклинал богов за то, что те разрешили женщине остаться на троне после смерти старых богов. Абсолютная власть Великой матери Кибелы ушла в прошлое, но царица Пентесилея правила как ни в чем не бывало. Деметрий, мой бесценный беглый ахейский раб, сообщил мне, что она еще даже не начала созывать жен из своих бессчетных племен; она не придет, пока зима не вымостит проходы.
Все приметы говорили о том, что война закончится на десятый год, но мой отец все еще колебался, унижая себя и Трою ожиданием этой женщины. Я скрежетал зубами от подобной несправедливости, я ругался с ним на собраниях. Но он принял решение, и я не мог сдвинуть его с места. Снова и снова я уверял его, что мне не угрожает опасность лично сразиться с Ахиллом, что наши отборные войска смогут дать отпор мирмидонянам, что мы сможем победить без Мемнона и Пентесилеи. Даже когда я рассказал отцу о том, что сообщил мне Деметрий о медлительности амазонок, он остался тверд как скала, заявив, что если Пентесилея не придет до наступления зимы, он согласен подождать одиннадцатого года.
Теперь, когда вся ахейская армия была на берегу, мы снова взяли привычку прохаживаться по стенам, глядя на разные флаги, которые реяли над домами ахейцев. Со стороны Скамандра, в месте, где расступалась внутренняя стена, над некоторыми из бараков развевалось знамя, которого я никогда раньше не видел, — белый муравей на черном фоне, сжимающий в челюстях красную молнию. Ахилл Эакид, его мирмидонский штандарт. Лицо Медузы не могло бы наполнить сердца троянцев большим страхом, чем он.
Обязанный выслушивать пустяки, пока мои львы рвались в битву, я не пропускал ни одного собрания. Кто-то должен был быть там, чтобы напоминать, что армия застоялась и устала от упражнений, кто-то должен был быть там, чтобы видеть, как царь пропускает все мимо ушей, видеть, как улыбается Антенор — противник всех решительных действий.
Мрачно направляясь на собрание в тот день, который изменил нашу жизнь, я не предчувствовал ничего дурного. Придворные стояли вокруг, занятые бесцельной болтовней, не обращая внимания на тронный помост, у подножия которого проситель излагал свою жалобу, имевшую отношение к сточным каналам, по которым троянские ливневые воды и экскременты стекали в нечистый Скамандр. Его новый дом отказались подключать к стокам, и он, хозяин дома, был очень зол.