Возвращаясь в Москву, я с нетерпением ожидал момента встречи с Женей. Собираясь в первый раз идти к ней, я довольно долго расхаживал по комнате и раздумывал, что мне лучше надеть — военную форму или гражданский костюм. В конце концов я остановился на последнем. Почему я раздумывал и почему я так поступил — на это я затруднился бы ответить.
Дома я застал одну Анну Петровну. Она изнывала от скуки и воспользовалась моим приходом, чтобы засыпать меня вопросами о Берлине и одновременно последними московскими новостями. Вскоре вернулась из института и Женя.
Теперь семья была в полном сборе. Отец Жени, Николай Сергеевич, после окончания операций против Японии вернулся домой и уже довольно длительное время находился в Москве.
Как и раньше, Анна Петровна не знала о службе и работе генерала ничего, кроме номера его служебного телефона и жила в постоянной тревоге, что не сегодня-завтра он снова исчезнет в неопределённом направлении и на неопределённое время.
После обеда Женя предложила поехать до вечера на дачу. Анна Петровна понимающе усмехнулась и отказалась от приглашения ехать с нами. Я был искренне благодарен Жене, что она решила вспомнить именно это место.
Маленькая загородная дача была свидетельницей первых дней нашего с Женей знакомства, первых встреч, окутанных дымкой неизвестности военного времени, надежд и мечтаний.
Женя сама села за руль своего открытого «Капитана». Когда автомобиль выехал за пределы Москвы и кругом шоссе потянулись пригородные посёлки, рассыпавшиеся среди сосновых перелесков, мною овладело неопределённое чувство беспокойства. Вскоре Женя свернула с шоссе на просёлочную дорогу. Окруженные соснами домики по сторонам дороги подступили ближе. Моё беспокойство возросло ещё больше. В конце концов я не выдержал и обратился к Жене:
«У тебя карта есть с собой?»
«Зачем тебе карта? — удивленно спросила она. — Я дорогу и так знаю!»
«Я хочу посмотреть здесь одно место», — уклончиво ответил я, вытаскивая из кармана в обивке автомобиля карту окрестностей Москвы.
Женя время от времени бросала на меня недоумевающие взгляды, когда я сосредоточенно возил пальцем по карте. Я не мог объяснить ей, что я ищу. Я искал посёлок, где живёт Галина. Меня преследовало неотвязное чувство страха, что мы можем проехать мимо ветхого домика, где за открытым окном одиноко ютится гордая и несчастная девушка.
Издалека до меня доносились слова, которые сказал Андрей однажды ночью в Потсдаме — «… люди, на которых пал жребий». Я боялся, что из своего печального уединения Галина может увидеть меня в окружении безмятежного счастья.
Приехав на дачу, Женя необычайно долго и подробно расспрашивала меня о жизни в Германии. Её не удовлетворяли все мои объяснения и рассказы. Она допытывалась до каждой мелочи и затем, совершенно без связи с предыдущим, неожиданно посмотрела мне в глаза:
«А почему ты такой худой?»
«Я чувствую себя прекрасно, — ответил я. — Может быть, просто замотался с работой».
«Нет, нет… — покачала головой Женя. — Ты очень плохо выглядишь. Ты чего-то не договариваешь».
Она посмотрела на меня внимательно, как будто стараясь прочесть мои мысли.
«Может быть, что-нибудь и есть, — тронутый заботой в голосе Жени, согласился я. — Но я этого сам не замечаю».
«Зато я замечаю, — прошептала Женя. — Сначала я думала, что это между нами… Теперь я вижу, что это другое. Забудь обо всём…»
И я забыл обо всём. Я был беспредельно счастлив видеть кругом только знакомые стены, слышать только Женю, думать только о ней.
Когда над лесом стали опускаться вечерние сумерки и полутьма поползла по комнате, Женя решила устроить торжественный ужин по случаю моего приезда. Она полностью чувствовала себя хозяйкой и задорно суетилась вокруг стола.
«Сегодня ты мой, — сверкнула она глазами в мою сторону. — Пусть отец сердится, что мы уехали. Пусть знает, как мучается мама, когда его нет дома. Я ему нарочно покажу!»
Только мы сели за стол, как за окном послышался шум приближающейся автомашины. Женя настороженно подняла брови. Автомобиль остановился у крыльца и через минуту в комнату смеясь вошла Анна Петровна, за ней следовал Николай Сергеевич и его товарищ по службе генерал-полковник Клыков. Вся компания была в очень весёлом настроении. Дом наполнился шумом и говором.
«Вот это замечательно! Не успели мы приехать — и стол уже накрыт, — смеясь и потирая руки, начал генерал-полковник. — Николай Сергеевич, у тебя не дочка, а прямо клад!»
«Ты думаешь, она это для нас приготовила? Жди! — отозвался Николай Сергеевич и шутливо обернулся к Жене. — Извините, что помешали, Евгения Николаевна! Разрешите присоединиться к вашему обществу?»
«А ты тоже хорош! — обернулся он ко мне. — Переоделся в гражданское и уже про армейские порядки забыл?! Знаешь, что первым долгом начальству нужно представляться. Ах вы, молодёжь, молодёжь…»
«А мы как раз домой собирались…» — начала было Женя.
«Зачем же ты тогда стол накрыла? Для нас? — захлебнулся от веселья отец. — Мы значит сюда, а вы — туда! Ну и хитра, дочка! Но я тоже не дурак. В наказание будете весь вечер с нами сидеть!»
Анна Петровна принялась за хозяйство. Вскоре на столе появилось обильное пополнение, привезённое в автомашине из Москвы. Этикетки на консервных банках и бутылках поражают своим разнообразием, здесь изделия всех стран Восточной Европы — Болгарии, Румынии, Венгрии.
Это не трофейные продукты, которые нам часто приходилось видеть во время войны, это нормальная продукция мирного времени. Здесь же знакомые американские консервы, видимо остатки от американских поставок по ленд-лизу во время войны. В магазинах Москвы всех этих продуктов нет, зато в закрытом генеральском распределителе их изобилие.
«Ну а теперь, Гриша, рассказывай всё по порядку, — обратился ко мне Николай Сергеевич, когда на столе появился десерт. — Как там жизнь в Германии?»
«Жизнь как жизнь», — ответил я неопределённо, ожидая, пока генерал уточнит свой вопрос.
«Квартира у него там, во всяком случае, лучше, чем у нас с тобой», — вставила свое слово Женя.
Генерал делает вид, что не слышал слов дочери, и снова спрашивает меня: «Что там сейчас Соколовский делает?»
«Делает то, что Москва прикажет, — отвечаю я и невольно улыбаюсь. — Вам здесь лучше знать, что он делает».
Видимо, я попал в точку, дав Николаю Сергеевичу возможность начать разговор, к которому он искал повода. Он обдумывает свои мысли. Анна Петровна наполняет вином бокалы. Женя со скучающим видом смотрит по сторонам.
«Германия — крепкий орешек, — первым нарушает молчание генерал-полковник. — Много времени пройдет, пока мы его раскусим. Союзники из Западной Германии без скандала не уйдут, а из одной восточной Германии толку мало. То ли дело со славянскими странами — раз-два и готово».
Он пробует вино, медленно опускает бокал на стол и говорит: «Я думаю, что наша первая задача — это создать крепкий блок славянских государств. Если мы создадим славянский блок, у нас будет хороший санитарный кордон вокруг границ. Наши позиции в Европе будут достаточно сильны, чтобы избежать повторения 1941 года».
«Ты, дружок, все назад смотришь, а нужно смотреть вперед, — укоризненно качает головой Николай Сергеевич. — Что нам толку со славянского блока? Старые мечты о пан-славянской империи! Такими игрушками баловались сто лет тому назад царские политики. Теперь у нас, брат, эпоха коммунистического наступления по всему фронту. Здесь забудь про славян, а ищи слабое место и действуй. Восточная Европа и западнославянские государства для нас сегодня интересны, главным образом, как наиболее благоприятная почва для проникновения, как плацдарм для дальнейшего».
«Пока что хозяева проводят совершенно ясную пан-славянскую политику», — возражает генерал-полковник. По принятой в московских верхах манере он прибегает к расплывчатому обозначению «хозяева», за которым подразумеваются Кремль и Политбюро.
«На то она и политика, чтобы скрывать конечные цели, — говорит Николай Сергеевич. — Сегодня стыдно было бы не использовать возможности. Одна половина Европы наша, а вторая напрашивается, чтобы её взяли и навели там порядок».
На дворе уже совершенно темно. В открытое окно на яркий свет ламп над столом летят ночные мотыльки. Ударившись о стекло и опалив крылья, они беспомощно падают вниз. Среди полуживых мотыльков по столу медленно, с трудом перебирая лапками, ползёт сонная осенняя муха. Муха не имеет цели, она просто ползёт и всё.
«Вот она — Европа! — с презрительной усмешкой говорит генерал и неторопливо, как будто подчеркивая свое превосходство, берет сонную муху между пальцев. — Ее даже ловить не нужно — просто взять!»
«А скажи по совести, Николай Сергеевич, зачем тебе эта дохлая муха? Какой тебе из неё прок?» — говорит генерал-полковник.
«Сама по себе Западная Европа для нас, конечно, не представляет большого интереса, — немного подумав, отвечает отец Жени. — Привить европейцам коммунизм пожалуй труднее, чем кому-либо другому. Для этого они слишком избалованы и экономически и духовно».
«Вот видишь! Ты сам говоришь, что коммунизировать Европу очень трудно, — подхватывает его мысль генерал-полковник. — Если мы захотим строить там коммунизм всерьёз, то придётся половину Европы переселить в Сибирь, а вторую половину кормить за свой счёт. Какой нам смысл?»
«Европа нам нужна для того, чтобы Америка, лишённая европейских рынков, задохнулась экономически. Впрочем…»
Николай Сергеевич замолкает и задумчиво катает несчастную муху между большим и указательным пальцами правой руки. Затем, как будто придя к определённому решению, он щелчком сбрасывает свою жертву со стола и снова повторяет «Впрочем…» «Мы с тобой не знаем, что думают хозяева, да мы и не должны этого знать, — в словах Николая Сергеевича проскальзывает нечто, заставляющее полагать, что он знает больше, чем старается показать. — Коммунистическая теория гласит, что революция должна разворачиваться там, где для этого есть наилучшие предпосылки — в самом слабом звене капиталистической системы. А это звено сейчас не в Европе».