Я поежилась, вспомнив, как подсматривала за братом и сестрой через заколдованное зеркало в своей комнате в Подземном мире. Внезапно я поняла: когда смотришь на свое отражение, никогда не знаешь, кто смотрит на тебя с другой стороны.
– Пугаешь наших гостей, Отто? – хромая, графиня вошла в комнату из холла, опираясь на руку Конрада. – Не верьте всему, что он вам рассказывает, – сказала она. – Отто любит красивые истории.
Он нежно улыбнулся жене.
– Особенно истории со счастливым концом.
Графиня закатила глаза.
– Боюсь, мой супруг – сентиментальный болван, – произнесла она, но так и не смогла скрыть в голосе улыбку. – Лично я предпочитаю древние сказания. Вы со мной согласны, мадемуазель? – Конрад подвел графиню к ее стулу, а муж встал и приготовил для нее чашку кофе.
– Я бы предпочла, чтобы мы обошлись без сказок и сразу приступили к поиску правды, если вы не против, – раздраженно произнесла я. – Что мы здесь делаем? Зачем мы здесь? Почему?
Она вздохнула, сделала глоток кофе и поставила чашку на стол.
– Я надеялась, что для начала вы обустроитесь на новом месте.
– Познакомитесь со Сновин-холлом, – добавил граф. – Вы – наша гостья, так что, пожалуйста, располагайтесь удобнее и чувствуйте себя как дома.
Я подняла брови.
– И как долго я здесь пробуду?
– Пока не минует грозящая вам опасность, – ответила графиня. – А для того, чтобы мы были уверены, что вы в безопасности, нам нужна ваша помощь, Элизабет. Вы для нас гораздо ценнее, чем вы полагаете.
– Ценнее? – рассмеялась я, не веря своим ушам. – Для вас? Почему?
– Потому что вы такая, какая есть, – серьезно ответила она. – И я такая, какая есть.
– Какая есть, – повторила я. – Королева гоблинов.
Графиня кивнула.
– Это нас роднит.
– Роднит? – изумленно спросила я. – Кто вы?
Она взглянула на графа, который быстро перехватил ее взгляд и снова опустил свои темные глаза в тарелку.
– Полагаю, вы не собираетесь расспрашивать о прославленном доме Прохазка унд цу Сновин, девятнадцатым графом которого является мой муж, а я – его женой.
Я скрестила руки на груди. Графиня снова вздохнула.
– Мы… я представляю собой, – начала она, – последний род, не менее древний и знаменитый, чем род моего мужа, и точно такой же благородный. Прохазки всегда внимательно наблюдали за промежуточными точками и порогами этого мира, но моя семья являлась хранительницей его секретов. Мы храним Древние законы и защищаем их, сохраняя равновесие между нашим миром и Подземным.
Я нахмурилась.
– Как?
– Я вам говорила, что те из нас, кого коснулся Эрлькёниг, могут переходить через границу. – Она развела руками. – Мы можем находить окна и… – она хлопнула в ладоши, – закрывать их. Вы это можете, Элизабет, – сказала она, кивнув в мою сторону. – Как и я.
– Вы? – Она снова кивнула. Я прищурилась. – Кто вы?
Графиня и граф снова переглянулись. На этот раз он выдержал ее взгляд и едва заметно кивнул. Она повернулась обратно ко мне, и я увидела ее огромные, светящиеся глаза невероятного ярко-зеленого цвета. – Я его крови, – низким голосом произнесла она. – Моя праматерь была одной из его первых невест. Храброй девой, которая пожертвовала своей жизнью ради мира, а затем погубила этот самый мир, чтобы вырвать Эрлькёнига из лап смерти.
Голос из глубин мира позвал его по имени, и Йозеф проснулся. Солнце заливало комнату сквозь окна, не останавливаемое шторами, которые он забыл задернуть накануне. Было уже далеко не утро, но еще и не полдень. Он втянул в себя воздух, пропитанный легкой, хрустящей свежестью хвои, грязи и снега, и на мгновение решил, что снова оказался дома, в гостинице.
А потом он вспомнил.
Груз его ссоры с Лизель тяжело давил на грудь, прижимая к постели: удушающее бремя, от которого становилось трудно дышать и сложно вылезти из кровати.
С тех пор, как они покинули Вену, Йозеф каждый день чувствовал ее тревогу, ее граничащее с манией беспокойство от неопределенности их будущего. Он это понимал и пытался сделать так, чтобы ему было не все равно. Но ему было все равно. Его это не трогало. Он знал, что ему следовало быть встревоженным, напуганным, поскольку супруги Прохазка рассказали им о самых невероятных и страшных вещах. Однако любое усилие, которое требовалось для того, чтобы почувствовать что-либо помимо смутной озабоченности, было утомительным, а Йозеф уже так давно, так давно устал.
Он подумал, не остаться ли в постели на целый день. Идти было некуда, видеться не с кем, к прослушиваниям готовиться не нужно. Он понял, что на него не возлагают никаких надежд, от него ничего не ждут. Он думал, что почувствует радость или даже облегчение, но внутри не было ничего, кроме того же унылого безразличия, не покидавшего его после отъезда из Баварии. Отъезда из дома.
Но годы, на протяжении которых он вставал рано, чтобы играть на скрипке, все еще были глубоко запечатлены в его мышцы и кости. Йозеф стряхнул с себя остатки сна и обнаружил за дверью чистый комплект одежды. Он пока еще не научился заполнять освободившееся от музыки время, и острое желание и нетерпение играть щекотало пальцы. Он оделся и взял скрипку.
К тому времени как он вышел из комнаты, Лизель уже ушла, а экономки, с которой он познакомился накануне вечером, нигде не было видно. Бродя по комнатам и коридорам Сновин-холла, Йозеф не встретил ни души, и это было ему по нраву. Он никогда не умел слышать свои мысли в присутствии кого-то еще за исключением старшей сестры и Франсуа. Вот почему играть перед публикой было для него столь невыносимо.
Пока Йозеф переходил из одного помещения в другое, состояние упадка, в котором находилось поместье, становилось для него все более очевидным. Сквозь обвалившуюся крышу и пустые окна проникали потоки света, а пылинки отплясывали в солнечных лучах, как огоньки. Это горное поместье все еще находилось во власти зимы, но Йозеф не имел ничего против холода. Здесь было спокойно. И чисто, несмотря на грязь, ветки и ползающих под ногами насекомых. Это напомнило ему о лесе прямо за гостиницей, представлявшем собой резкий контраст с грязными, зловонными, переполненными городскими домами. Здесь он мог играть. Здесь он мог снова найти согласие с самим собой.
Но какими бы уютными и привычными ни казались ему эти вывернутые наизнанку стены, он не мог подобрать подходящего места, чтобы достать из футляра скрипку. Он искал ощущение святости, которое приходило к нему в Роще гоблинов. Он искал храм.
– Помоги мне, – шепнул он в пустоту. – Помоги мне найти покой.
Часы пробили час.
Справа от него стояли старинные напольные часы с раскрашенным и позолоченным циферблатом. Несмотря на прозвучавший бой, стрелки указывали другое время. За его спиной раздался то ли скрежет, то ли щелканье, слабый крик ржавого металла по металлу. Йозеф оглянулся.
Доспехи поднимали перчатку.
В его памяти всплыли сказки о созданных гоблинами доспехах, заколдованных и пронизанных волшебством, благодаря которому их обладателю не были страшны ни стрелы, ни ранения, ни смерть. В этих сказках также говорилось о бесстрашном и доблестном воине, одолевающем вражеские полчища с нереальным, сверхъестественным искусством. С искусством, свойственным не воину, а Подземному миру.
Йозеф с отстраненным восхищением наблюдал за тем, как доспехи как будто в ответ на его вопрос подняли перчатку, сжали пальцы и указали в направлении одного из коридоров.
«Помоги мне. Помоги найти покой».
– Туда? – спросил он, повторив указательный жест.
Пустой шлем поднялся, затем опустился, снова вверх и вниз, вверх-вниз, в гротескной пародии на кивок.
– Спасибо, – прошептал Йозеф. – Спасибо.
Он посмотрел в направлении, указанном доспехами, и побрел по длинному темному коридору с высоким потолком к широким, слегка приоткрытым двойным дверям. Сквозь щель в коридор проникал свет, дрожащий и непостоянный, как будто по комнате за дверьми перемещались тени. Юноша подошел к дверям, положил ладони на дверные молотки с изящной резьбой и потянул на себя.
Это был бальный зал.
Внутри никого не оказалось, хотя на периферии зрения Йозефа все еще танцевали и порхали тени. Круглый зал, стены которого были завешаны громадными разбитыми зеркалами, бальный зал, наподобие призмы отражающий и свет, и движение. Потрескавшиеся мраморные полы вздыбились от прорастающих корней, мертвый плющ и высохший виноград сползали по стенам вниз, словно пальцы, стремящиеся захватить все помещение. Йозеф посреди дикой растительности отражался в бесчисленных зеркалах тысячами мальчиков, стоявших в лесу.
«Да», – вдохнул он. Это место хотя и не гарантировало ему покой, но было бальзамом для его души: комната, когда-то предназначенная для музыки и танца, теперь постепенно поглощалась живой, спящей зеленью. Двенадцать зеркальных панелей вокруг него, как двенадцать ольх по кругу Рощи гоблинов, казались одновременно и знакомыми, и чужими. Давно, мальчиком, до маэстро Антониуса, до Вены, до того, как на него взвалили груз ожиданий, Йозеф играл свою музыку в месте, похожем на это.
Он опустил футляр на пол, раскрыл его и поднес скрипку к плечу. Перчаток на нем не было, и руки замерзли, но Йозеф уже давно практиковал умение играть онемевшими пальцами. Он закрыл глаза и глубоко вдохнул, и аромат грязи, пыли и лесной чащи наполнил его легкие. Приложив смычок к струнам, он улыбнулся. Затем заиграл.
И мир изменился.
Если в его жизни и осталось что-то, что он любил, то это была она. Музыка. Единственное творение человека, которое он предпочитал всем творениям природы. Пение птиц и стрекот сверчков были оркестром его детства, но музыка его сестры всегда была его звездой. Его первой солисткой. Когда она пела ему колыбельные в темноте. Когда сочиняла для него коротенькие мелодии для его упражнений на скрипке. Как будто он научился разговаривать посредством ноты и фраз и нотных знаков на странице. Язык без слов. Диалог без общения.