Вы осведомлены о том, почему мы ссужаем деньги королю и его подданным. Вы все знаете. Вероятно, вы знаете также, что король запретил давать деньги в рост, но есть различные обходные пути, и у нас на руках по-прежнему остаются, с позволения короля, многочисленные долговые расписки.
Итак, моя жизнь была полностью посвящена отцу и дочерям, и я не ожидала, что Меир захочет жениться на мне. Конечно же, я не могла не заметить, что Меир красивый мужчина с прекрасными манерами и живым умом. Это заметила бы любая женщина, это заметили даже вы.
Когда Меир просил моей руки, он очень почтительно сказал моему отцу, что не желает лишать его моего общества и моей любви и надеется, что мы все вместе переедем в Норвич, где Меир только что получил в наследство дом. В Норвиче у него было много знакомых и родственников, он дружил со здешними богатыми евреями, а их в городе немало — вы сами видели, сколько здесь каменных домов, они сразу же бросаются в глаза. Вы понимаете, почему мы строим дома из камня, нет нужды объяснять.
Отец к тому времени почти полностью утратил зрение. Он мог догадаться, что солнце встало, мог определить, что наступила ночь, но меня и моих дочерей узнавал только после мягкого прикосновения. Так же сильно, как он любил нас, ему нравилось наставлять Меира, направлять его ученые занятия. Ибо Меир изучает не только Тору и Талмуд, но и астрологию с медициной, а все эти науки в прошлом очень интересовали отца. К тому же Меир поэт, он воспринимает мир глазами поэта, он видит красоту повсюду, куда ни кинет взгляд.
Если бы Годуин родился евреем, он был бы копией Меира. Однако я говорю глупости, поскольку Годуин — поток, слившийся из множества удивительных ручейков, как я уже объясняла. Годуин входит в комнату, как целая толпа народу, заброшенная к вам бурей. Меир появляется тихо, по-кошачьи. Они похожи и в то же время совершенно разные.
Мой отец сразу же согласился на мой брак с Меиром и был готов ехать в Норвич, где, насколько он знал, еврейская община процветала и давно царил мир. Со времени чудовищных событий, когда иудеев обвинили в убийстве маленького святого Уильяма, прошло почти сто лет. Да, люди приходили к гробнице и в молитвенном экстазе с ужасом смотрели на нас, но у нас уже было много друзей-христиан, и давние подозрения постепенно забывались.
Но как я могла выйти замуж за Меира, не сообщив ему правды? Как я могла оставить между нами ложь, утаить, что у моих дочерей есть живой отец?
Нам было не у кого спросить совета — во всяком случае, так считал мой отец. Он тоже размышлял об этом и не хотел, чтобы я принимала предложение, пока не решена эта проблема.
И что же я сделала, как вы думаете? Ничего не сказав отцу, я обратилась за советом к тому, кому я доверяла и кого любила больше всех в мире, — к Годуину. Я обратилась к человеку, при жизни ставшему святым для своих братьев в Париже, к великому ученому, познающему науку о Господе. Я написала ему и задала свой вопрос.
Я рассказала ему все, написав письмо на иврите, как делала часто.
«Твои дочери прекрасны и душой, и сердцем, и телом, — писала я ему, — но они считают, что их отец умер. Тайна сохранена так тщательно, что Меир, попросивший моей руки, даже не подозревает правды.
И вот сейчас я жду решения от тебя, человека, давно перешагнувшего грань, за которой рождение этих детей не может причинить тебе страдания или беспокойство. Это так же верно, как и то, что драгоценные девочки благословенны. Скажи, что мне ответить на предложение Меира? Могу ли я стать его женой, не рассказав ему обо всем?
Можно ли утаить подобный секрет от мужчины, который приносит в наш брак только нежность и доброту? И теперь, когда ты все знаешь, чего ты хотел бы для наших девочек в сокровенных глубинах своей души? Если хочешь, вини меня, ведь я не рассказала тебе, что эти прелестные юные женщины — твои дочери. Обвини меня сейчас до того, как я выйду замуж за другого.
Я открыла тебе правду и должна признаться, что чувствую громадное, хотя и эгоистическое, облегчение, и бескорыстную радость. Должна ли я открыть дочерям правду, когда они станут старше? И что мне ответить сейчас этому славному человеку, Меиру?»
Я заклинала его принять мое признание, которое не должно стать для него потрясением, и от всего сердца дать мне совет, как поступить.
«Я обращаюсь сейчас к брату Годуину, — писала я, — к монаху, отдавшему себя Господу. На него я полагаюсь, от него жду совета, продиктованного любовью и мудростью».
Я написала, что не хотела его обманывать, а просто никак не могла решить, поможет ему такое известие или повредит.
Не помню, что еще я писала. Наверное, рассказывала, как умны девочки, какие успехи они делают в учении. Конечно же, я рассказала, что Лия очень застенчива, зато Роза всегда найдет что сказать и умеет шутить. Я рассказала, что Лия отвергает все мирское, а Розе вечно мало новых платьев и накидок.
Я рассказала, что Лия сильно привязана ко мне, не отходит от меня ни на шаг, тогда как Роза и в Оксфорде, и в Лондоне любит наблюдать за тем, что происходит на улице, и никогда не упускает возможности поглядеть в окно.
Я рассказала, что его черты угадываются в обеих дочерях: в набожности и ответственности Лии, в веселости и смешливости Розы. Я рассказала, что девочкам досталось приличное наследство от их официального отца, а позже они получат и состояние моего отца.
Отправив письмо, я испугалась, что могу навсегда потерять Годуина, если рассержу или разочарую его. Я уже не испытывала к нему прежней страсти, я больше не мечтала о нем как о мужчине, но я любила его всем сердцем и вкладывала душу в каждое написанное ему письмо.
Как вы думаете, что было дальше?
Я признался, что не могу вообразить дальнейшего развития событий. Мои мысли путались, и я с трудом выговаривал слова, когда предложил Флурии продолжить рассказ. Ведь она упоминала, что лишилась обеих дочерей. Она очень волновалась, и немалая часть этого волнения передалась мне.
11ФЛУРИЯ ПРОДОЛЖАЕТ СВОЙ РАССКАЗ
Через две недели Годуин приехал в Оксфорд и появился на пороге нашего дома.
Совершенно точно, это был уже не тот Годуин, какого я когда-то знала. Он лишился юношеской угловатости и беспечности — они сменились идущим изнутри светом. Я увидела того самого человека, знакомого мне по письмам. Он был кроток в речах, деликатен, но наполнен внутренним огнем, который ему было трудно обуздывать.
Я приняла его, не сказав отцу, и сейчас же привела девочек.
В тот момент у меня не было иного выбора, кроме как сообщить им, что этот человек — их настоящий отец, и сделать это как можно мягче и деликатнее, о чем умолял меня Годуин.
— Ты все сделала правильно, Флурия, — сказал он мне. — Ты годами несла тяжкий груз, который я должен был разделить с тобой. Я оставил тебя беременную. Я даже не подумал, что такое весьма возможно. Но теперь позволь мне увидеть моих дочерей, умоляю тебя. Не надо меня бояться.
Я привела девочек к нему в комнату. Это случилось меньше года назад, когда им было по тринадцать лет.
Я с невероятной радостью и гордостью представляла дочерей, потому что они были безупречны. Они унаследовали от отца внутренний свет и счастливое выражение лица.
Дрожащим голосом я объявила, что вот этот человек — их настоящий отец и он же — тот самый брат Годуин, которому я так часто писала. Что сам он лишь две недели назад узнал об их существовании и сразу же захотел увидеть их.
Лия была потрясена, зато Роза сейчас же улыбнулась Годуину и заговорила в своей непринужденной манере. Она заявила, что всегда подозревала о какой-то тайне, связанной с их рождением, и теперь счастлива увидеть отца.
— Мама! — сказала она. — Какая радость!
Годуина душили слезы.
Он с распростертыми объятиями подошел к дочерям и возложил ладони им на головы. А затем сел и заплакал, переполненный чувствами, снова и снова глядя на обеих девочек и давая волю беззвучным рыданиям.
Мой отец понял, какой гость у нас в доме, и старшие слуги рассказали ему, что Годуин узнал о своих дочерях, а девочки узнали о нем. Тогда отец спустился к нам, угрожая прикончить Годуина голыми руками.
— О, как тебе повезло, что я слеп и не могу тебя найти! Лия, Роза, прошу вас, подведите меня к этому человеку!
Девочки не знали, что делать, а я встала между отцом и Годуином, умоляя отца успокоиться.
— Как ты посмел явиться сюда! — возмущался отец. — Твои письма я еще терпел, время от времени даже сам отвечал тебе. Но теперь, зная всю меру своего предательства, как ты набрался наглости явиться в мой дом?
Что касается меня, я удостоилась столь же суровой отповеди:
— Ты обо всем рассказала этому человеку, не спросив моего совета. А что ты сказала Лии и Розе? Что известно детям?
Роза попыталась его успокоить.
— Дедушка, — сказала она, — мы всегда догадывались, что нас окружает какая-то тайна. Много раз мы тщетно просили показать нам какие-нибудь записи, оставшиеся от нашего отца, или какую-нибудь вещицу, по которой мы могли бы вспомнить его. Но ничего не получали в ответ, кроме явного смущения и огорчения нашей матери. И вот теперь мы знаем, кто наш отец, и не можем скрыть радости. Он великий ученый, дедушка, и мы слышали его имя на протяжении всей нашей жизни!
Роза хотела обнять моего отца, но он оттолкнул ее.
О, как ужасно было видеть его в таком состоянии! Он глядел перед собой невидящими глазами, сжимал трость, чувствуя свое бессилие, один на один с врагом своей плоти и крови.
Я заплакала. Я не могла придумать, что сказать.
— Девочки родились от еврейки, — заявил мой отец, — и это еврейские женщины. Однажды они родят сыновей-иудеев, и ты ничего не можешь с этим поделать. Они не твоей веры. Ты должен уйти. Не рассказывай мне сказки о своей непревзойденной святости и славе в Париже. Я постоянно слышу об этом. Я знаю, кто ты на самом деле, человек, который предал мое доверие и мой дом. Ступай проповедовать христианам, которые считают тебя возродившимся грешником. Я не приму от тебя покаяния. Я удивлюсь, если ты и правда не ходишь в Париже по распутным женщинам. Убирайся!