При звуке скрипки ветки ежевики встрепенулись. Мир, погрузившийся в глубокий зимний сон, как будто пробудился, вздохнул перед подъемом. Под Йозефом и вокруг него простирался, протягивался, рос лес, как будто отвечая на зов. Разбитые зеркальные панели показывали мириады юношей среди мириад деревьев, но Йозеф увидел лишь одного, кто играл ту же мелодию.
Он перешел от гамм для разогрева и упражнений к ларго из L’inverno[39] Вивальди, которое с самых юных лет было его любимым произведением. Однако несмотря на то, что его смычок выпевал ноты, Йозеф чувствовал себя отстраненным. Удаленным. Он не мог вспомнить, за что он любил эту мелодию, ведь теперь она не заставляла его трепетать. Тогда он подумал о своем отце, мужчине, которому перестало хватать одной рюмки, затем двух, затем трех, четырех, пяти или шести – перестало хватать, потому что они больше на него не воздействовали.
Воспоминания об отце омрачили игру Йозефа, и он взял неверную ноту. Йозеф убрал смычок со скрипки, и все юноши в зеркалах умолкли.
Все, кроме одного.
Хотя Йозеф опустил инструмент, скрипка продолжала играть. Не эхо, а отражение. Мелодия была знакомой. Любимой. Заветной.
Эрлькёниг.
Целый букет эмоций расцвел в груди Йозефа – боль, страх, чувство вины, облегчение, радость, нежность. Музыка его сестры обладала способностью открывать его для чувства, обнаруживать те его стороны, которые он похоронил когда-то в Роще гоблинов. Он обернулся и стал искать глазами Лизель – чтобы извиниться, прикоснуться к ней, утешить или успокоить – но он был наедине с тысячью версий себя, составлявших ему компанию. Тысяча голубых глаз и тысяча скрипок смотрела на Йозефа, когда он глядел в разбитые зеркала, но уголком глаза он заметил, что одно из отражений движется.
Он поворачивался и поворачивался, но поскольку всюду были зеркала, перспектива сдвигалась и менялась с каждым поворотом его головы. И только когда он замирал, когда остальные Йозефы переставали вертеться, он замечал, что один из них подходит ближе. Он пытался поймать свой собственный взгляд, но его отражение оставалось на периферии его зрения, на периферии его здравомыслия.
Минуты. Часы. В конце концов Эрлькёниг оказался лицом к лицу со своим заблудшим отражением. У другого Йозефа на лице играла улыбка, которая не была отражением, и он держал скрипку с другой стороны. Или, возможно, с правильной стороны. Йозеф уже не знал, где в этом мире-наоборот право, а где лево.
– Кто ты? – спросил Йозеф, но губы его собеседника не двигались в такт его губам.
«Я – это ты», – ответил другой Йозеф.
– А кто я? – прошептал он.
Отражение лишь улыбнулось.
Легенда о храброй деве, повтор
Храбрая дева.
Рядом со мной сидел потомок храброй девы. Первой из нас, кто умер, и единственной, кто пережил объятие Короля гоблинов.
До меня.
– Вы… вы… – начала я, но слова замерли у меня на губах.
– Я, я, – повторила графиня, хотя в ее голосе не было и намека на усмешку. – Да, Королева гоблинов, – мягко произнесла она. – Она ушла из Подземного мира и выжила. Я – тому доказательство. На протяжении сотен лет, нескольких поколений ее дочери, внучки и правнучки являлись хранительницами и защитницами равновесия между мирами, между верхним миром и подземными мирами.
Грохот моего бьющегося сердца отдавался в ушах, заглушая все звуки и чувства. Я смотрела, как двигаются губы графини, но не могла разобрать ни единого слова. Эта мысль была слишком грандиозна, слишком значительна, чтобы ее принять. Мир сузился и превратился в единственную пульсирующую идею.
Я не одна.
– Дитя? Дитя? – Масштаб моего восприятия расширился и включил в себя стул, на котором я сидела, комнату, в которой я находилась, и человека, с которым я разговаривала. – Дорогая, вы в порядке? Вы побледнели. Конрад, не мог бы ты принести мадемуазель Фоглер чего-нибудь покрепче, чем кофе? Может быть, глоток хереса?
– Я в порядке, – ответила я не своим голосом. Он был и глубоко внутри меня, и глубоко вовне, голос настолько спокойный, как будто принадлежал другой Лизель, другой Элизабет. – Я не буду ничего пить.
Графиня смотрела на меня живыми, не по-здешнему зелеными глазами. Путаная вереница половинчатых образов, слов и фраз пронеслась галопом по моему разуму: жена? ребенок? ребенок Эрлькёнига? Я только моргала и молчала, и графиня, не дождавшись от меня вразумительного ответа на свое удивительное утверждение, раздраженно фыркнула.
– Ну, – сказала она и вынужденно рассмеялась, – совсем не такую реакцию на свое откровение я надеялась увидеть.
– Какой реакции вы ожидали? – спросила я, все еще чужим голосом.
Она элегантно пожала плечами.
– Удивление? Шок? Благодарность? Злость? Что угодно, только не пустота, милая, честное слово.
Граф откашлялся.
– Это не так легко принять, дорогая.
Он был прав. Мое ограниченное сознание не справлялось с таким объемом информации, у меня не получалось переварить ее целиком, поэтому я цеплялась за детали и проясняла их для себя, одну за другой.
– Вы… вы – ребенок Эрлькёнига? – Разумеется, это было невозможно. Девочка-гоблинка давно сказала мне, что ни один союз смертной и Короля гоблинов ни разу не давал плодов. И все же. Моя ладонь опустилась на низ живота. После возвращения из Подземного мира месячные пришли вовремя. Я ощутила резкий укол… зависти? Облегчения? Пустоты? Ликования?
Графиня покачала головой.
– Нет, Элизабет. Я – не ребенок Эрлькёнига, если только ты не имеешь в виду то, что мы – вы, ваш брат, мой супруг, все те, кто верит, и я – что мы все его дети. Нет, – повторила она, и ее голос стал мягким и нежным. – Я – потомок Королевы гоблинов и ее супруга, мужчины, который когда-то был Владыкой Зла и правителем Подземного мира. Дочь смертной женщины… и смертного мужчины. – Она взглянула на супруга, и он положил руку ей на плечо.
– Но они оба были смертны… – Я не знала, как сформулировать свой вопрос и даже не знала, что именно спросить. Правда ли то, что она сказала? Действительно ли она обладает силами, охватывающими сразу два мира – и мир наверху, и мир внизу? Правда ли, правда ли, правда ли?..
– Откуда у меня дар открывать и закрывать границы между мирами? – завершила за меня графиня.
Я кивнула.
– Вам известно сказание о Персефоне? – спросила она.
Я напряглась.
– Нет, – медленно ответила я, чувствуя себя еще более потерянной, чем прежде. – Не думаю.
– Она была дочерью Деметры, – подключился граф. В отличие от жены он смотрел на меня своими темными глазами со странным сочувствием, даже с жалостью. – Ее соблазнил Аид и принудил стать его невестой.
Я лишь пожала плечами.
– Да, – продолжила графиня. – Персефона съела фрукт под землей и поэтому была проклята и обречена проводить полгода в мире Аида, а другую половину года – в верхнем мире с ее матерью.
По мне прокатилась волна болезненного сочувствия к Персефоне. Сочувствия, симпатии и зависти. Полгода с семьей, полгода с темным возлюбленным. Если бы только, если бы только.
– Но о чем не говорится в этой легенде, – добавил ее муж, – так это о том, что Персефона вернулась из подземного мира изменившейся. Другой. Темной королевой темного царства. Древние греки даже не осмеливались произносить ее имя, поскольку говорить о ней означало привлечь ее внимание. Поэтому ее называли Корой, что означает дева.
Резкий холод пробил броню онемения и пустил мурашки по моей спине. «Ее имя для нас потеряно, – сказала однажды Веточка. – Храбрая дева. Безымянная и ушедшая».
– Персефона вернулась изменившейся, – мягко подтвердила графиня. – Как и первая Королева гоблинов. Когда она заново очнулась для жизни после смерти, она стала другой. В ней пробудилась способность чувствовать разломы в мире, трещины, пограничные точки, открывать их и закрывать. Она принадлежала сразу и Подземному миру, и верхнему, и передала эту способность дальше своим детям. Мне.
Сердце подпрыгнуло у меня в груди. Я вспомнила, как в последний раз видела своего Короля гоблинов, как он стоял в Роще гоблинов, как мои ладони проходили сквозь его ладони, словно дым, подобно тому, как когда пытаешься удержаться за огонь свечи, ласковый и одновременно жгучий. Что бы я отдала за эту способность? Переходить из мира в мир по собственной воле, прикасаться к моему Королю гоблинов, обнимать его во плоти, а не в воспоминаниях?
– Но, – сказала графиня, – как видите, я – последняя в ее роду. Последняя из нас с этой способностью, этим даром.
Ее голос сорвался, и в нем послышалась легкая дрожь, которая так бы и осталась незамеченной, если бы в ее глазах не сверкнули слезы. Я не знала, оплакивала ли она ребенка, которого не могла иметь, или ребенка, которого потеряла. Муж еще крепче обнял ее за плечи, и они оба стали напряженными и мрачными в своем молчаливом горе. Однако на его лице я заметила болезненное выражение, как будто разговаривать на эту тему ему не хотелось.
– Но, – хрипло продолжила она. – Видимо, я все-таки не последняя. – Графиня буквально прощупывала мое лицо в поисках ответа на вопрос, который она не задала. Прошло довольно много времени, прежде чем я нарушила молчание.
– Я… – тихо сказала я. – Вы имеете в виду… меня.
Уголки ее полных алых губ слегка поползли вверх.
– Да, – сказала она. – Вы, о Королева гоблинов.
В комнате повисла тишина. Я не знала, что сказать. Я не знала, что думать и даже что чувствовать. Когда я приняла решение оставить Подземный мир, я сделала выбор в пользу жизни, а не смерти, решила взять то, что я хотела от мира, вместо того, чтобы подчиниться судьбе. Я пообещала себе, что буду проживать каждый день как Элизабет совершенная, Элизабет настоящая.
Но кем была настоящая, цельная Элизабет? Кем была женщина, которой предоставили все возможности, но которая не сумела ими воспользоваться? Кем была сестра, использовавшая боль своего брата в качестве оправдания для того, чтобы убежать от своих проблем? Кем был композитор, который каждую ночь сидел перед инструментом, не готовый писать музыку? Могла ли я узнать, кем она была, здесь, в ветхих руинах Сновин-холла? В качестве наследницы тайного рода непостижимых женщин?