Хорошо, что он ее не видит: кровь бросилась ей в голову, лицо пылает, сердце вот-вот выскочит из груди.
— Нет, Хидди, честное слово! Просто у меня было такое настроение. Это бывает очень редко, даже странно. Должно быть, я зря выпила. Мне теперь так стыдно!
— Тебе и должно быть стыдно. Но не из-за тех слов. Свава, ты не была пьяной!
Она смеется, приблизительно так, как нужно, хоть и не совсем.
— Ну правда, честное слово! Господи, Хидди, неужели ты все принял всерьез? Ведь мы взрослые люди!
Он холодно смеется.
— Повтори это еще раз.
— Еще раз? Зачем?
— Ты очень смешно это сказала.
— Не вижу в этом ничего смешного. Я действительно так думаю.
— Но все-таки ты собиралась прийти ко мне! Почему?
— Я больше не хочу с тобой разговаривать, — обиженно говорит она.
— Но ведь мы взрослые люди! — передразнивает он ее.
Ей хочется швырнуть трубку, но не хочется расставаться с ним таким образом.
— Хидди, почему мы не можем быть друзьями?
— Какими друзьями?
— Обыкновенными. Добрыми друзьями, — говорит она мягко, она уже овладела своим голосом и знает, что он звучит очень приятно.
— Свава, неужели ты не понимаешь? Когда мы с тобой встретимся в следующий раз, я тебе все объясню, если ты сама не поймешь до того времени. Где я могу тебя увидеть? И когда? Завтра?
— Только не завтра. Я тебе потом скажу, если будешь пай-мальчиком. Разве ты не понимаешь, что мой свекор…
— Это меня не касается. По мне, так пусть все старики катятся к чертовой матери. Я думаю только о нас…
— Боже мой, но ведь надо считаться и с другими.
Он смеется. Смеется холодно и бесстыдно, как в прежние дни, когда они ссорились и он считал, что ее глупость уже перешла все границы. Ее сердце начинает бешено колотиться.
— Не понимаю, — говорит он возмущенно. — Не понимаю, почему именно ты и есть та единственная женщина, которая мне нужна? Что в тебе такого особенного? Ты красивая, но ведь многие красивее тебя. И умнее, и интереснее, и добрее. Ты скупая. Гораздо скупее многих женщин, каких я знал. И ты…
— Хидди, ты, кажется, пьян? — перебивает она его.
— Пьян? Уже второй раз за сегодняшний день ты спрашиваешь, не пьян ли я! Да, я пьян, я опьянел с утра, когда увидел тебя. Потому что ты такая, какой была всегда: красивая, глупая, низкая, эгоистичная и до того скупая, что если и дашь что-то по неосторожности, то тут же норовишь отобрать. Я это всегда знал. И все-таки каждый день, как вернулся, смотрел на тебя, хотя до сегодняшнего дня ты меня даже не замечала. Наверно, я помешался…
До чего же он бывает несносен! И как все похоже на прежние времена! В ней закипает гнев, желание унизить его, обидеть, оскорбить. И помириться. Помириться так, как они мирились когда-то. Неужели она рискнет на такую глупость? Самое разумное распрощаться с ним раз навсегда. С Хидди всегда так, никто не знает, что ему через минуту взбредет в голову.
— Ты только затем и позвонил, чтобы сообщить мне это? — спрашивает она дрожащим голосом. — Я помню, что ты мне уже говорил это однажды. А сейчас я намерена лечь спать. Спокойной ночи!
— С ним? — спрашивает он сердито.
Свава отвечает с достоинством:
— Конечно. И с моими детьми. Ты уже забыл о них? А ведь, кажется, ты видел их сегодня утром.
Наступает долгое молчание. Она наслаждается этим молчанием, несмотря на слабость в коленях и на то, что в коридоре стало холодно. Она чувствует, что влажный воздух приникает к ее телу, пронизывает ее острым ледяным страхом, как сегодня вечером в комнате старика. Наконец она снова слышит его голос, уже другой, естественный.
— Я понимаю…
— Вот и хорошо, — говорит она весело. — Ты так серьезно ко всему относишься. Но я-то знаю, что ты это на себя напускаешь. Расскажи мне лучше что-нибудь интересное.
— Интересное? — повторяет он мрачно. — Свава, ты сведешь меня с ума. Я покончу самоубийством.
Она знает, что Хидди никогда не решится на что-нибудь подобное. Но она счастлива, что он сказал эти слова, потому что она наконец-то может засмеяться. И все это время она думает, как смешно и глупо, что она должна сидеть здесь, а он в другом месте. Что рука ее должна сжимать холодную трубку, а не лежать в его горячей ладони, как сегодня днем, как много-много раз в прежние дни…
— Это твое дело, — говорит она, смеясь. — Как хочешь.
Она нашла правильный тон. И он подчиняется ей. Теперь, как и прежде.
— Неужели ты настолько бессердечна? Подумай, что напишут газеты, разумеется на первой странице: «Известный художник утопился в порту. Труп еще не найден». Или так: «Сегодня утром в порту был обнаружен труп. Опознать почти невозможно. Подозревают…»
— Перестань! И слушать не хочу! Какой ты противный! — Она чувствует, что на нее кто-то смотрит, и не поворачивает головы. Ведь это Йоун. Она и не слышала, когда он вернулся. Она знает, что нужно продолжать разговор, болтать пустяки, чтобы скрыть свой страх от них обоих, нужно смеяться, притворяться…
— Ведь мы взрослые люди, — уже второй раз передразнивает ее голос в трубке.
И она смеется.
— Господи, что за чушь может прийти тебе в голову?
— Свава, когда? Завтра?
Она спокойно поворачивается и отвечает ему, кивая мужу:
— Я тебе уже сказала, что это неудобно. Невозможно. Ты понимаешь смысл этого слова? Тебе ясно?
— Нет, не ясно. Почему невозможно? Разве есть невозможные вещи?
И она снова смеется.
— Вот глупый! Сколько угодно!
Муж молча проходит мимо нее в гостиную. Она смотрит ему вслед.
— И много?
— Да.
— Что, например?
— Ты, например, невозможный.
Нет, между ними ничего не будет, думает она, слушая голос, доносящийся из далекого дома.
— Завтра, ладно, Свава? Ты должна постараться. Приложи все усилия. Обещаешь? Еще неизвестно, переживу ли я эту ночь.
— Я думаю, обойдется. Ладно, может быть. Спокойной ночи.
— Подожди! Не вешай трубку! Я еще не собираюсь с тобой прощаться.
Господи, как у нее трясутся руки. Но тут уже ничем не поможешь и ничего не поделаешь.
— Все в порядке. Спокойной ночи. Спасибо тебе, — говорит она и вешает трубку.
Некоторое время она стоит неподвижно, и свет лампы кажется ей непривычно ярким и резким. Она вдруг замечает стены, раньше она никогда их не видела, она почти физически ощущает их надежность, неброский цвет. Удивительно удачный цвет. Она не выносит ярких тонов. А вот лампочка тут слишком яркая, раньше она как-то не обращала на это внимания, тут нужен другой абажур и другого цвета. Направляясь в гостиную, Свава прикидывает, какой цвет подойдет лучше всего, и слабость ее проходит. Это ее дом. И этот человек — ее муж, он стоит посреди гостиной, чуть сгорбившийся под своей тяжелой ношей.
Только что у него на глазах умер человек, он видел смерть впервые в жизни. Все происходило иначе, чем он представлял себе, без тяжелой мучительной агонии, просто что-то отхлынуло, и вдруг все кончилось. И одновременно точно что-то погасло и в нем самом, какая-то частичка его самого, о существовании которой он даже не подозревал, покинула его. А тут еще Свава… Нет, не разговор, он много раз слышал, как она болтает с подругами, его поразило выражение, которое было на ее лице, пока она его не заметила. Он никогда не видел у нее такого выражения. Нет, это ему не показалось, и он не придумал это из-за того, что у него тяжело на душе. Почему она смеялась? Он слышит, как она прощается, слышит, как она легким, но твердым шагом входит в гостиную. Что она ему сейчас скажет? Он целиком в ее власти. Но он почти уверен, что она вообще ничего не скажет. Он может не волноваться. То выражение, которого он не должен был видеть, останется его тайной, об этом никто не узнает.
— Какие новости? — спрашивает она тихо.
— Все кончено, — отвечает он и подходит к окну.
Он смотрит на стекло, как будто спасительные слова о том, неразрешимом, должны скрываться где-то за ним. Он смотрит на сад, одевшийся к приходу ночи в зеленый и коричневый цвет, здесь можно найти все переходы от темно-зеленого до черного, от светло-коричневого до темно-красного, от сумерек до мрака. Но Йоун ничего не видит.
— Да, — говорит Свава в пространство и смотрит на спину мужа. Пиджак ему тесен. Надо сделать ему новый костюм. Она не знает, когда он вернулся и какую часть ее разговора слышал. Ее тяготит это молчание. Но она не позволит, чтобы ей портили жизнь. Она уверена, что Дудди поможет ей. Дудди знает толк в подобных вещах. Свава не намерена испытывать неприятности из-за Хидди. Если она покинет этот дом, это будет не падение в бездну, а деловитый переезд в новую, более удобную и просторную квартиру. Мужчины дураки.
— С кем это ты разговаривала? — наконец спрашивает Йоун, не оглядываясь.
— С Хидди, — отвечает она как ни в чем ни бывало.
— Что-нибудь случилось?
— У него дома собралась компания, он выпил и решил пригласить меня присоединиться к ним. Там все знакомые, мы вместе учились в школе. Ты их знаешь. Но сейчас это невозможно.
Она говорит немного ворчливо, обращаясь к его затылку. Голос звучит естественно и вполне соответствует охватившему ее возмущению, но в груди у нее тяжесть.
— И это все? — спрашивает Йоун, и она скорее чувствует, чем слышит, что он не очень-то верит ей. Но она смотрит на его спину, ощущает под ногами мягкий ковер, знает, что это ее дом, и спокойно кладет руку на спинку кресла, которое стоит рядом.
— Да, — отвечает она невозмутимо и добавляет после короткой паузы: — Тебе надо купить новый костюм. Этот пиджак уже тесен.
— Да… наверно… конечно… — говорит он. Как медленно он это произносит!
— Я сварю тебе кофе, — мягко говорит она и отпускает спинку кресла.
Когда она возвращается из кухни, неся на подносе кофе, он все еще стоит у окна. Она видит, что его широкие плечи вздрагивают, и знает, что он плачет. Она смотрит, как он плачет, и сочувствие к нему борется в ней с презрением. Мужчина не должен плакать. И все-таки ей хочется утешить его. Она уверена, что он знает. Но ведь между ней и Хидди ничего не будет. Никогда. Она подходит к мужу, становится рядом и гладит его по щеке, нежно гладит мягкой прохладной рукой. И ему хочется обернуться к ней, уткнуться головой ей в колени и заснуть, обессилев от слез, и сделать так, чтобы все было хорошо. Но он так тяжел и неловок. А она так насмешлива.