Я встал со стула, пребывая словно в тумане. Меня трясло от нахлынувших чувств. Ватные ноги отказывались слушаться.
– Готье, – голос отца остановил мои жалкие попытки открыть дверь, – я хочу, чтобы ты больше не общался с тем полукровкой. Я запрещаю тебе с ним видеться. Это для твоего же блага.
Я не знаю, как добрался до своей комнаты, как лёг на кровать, захлёбываясь слезами. Мне было так стыдно перед Кевином, что я даже не мог собраться с силами и навестить его. Впервые в жизни я боялся посмотреть своему водителю в глаза.
К вечеру моё тело предало меня. Я весь дрожал и чувствовал сильнейший озноб. Одеяла не помогали. Испуганная Сильвия напоила меня тёплой водой, измерила температуру и вынесла вердикт, что я заболел. Одурманенный мозг был слишком занят борьбой с вирусом, поэтому после принятия лекарства я погрузился в тревожный сон. Во сне я видел плачущего Кевина, который отказывался со мной разговаривать, Сильвию, просящую Оливера Брума спуститься и принести мне градусник, а Скэриэл сообщал, что уезжает и мы больше никогда не увидимся.
Я проснулся посреди ночи. В комнате было душно и темно. Я скинул одеяла.
– Ты решил болеть вместе со мной? – ехидно раздалось в темноте.
– Скэр?
– Нет, Папа Римский, – хихикнул он. – Заболел?
– Ты мне снишься? Не могу понять, – протянул я, борясь с сонливостью.
Его ладонь легла мне на лоб. Я облегчённо вздохнул.
– Да ты весь горишь, – обеспокоенно произнёс Лоу. – На тебе можно яичницу жарить.
Я посмеялся, хоть это мне давалось с трудом.
– Принести тебе что-нибудь?
– Нет, просто посиди со мной, пока я не вырублюсь. Когда ты вернулся?
– Час назад. – Скэриэл уселся полубоком на полу, облокотившись на кровать.
– Сильвия рассказала отцу про тебя и Оливера.
– Что именно? – непринуждённо спросил он.
Лунный свет из окна падал на письменный стол и немного – на длинные ноги Скэриэла. Он был в порванных на коленках джинсах и разных носках. Я почти наверняка знал, что его обувь в моей ванной. Теперь он старался лишний раз не оставлять грязные следы в комнате, особенно после того, как испортил тетради, наступив на них.
– То, как вы вместе покоряли моё окно, – неохотно пояснил я.
В темноте раздался тихий смех.
– Он, наверное, рвал и метал? – весело предположил Лоу.
– Не то слово. Выгнал Кевина…
– А Кевина за что?!
– Тише ты, – шикнул я. – Он, оказывается, пытался нас прикрыть.
– Твой отец серьёзно его выгнал? – спустя пару минут молчания спросил Лоу.
– Полагаю, что да.
– Это нечестно.
– Ещё он… – Я не знал, как закончить фразу. – Был зол и на тебя…
– Сказал, чтобы ты больше со мной не общался?
– Ну… да.
– Я знал, что со временем его терпению придёт конец. И что ты решил?
– Ещё ничего…
Скэриэл вздохнул, но не произнёс ни слова. Наше обоюдное молчание давило мне на мозги, всё ещё плавящиеся от жара.
– Что ты думаешь насчёт этого? – тихо спросил я, не дождавшись ответа.
– Всё будет так, как ты скажешь. Если послушаешься своего отца, то мы закончим наше общение, я больше не буду к тебе приходить, звонить, писать, – обыденным тоном перечислял Скэриэл, как будто список покупок зачитывал. Меня это разозлило.
– Я не хочу этого, – твёрдо произнёс я в ответ.
– Тогда другой вариант. Будем скрывать дружбу.
– Так я тоже не хочу, – чуть раздражённо воспротивился я. – Я не стыжусь того, что дружу с тобой.
Я нечётко видел лицо Лоу, но мне показалось, что он улыбается.
– Готье. – Скэриэл непринуждённо положил руку рядом с моей так, что я чувствовал тепло его тела. – Всё будет так, как ты решишь. Ты мой лучший друг. Только тебе решать.
Прикрыв глаза, я проговорил:
– Я засыпаю. – Мне захотелось сменить тему, пока мы не дошли до признания в вечной любви друг к другу. – Останешься?
– Да, но уйду через… – Лоу вытащил из карманов джинсов телефон и проверил время; его лицо озарила яркая вспышка света, он выглядел уставшим, как и я. – Через четыре часа. Поставлю будильник.
– Не заразишься от меня? – спросил я, отодвигаясь.
– Вы, чистокровные, от любой мелочи болеете, – фыркнул он, снимая футболку, затем стянул джинсы. – Я уже успел в дороге подхватить заразу, но быстро оклемался.
– Как твоя поездка в школу?
– Как всегда, всё о’кей. – Он лёг на кровать и потянулся к одеялам, которые я скинул и скомкал ногами.
– Не надо. – Я слабо остановил его попытки меня укрыть. – Слишком жарко.
– Надо всё равно укрыть тебя чем-нибудь. – Он поднялся, подошёл к шкафам и принялся по-хозяйски рыться в них. – Ты прям как печка. – Он вытянул что-то и воскликнул: – Нашёл!
Через секунду я уже был укрыт лёгкой простынёй.
– Так-то лучше, – довольно проговорил он, укладываясь рядом.
– Спасибо, – сонно зевнул я. – Хотел рассказать, что произошло, пока тебя не было.
– Спи, – тихо сказал Лоу. – Завтра расскажешь.
Я закрыл глаза и моментально отключился.
XIX
Эдвард, сидевший перед Скэриэлом, достал очередную репродукцию – орёл, расправивший крылья, устремил взгляд вверх; рисунок сделан чёрным мелом – и показал Скэриэлу.
Тот довольно произнёс:
– Это точно Питер Пауль Рубенс. Кажется, «Капитолийский орёл»… Дай-ка подумать. – Он закусил губу, напряжённо рассматривая картину, затем неуверенно произнёс: – Могу ошибаться, но, кажется, тысяча шестисотый год, он тогда ещё в Италию переехал. Помню, что Рубенс много упражнялся в графическом рисунке.
Кивнув, Эдвард одобрительно прочитал из раскрытой энциклопедии по искусству, которую он использовал для того, чтобы экзаменовать Лоу:
– Тысяча шестьсот первый – шестьсот второй. Почти верно.
– Нет. – Скэриэл нахмурил брови и раздражённо бросил: – Мне нужно ещё раз повторить. Ни черта не могу запомнить даты.
– Не будь так строг к себе, – посоветовал Эдвард, доставая следующую репродукцию: корабль, тёмное море, огромные волны.
Лоу отмахнулся.
– Так, это сто процентов Рембрандт Харменс Ван Рейн.
– Почему? – наконец подал голос я. Последний час мне пришлось наблюдать за тем, как Эдвард помогал Скэриэлу заучивать названия картин. До этого я битый час слушал, как он пытался выучить наизусть первую песнь «Илиады» Гомера.
Скэриэл повернулся ко мне и с улыбкой объяснил:
– Просто это единственный пейзаж с морем у Рембрандта. А ещё эта картина была украдена в тысяча девятьсот девяностом году, и до сих пор неизвестно, где она находится.
– Не отвлекайся, – поучительным тоном произнёс Эдвард. – Как называется картина? Когда была написана?
– Дай мне секунду. – Скэриэл пристально вглядывался в репродукцию. – Вроде «Христос во время шторма на каком-то там море».
– Вспоминай название моря.
– Да я пытаюсь, – недовольно пробурчал Лоу.
– Ты сам просил быть строже, – хмыкнул Эдвард.
– Всё, что я помню, это то, что сейчас это не море, а озеро в Израиле.
– Это не ответ, – улыбнулся Эдвард, заглядывая в энциклопедию. – Могу дать подсказку.
– Никаких подсказок, – пробурчал Скэриэл. – Я сам.
Скэриэл терпеть не мог, когда ему помогали. Эдвард как-то объяснил, что у Скэриэла в самом разгаре кризис «я сам» – по-другому это называется кризисом трёх лет. Он учился как одержимый, с остервенением брался за новый материал. Казалось, что он пытался семимильными шагами преодолеть разницу между ним и чистокровными в познаниях в литературе, поэзии, искусстве, истории. В то время, как отпрысков чистокровных с детства окружала всеобщая тяга к прекрасному, им были доступны музеи, театры, картинные галереи, они росли разносторонними, у них были опытные гувернёры, репетиторы, лучшие школы и лицеи, Скэриэл мог рассчитывать только на своё упорство. Он не мог позволить себе даже усомниться, что в чём-то уступает чистокровным.
– Может, Галилейское? – предположил Скэриэл.
– Верно!
– Картина «Христос во время шторма на Галилейском море» Рембрандта. А когда написана… – Скэриэл обречённо вздохнул. – Ни малейшего понятия.
Он устало потёр виски.
– Тысяча шестьсот тридцать третий год, – закончил за него Эдвард. – Может, сделаем перерыв?
– Да, – кивнул Лоу. – Мне нужно, чтобы ты заехал в книжный. У Готье этих книг нет.
– Подготовил список? – спросил Эдвард, вставая из-за стола.
Лоу порылся в кармане и протянул помятый отрывной лист из блокнота.
– «Самоучитель по латинскому языку», – прочитал Эдвард.
– Бери всё, что будет в магазине. Готье и близнецы записались на латынь, я тоже за неё возьмусь, чтобы к поступлению в Академию не отставать по уровню.
– Понял. – Эдвард продолжил читать список. – «Джейн Эйр» Шарлотты Бронте, «Грозовой перевал» Эмили Бронте, «Агнес Грей» и «Незнакомка из Уайлдфелл-Холла» Энн Бронте. Почему так много?
– Оливия любит сестёр Бронте. Мне нужно с ней подружиться. – Скэриэл поднялся. – А то мы с ней даже толком не разговаривали. – Он направился на кухню, на ходу обратившись ко мне: – Хочу кофе. Джером, будешь?
– Нет. – Я поднялся, желая только одного – закурить.
– Не уходи далеко, – бросил мне Скэриэл. – Пока Эдварда не будет, проверишь, как я выучил начало «Илиады».
– Ладно.
– Скэриэл, – обеспокоенно начал Эдвард, – сколько ты спал ночью? Четыре или пять часов – это не сон. Ты только вчера вылез из-под капельницы.
– Да я в полном порядке, – лучезарно улыбнулся Скэриэл. – Кофе меня взбодрит.
Эдвард неодобрительно покачал головой и направился к выходу. Он всегда был недоволен, когда Скэриэл пренебрегал сном и отдыхом. Да, он не заболевал, но уставал и изматывал свой организм.
– У Рембо есть прекрасные строчки на эту тему – называется «Спящий в ложбине», – хитро добавил Лоу. – Хотите немного послушать?
– Ну, давай, – согласился Эдвард, накинув пальто.
Я подошёл ближе, чтобы тоже послушать. Всё, что так любил Скэриэл, было для меня абсолютно непонятным. Каждый раз, когда он заводил разговор о художниках или древнегреческих мифах, уходил в исторические дебри, предавался философским размышлениям, цитировал любимых поэтов, я чувствовал себя самым ничтожным тупицей во всём мире; в такие минуты в моей пустой голове ветер одиноко гонял перекати-поле. Я представлял себя рыбой, которая только и может, что беспомощно открывать рот. Хотя мои познания в поэзии были равны нулю, да я и не стремился это как-то исправить, мне нравилось смотреть, с каким удовольствием Скэриэл выступает перед нами.