– О, Зефф, – повторила я.
– Лизель. – Теперь это был голос мужчины, глубокий и насыщенный. В нем чувствовался весь его богатый опыт, и со временем этот голос обещал становиться только богаче, накапливая знания, как скрипка, которую время делает более утонченной и совершенной. Мое сердце отбивало болезненный такт: «Не взрослей, Зефф, не взрослей никогда».
– Как мы сюда попали? – порывисто дыша, спросила я. – Что нам дальше делать?
Я почувствовала, как Йозеф пожал плечами.
– То, что мы делали всегда, полагаю. Пытаться выжить.
Мы погрузились в тишину. Выживать мы оба умели. Так или иначе, мы занимались этим всю жизнь. В вечной борьбе за то, чтобы свести концы с концами, мы терпели не только ледяные ночи и пустые животы. Мой брат давно страдал от непомерных ожиданий нашего отца. Моих ожиданий. Я думала, что помогаю ему раздвигать его границы, но своим сочувствием лишь сделала его ношу еще тяжелее. Я не знала, как сказать ему, что я очень сожалею. Слов не хватало.
– Ты боишься? – спросила я, неспособная взглянуть на него. – Дикой… Дикой Охоты? Прохазки? Всего? Я боюсь.
Вместо ответа я услышала ритмичное биение его сердца.
– Мне страшно, – наконец, сказал он. – Но, по-моему, мне страшно с тех пор, как я уехал из дома. Страх сопровождает меня уже так давно, что я позабыл, как жить без него.
Чувство вины больно сжало мои ребра, из глаз полился новый поток слез.
– Мне так жаль, Зефферль.
Он освободился от моих объятий.
– Все уже кончено, Лизель, – мрачно сказал он. – Вот где я живу. В бесконечной дымке страха, желания и неудовлетворенности. В Вене или в другом месте – везде одно и то же.
Сквозь мое раскаяние прокралась тревога.
– А как насчет Кете? И Франсуа? Тебе не хочется поехать домой?
Йозеф горько рассмеялся.
– А тебе?
Я уже собралась ответить, что, конечно же, мне хочется, как вдруг осознала, что точно не знаю, что мой брат именует домом. Вену? Или Рощу гоблинов? Или, с тревогой подумала я, Подземный мир?
В конце концов, мы все возвращаемся.
– Не знаю, – честно ответила я. – Теперь я понимаю, что Вена, возможно, была ошибкой. Но вернуться… – я прервалась.
– Стало бы признанием поражения? – мягко спросил Йозеф. Его голос звучал ласково.
– Да, – сказала я. – И да… и нет. – В памяти всплыли слова старого пастора. Чудные, дикие, странные, зачарованные – о них говорят, что они принадлежат Королю гоблинов. Я так долго и с таким трудом пыталась держаться на плаву, что боялась возвращаться в места, где еще витал его дух. Вернуться в Рощу гоблинов означало бы вернуться ко мне в том образе, который я переросла, попытаться запихнуть ту, кем я стала, обратно в кожу другой девочки. Затем мне вспомнилось мое видение об изменившемся, замученном, коварном Эрлькёниге.
Его кольцо плотно сжимало мой палец.
Йозеф изучающе посмотрел на меня.
– В чем дело? – осторожно спросил брат. Он едва заметно указал на внешний мир, на лес за нашими спинами, на дороги, ведущие обратно через Альпы к Роще гоблинов. – Ты с ним… ты с ним встречалась?
С ним. С Эрлькёнигом. Королем гоблинов. С моим безымянным, аскетичным юношей.
– Да, – произнесла я, то ли рассмеявшись, то ли закашлявшись. – Да, Зефферль, встречалась.
Он тяжело задышал. Я видела, как у основания горла бьется его пульс, а зрачки расширяются и заполняют своей чернотой все пространство глаз. Интерес придал его чертам резкость. Интерес, а не зависть.
– Расскажи мне, – сказал он. – Расскажи мне все.
Я раскрыла рот, но не вымолвила ни слова. С чего начать? Что он хотел узнать? Что я могла ему рассказать? Что все истории Констанцы – правда? Что за пределами познаний смертных существует фантастический мир? Светящееся озеро, Лорелея, сверкающие пещерные бальные залы, мечущиеся гоблины с черными, как спинки жуков, глазами, портные с усами-иглами? Часовня, приемная, зеркала, которые являются окнами в другой мир? Как я могла рассказать, что волшебство реально… не раскрывая правды о том, кем – или чем – он был?
В конце концов, мы все возвращаемся.
– Я… не знаю, смогу ли, Зефф, – сказала я. – Пока, наверное, не смогу.
Его взгляд стал резким.
– Понимаю.
Что-то в его тоне меня задело. Я нахмурилась.
– Понимаешь что?
– Нет, нет, я понимаю, – продолжал он, криво ухмыльнувшись. – Особенная Лизель. Избранная Лизель. Тебе всегда хотелось быть необыкновенной, и вот ты ею стала.
От неожиданности я раскрыла рот и часто заморгала. Как будто брат ударил меня в солнечное сплетение – от боли я едва не задохнулась. Мы с ним долго кружили друг над другом, награждая друг друга острыми, как бритва, ранами, достаточно глубокими для того, чтобы жалить, но недостаточно глубокими, чтобы причинять боль. Провокационный танец, а не ранения. Мы могли быть холодными и несдержанными в словах по отношению друг к другу, но намеренную жестокость мой брат проявил впервые.
– Так вот как ты обо мне думаешь? – прошептала я.
Он отвернулся, не став отвечать. Трусливо отказавшись объяснить свой коварный поступок. Что ж, я была согласна продолжить эту игру. Если брату захотелось пустить в ход грязные приемы, я с радостью предоставлю ему такую возможность.
– Хорошо, – жестко ответила я. – Я эгоистична и поглощена только собой. Но я не воспринимаю свою жизнь – само свое существование – как должное. – Йозеф дернулся, и мой взгляд скользнул на его запястья, которые он поспешно прикрыл рукавами. Меня захлестнуло чувство вины. – О, Зефф, я не имела в виду…
– Довольно, – мягко произнес он, вернув на лицо маску равнодушия, которая была на нем до этого мгновения, идеально неподвижную и идеально пустую. – Довольно, Лизель. А то я сейчас заплачу. Давай пойдем спать.
– Зефф, я…
– Я займу другую комнату. – Брат нагнулся, подбирая скрипку, и прошел через открытую дверь, соединявшую наши покои. – Тебе нужно отдохнуть. Путешествие выдалось долгим. Увидимся утром.
Я не представляла, что ответить. Я знала, что рана, которую оставили мои слова, была гораздо глубже той, что он нанес мне, и истинный размах и глубина ущерба были мне неведомы. Я не знала, как это поправить. Я не знала, как поправить нас. Поэтому я сказала единственное, что смогла произнести.
– Доброй ночи, – выдавила я. – Сладких снов, mein Brüderchen.
Йозеф кивнул.
– Спокойной ночи, – сказал он, медленно закрывая разделяющую нас дверь. – Сладких снов… Королева гоблинов.
Деревенские называли его демоном, der Teufel[38] в волчьем обличье, когда он рыскал ночью по лесам. Исполинская, чудовищная тварь месяцами бродила вдоль границ селения и по его ближайшим окрестностям, убивая овец и унося с собой крупный скот.
Глаза как разноцветные алмазы, говорили деревенские жители. Один зеленый, как грех, другой синий, как соблазн. «Дьявол, Дьявол! – кричали они. – Пришел, чтобы накликать на нас беду!»
Поэтому они привели Wolfssegner, заклинателей волков, привели охотников, привели священников. Они привели всех и каждого, кто мог, по их мнению, избавить их от страха.
«Четыре сотни гульденов за шкуру Дьявола! – кричали деревенские, развешивая на главной площади листовки с информацией о вознаграждении. – Четыре сотни гульденов тому, кто принесет нам его голову!»
Гигантский волк месяцами уничтожал овец и коз, но когда пришла зима, когда скот сдох от голода и стужи, они ощутили его ненасытные зубы на своих шеях. Деревенские знали: они – следующие. Они следующие.
Первой исчезла маленькая девочка. Она была младшей дочерью пастуха и исчезла с холмов однажды после полудня, когда над землей низко висели холодные облака. Скалы и ущелья эхом повторяли ее имя, когда деревенские отправились на ее поиски, и лишь после того, как были найдены окровавленные ленточки из ее волос, девочку стали считать пропавшей.
Следующей исчезла пятнадцатилетняя девушка, очаровательная молочница.
Следом за ней – старик, давно потерявший счет своим годам.
Медленно, но верно Дьявол сжимал кольцо вокруг них, забирая одного за другим. Священники окропляли все вокруг святой водой, Wolfssegner произносили заклинанья, а охотники уходили на его поиски, но чем суровее становилась зима, тем суровее была его хватка.
«Жертва, – сказали заклинатели волков. – Принесите жертву в пользу Дьявола, чтобы задобрить его черное сердце».
Священник выразил протест, но деревенские продолжали настаивать. Они стали прочесывать свои жилища в поисках подходящей жертвы, готовясь отвести на бойню невинного агнца.
Сначала они предложили деревенского дурачка, который не разговаривал, а только мычал. «Нет, – молвил священник. – Это недопустимое бессердечие».
Затем они предложили шлюху, выставлявшую свои прелести напоказ. «Нет, – молвили охотники. – Это непозволительная жестокость».
Наконец, они нашли маленького мальчика, всего год назад покинувшего утробу матери. «Да, – молвили заклинатели волков. – Это подходящая жертва».
Маленький мальчик был сиротой: его мать и отец потерялись, ушли или были забыты. Безымянный, некрещеный, не упомянутый в записях. Это был ребенок, на которого и небеса, и земля смотрели сквозь пальцы, ребенок, обреченный на проклятия и муки. Найденыш, подкинутый в корзинке к самому алтарю и с тех пор находившийся под опекой церкви. Его, нежеланного и нелюбимого, было не грех отдать Дьяволу, поскольку Бог его явно избегал.
Доказательство таилось в его зрачках.
Глаза мальчика были двух разных оттенков. Один зеленый, как весенняя трава, другой – синий, как летнее озеро. Колдовские глаза. «Как у Der Teufel, – сказали деревенские. – Как у Дьявола. Отправьте этого демоненка обратно туда, откуда он явился – в геенну огненную!»
Деревенский священник отказался отдать ребенка. Он был благочестивым, богобоязненным человеком, но его доброта стала его проклятьем.