— Ночью они спят.
— Кто спит, тот может проснуться.
— Кто проснется, того можно уложить ударом кулака.
— Я не хочу никого укладывать ударом кулака. Я хочу, чтобы их не было в доме, когда мы придем туда.
— Ну а что может заставить их покинуть дом? Молочник потряс головой.
— Не знаю. Что-нибудь из ряда вон выходящее.
— Так давай устроим нечто из ряда вон выходящее.
— Каким образом?
— Подожжем дом. Подсунем туда скунса. Или медведя. Мало ли кого.
— Бога ради, разговаривай серьезно.
— Я стараюсь. Я очень стараюсь, дружок. Они что, никогда не уходят из дома?
— Все разом?
— Да, все разом.
Молочник пожал плечами.
— На похороны. Верно, на похороны они ходят. И в цирк.
— Ничего себе! Так нам придется ждать, пока кто-нибудь умрет? Или наш город посетит бродячий цирк?
— Что ты прицепился? Я просто хочу сообразить, велик ли риск. Сейчас действовать — рискованно.
— Знаешь, когда действовать рискованно, остается только одно средство — рискнуть.
— Ну, будь благоразумен.
— Благоразумен? Благоразумному золота не видать, как своих ушей. У благоразумных не бывает золота. К чертям благоразумие, если хочешь разбогатеть. Неужели ты не знаешь этого?
— Но послушай…
— Хватит, я уже наслушался. Теперь слушай ты. Дана тебе жизнь? Так живи. Пользуйся жизнью и не канючь! Пользуйся!
Молочник широко открыл глаза. Он очень старался не сглотнуть в этот момент, но от призывного металла в голосе Гитары ощутил вкус соли во рту. Соли со дна морского, соленого лошадиного пота. Этот вкус могуществен, он побуждает жеребцов галопом мчаться к солончакам. Вкус этот был нов, восхитителен и безраздельно принадлежал ему. Неуверенность, сомнения, тревога слетели с него без следа.
Теперь он понял, почему он колебался. Не потому, что ему хотелось чрезмерно усложнить простое дело, и не потому, что ему хотелось подчинить себе Гитару. Просто раньше он не верил в успех.
Когда отец рассказал ему всю эту длинную историю, она действительно напомнила Молочнику приключения из детской книжки. Сказочки. Он не верил, что золото действительно висит в комнате Пилат, не верил, что это действительно золото, что он действительно может его забрать. Слишком уж доступно. Но Гитара верил, он влил живую струю конкретности в их затею, главное же — представил ее как действие, реальное, значительное, требующее отваги. Молочник чувствовал, как в нем рождается новое «я», вполне определенное, отчетливое. Если раньше на сборищах у Железнодорожного Томми он только смеялся и всегда молчал, то теперь он мог бы там заговорить. Он мог бы рассказать там об этом. До сих пор в его жизни был только один решительный поступок, но, если бы он стал рассказывать у Томми о том, как он ударил своего отца, его рассказ не вызвал бы одобрительного оживления аудитории.
Все эти мысли смутно пронеслись у него в голове. Зато он вполне определенно почувствовал вкус соли и услышал в голосе Гитары звуки охотничьего рожка.
— Завтра, — сказал он. — Завтра ночью.
— В котором часу?
— В половине второго. Я за тобой зайду.
— Чудесно.
Далеко от них, на том конце шоссе, павлин распустил хвост.
Осенними ночами ветер с озера доносит сладковатый запах до некоторых улиц. Пахнет засахаренным имбирем, а может, сладким чаем со льдом и гвоздикой. Чем объяснить это явление — неизвестно, поскольку, скажем, 19 сентября 1963 года в озере было такое количество фабричных отходов, включая ядовитые химические вещества с завода пластмасс, что пышные кудри прибрежных ив поблекли и поредели. Волны озера выбрасывали на берег дохлых карпов, а врачи в «Приюте милосердия», хотя и не делали официальных предупреждений, твердо знали, что никому из тех, кто рискнет поплавать в этих водах, не избежать ушных болезней.
Тем не менее этот густой пряный запах напоминает о Востоке, о полосатых шатрах, о позвякиванье браслетов на лодыжках. Люди, живущие у озера, этого запаха почти не замечают — они включают кондиционеры, закрывают окна и под гудение мотора спят неглубоким сном.
Так, никем не замеченный, запах засахаренного имбиря проносится по улицам, над крышами, между деревьев и наконец, уже отчасти потеряв свою густоту и силу, достигает Южного предместья. А здесь, где в некоторых домах нет не только кондиционеров, но даже сеток от москитов, все окна широко распахнуты, и ночь врывается в них без преград. Запах имбиря пробирается в комнаты, и он отчетлив, настолько отчетлив, что спящим кажется, будто то, о чем они страстно мечтали, уже произошло. Ну а тем, кому не спится в ночные часы, кажется, будто все их движения и мысли приобретают какую-то особенную нежность и отрешенность. Двое мужчин, остановившихся в тени сосен на Дарлинг-стрит — рядом с коричневым домиком, куда любят заглядывать пьянчуги, — тоже ощущали этот запах, но он им не напоминал об имбире. Им казалось, так пахнет свобода, или справедливость, или роскошь, или возмездие.
Вдыхая этот запах, который мог бы, пожалуй, царить где-нибудь на рыночной площади в Аккре, они, как им казалось, простояли там довольно долго. Один из них прислонился к дереву; его левая нога слегка не доставала до земли. Наконец его приятель взял его за локоть, и они вместе двинулись к открытому окну. Они проникли в комнату без малейших усилий. Хотя они нарочно долго простояли в тени, глубокая тьма комнаты их ошеломила. Они даже не представляли себе, что бывает такая непроглядная тьма. Но еще больше, чем темнота, их обескуражило то, что, хотя за пределами дома стояла ужасная духота (густая, пряная, навевающая сон духота, от которой становились потными все складочки на шее), в доме у Пилат было холодно, как в леднике.
Внезапно взошла луна и осветила комнату, как фонарем. Оба приятеля сразу же увидели мешок. Он свисал с потолка, тяжелый и зеленый, как зеленое пасхальное яйцо, которое слишком долго продержали в краске. И как пасха, он сулил все: воскресение сына человеческого и исполнение заветной мечты. Неограниченную власть, и полную свободу, и величайшую справедливость. Гитара встал перед ним на колени и сплел пальцы рук, образовав нечто вроде ступеньки. Опершись рукой о голову Гитары, Молочник взобрался на эту «ступеньку», а затем переместился выше и уселся ему на плечи. Гитара медленно встал на ноги. Молочник провел руками по мешку и нащупал его верх. Он думал, что мешок завязан веревкой, перерезать которую будет нетрудно, и с досадой обнаружил вместо веревки проволоку. Они никак не ожидали, что им придется иметь дело с проволокой, а потому не захватили ни клещей, ни кусачек — пришлось действовать ножом.
Раздался ужасающий скрежет. Этакий шум кого угодно разбудит, подумал Молочник. Наконец ему удалось перепилить несколько волокон, и сразу же вслед за тем темнота слегка рассеялась. Они думали, что мешок с таким грузом, обрушившись на них, свалит их с ног, И потому условились, что, перерезав веревку, Молочник шепотом предупредит Гитару, а тот согнет колени и присядет, так что ноги Молочника коснутся пола почти в тот же миг. Но, как выяснилось, не было ни малейшей нужды в этом акробатическом этюде: мешок оказался намного легче, чем они предполагали, и Молочник опустил его на пол без труда. Как только они оба выпрямились, прочно утвердившись на ногах, раздался легкий, но глубокий вздох, который каждый из них приписал другому. Молочник отдал нож Гитаре, тот закрыл его и сунул в задний карман. Тут опять раздался глубокий вздох, и они похолодели. Держа мешок обеими руками, Молочник вслед за Гитарой пошел к окну. Гитара перепрыгнул через подоконник и обернулся, чтобы помочь Молочнику. Переливчатый лунный свет был, наверное, тому виной: Гитаре вдруг почудилось, что прямо за спиной у его друга кто-то стоит. Снова погрузившись в жаркую духоту, из которой они вынырнули всего несколько минут назад, они поспешили прочь и скоро уже шли по улице.
Из расположенного в той же стороне дома распахнутого окна, того самого, возле которого была раковина, где мыла волосы Агарь, а Реба замачивала фасоль, выглянуло женское лицо. «На кой черт он им понадобился?»- изумленно сказала женщина. Затем она принялась ковырять подоконник, отломила щепочку и сунула ее в рот.
ГЛАВА 9
Переписчица. Она выбрала именно это слово, и, коль скоро оно принадлежало девятнадцатому веку, мать одобрила его: огромнейшее удовольствие ей доставляли растерянные взгляды приятельниц, когда она им сообщала за чаем, какую должность выполняет ее дочь при лауреате конкурса поэтов их штата. «Она переписчица у Майкл-Мэри Грэм». Замысловатое старинное слово придавало работе, выполняемой ее дочерью (а ведь она, собственно говоря, вполне могла бы и не работать), некую загадочность, необычность и вполне соответствовало полученному ею образованию. И гостьи уже не решались расспрашивать о подробностях (они старались лишь запомнить, как оно произносится, но им так и не удалось обнаружить его в словаре) — имя Майкл-Мэри Грэм производило должное впечатление. Все это, конечно, ложь, и даже более простое слово «секретарша» не соответствовало истине, однако Руфь, не смущаясь, говорила «переписчица», ибо верила, что это правда. Она еще не знала и в дальнейшем оставалась в неведенье, что Коринфянам служит горничной у мисс Грэм.
Ей нелегко было найти работу, достойную ее положения в обществе, поскольку, кроме изготовления алых бархатных роз, она ничего не умела. Три года проучилась в колледже, из них первый год — во Франции, и, будучи внучкой знаменитого доктора Фостера, рассчитывала со временем носить туалеты более элегантные, чем форма горничной, висевшая в подвальном этаже особняка мисс Грэм. Она до сих пор не могла понять, как случилось, что все ее преимущества ничего ей не дали. Никто не сомневался, что она и Магдалина, именуемая Линой, сделают хорошие партии… но на Коринфянам возлагались особые надежды, ведь она посещала колледж и там ее обучали, как стать просвещенной женой и матерью, способной внести свою лепту в цивилизацию, или (в ее случае) способствовать вящей цивилизованности окружающего общества. А если замуж выйти не удастся, есть целый ряд профессий: учительница, библиотекарь… словом, что-нибудь интеллигентное и общественно полезное. Но судьба не спешила определить ей роль, и она просто ждала, ничего не предпринимая. Тоненькая и очень светлокожая, она разделяла убеждение Руфи, что такая жена, как она, истинная наход