Брат ответил не сразу. В тишине, последовавшей за моей исповедью, он поднялся и стал ходить взад-вперед по бальному залу. Хотя выражение его лица оставалось спокойным, в его шагах чувствовались возбуждение и ярость.
– Зефф…
– Почему ты не рассказала мне об этом раньше? – прервал он меня.
– Я не знала как… – начала я, но он злобно оборвал меня:
– Это полная херня. – Я вздрогнула. Никогда прежде я не слышала, чтобы мой брат ругался, и, вылетевшее из его уст, это слово показалось еще ужаснее, еще грязнее. – Ты рассказала Кете.
Не все, хотела сказать я. Далеко не все. Но я рассказала ей достаточно, и это было больше того, что я рассказала Йозефу.
– Почему? – спросил он. – Почему ей, а не кому бы то ни было?
– Потому что она была там, – съязвила я, неожиданно ощутив желание заступиться за Кете. – Потому что она видела.
– Я говорю не о Подземном мире, – сказал он. – Я говорю о нем.
О нем. Короле гоблинов. Я опешила, пораженная сквозившей в его голосе страстью. Король гоблинов ознаменовал начало и конец моего времени в Подземном мире, и все же он был наименее и наиболее магической его частью. По сравнению с горячим озером, волшебными огнями, сверкающими пещерами и коридорами наша любовь выглядела почти земной. В ней не было великих романтических поступков, бурных изъявлений чувств, не было борьбы за то, чтобы остаться вместе, несмотря на все удары судьбы. Мы просто, хотя и не всегда спокойно, раскололи друг друга на части и снова сложили по кусочкам. Это был не тот рассказ, который, по моему мнению, мог заинтересовать моего брата.
– Что ты имеешь в виду, Зефф?
– Я имею в виду его, – снова сказал Йозеф, подчеркнув это слово страстным уколом смычка. – И тебя. – Он ткнул кончиком смычка в меня, словно клинком пронзая мою грудь. – Ты всегда называла меня садовником твоего сердца, – мягко сказал он. – Но ты ушла и посадила цветы без меня.
Тогда я поняла, что его ранило не то, что я не рассказала ему о времени, проведенном в Подземном мире, а то, что я не поделилась с ним своими чувствами как Королева гоблинов. Мы всегда раскрывали друг перед другом свои души, наши самые сокровенные мысли и самые мрачные чувства, и зачастую без слов. Моя сестра была моей доверенной в словах и действиях, а брат оставался хранителем моих секретов.
– О, – сказала я, не зная больше, что сказать. – Прости меня, Зефферль.
Он покачал головой.
– Почему ты мне не доверяешь? – спросил он, и в его голосе я услышала маленького мальчика, которого считала потерянным.
«Я возвращаю тебе твое сердце». В глубине глаз стали собираться слезы.
– Я не знаю.
Но я знала. Он больше не был первым в моем сердце. Йозеф и Король гоблинов делили место в моей душе наряду с Кете, Франсуа, Констанцей и мамой. Моя способность любить не исчерпалась; напротив, она росла с каждым человеком, которого я впускала в свое сердце. Но любовь без формы, без определения, которую я ощущала в детстве, с возрастом и со временем становилась все более конкретной. Частью себя мне хотелось поделиться с сестрой, другие части моей души были отданы брату, а остальные – аскетичному юноше.
Взгляд Йозефа был тяжелым. Обвинительным.
– Думаю, знаешь.
Он всегда знал меня лучше меня самой.
– Что ты хочешь от меня услышать, Зефферль? – спросила я, на этот раз раздраженно. – Что мне очень жаль? Я уже извинилась.
– Но за что ты извинилась? – парировал он. Он опустил руку, и теперь смычок свисал вдоль его бока. – Ты не рассказывала мне потому, что у тебя были на то причины. Вот почему тебя терзает чувство вины. Ты что-то от меня скрываешь, Лизель, и мне это не нравится. Мы с тобой всегда были открыты друг другу.
– Неужели? – Мой взгляд коснулся его запястий. Его рука дернулась, как будто он боролся с желанием чем-то прикрыться. – Признайся, Зефф, всегда ли ты был честен со мной?
Он напрягся.
– Я не желаю об этом говорить.
Я встала.
– Тогда у тебя нет права совать нос в мои дела!
– Отлично! – взорвался он. – Отлично! Что ты хочешь знать? Что мастер Антониус меня бил? Что подвергал меня всем мыслимым и немыслимым унижениям? Что перевернул мою тоску по дому, по Роще гоблинов, назвав ее постыдным детским капризом, слабостью? Я не мог говорить ни с кем, Лизель. Ни с кем. У меня был Франсуа, и он защищал меня, но не понимал. Не мог понять. Чем больше я отдалялся от дома, тем менее целостным я себя ощущал. Менее реальным. Я был мальчиком, которому следовало бы стыдиться себя, оболочкой, самозванцем, а не человеком. И только когда я играл твою музыку, я чувствовал какую-то связь… с жизнью.
«Отведи нас далеко от Подземного мира – и мы чахнем и блекнем».
Я почувствовала, как от лица отлила кровь. Йозеф это заметил.
– Что? – спросил он. – В чем дело, Лизель?
Станет ли у него на душе спокойнее, если он узнает правду о том, кто он? Или это еще больше отдалит нас друг от друга? Возненавидит ли он меня за то, что я не рассказала ему раньше? Если Йозефу было обидно, что я не поделилась с ним историей про Короля гоблинов, то как он будет злиться на меня за то, что я утаила от него фрагмент его личной истории?
– В чем дело? – повторил он. – Что тебе известно?
– Все дело в том, – прошептала я, – что ты – подменыш.
Его губы побелели. Я ждала, что брат что-нибудь скажет, что-нибудь сделает – что угодно, – но только не того, что будет стоять на месте как вкопанный. Но он был молчалив и неподвижен, как статуя, как будто его снова подменили. Я ненавидела себя за свое решение.
– Зефф? – тихо спросила я. – Поговори со мной, Зефф.
– Как ты могла, – произнес брат чужим голосом, и впервые в жизни я почувствовала, что совсем его не знаю.
– Зефф, я…
– Не нужно. – Он вскинул руки, продолжая сжимать в них смычок и скрипку. – Не нужно.
– Прости. – Мне бы хотелось, чтобы эти слова не звучали так нелепо.
– Не хочу ничего слышать.
– Зефф…
– Прекрати меня так называть!
Глубина его страдания заставила меня пошатнуться. Йозеф отбросил в сторону свой инструмент, вишневое деревянное тело скрипки с грохотом и звоном опустилось на мраморный пол, и шейка оторвалась от корпуса. Я вскрикнула, но вскоре за ней последовал и смычок.
– Йозеф, пожалуйста…
– Я не он! – вскричал он. – Йозефа нет! И никогда не было! – Он смотрел на меня с диким, звериным выражением лица, зрачки его глаз расширились и затопили голубизну бездонной чернотой. Стали глазами гоблинов. – Кто я? – Дикий крик вырвался из его груди. – Кто я?
– Йозеф, я…
Но прежде чем я смогла что-то ему сказать, чем-то его успокоить, мой брат развернулся и ушел, растворившись среди кустов.
У подменыша не было имени и никого, кто бы мог позвать его домой.
Он убежал из бального зала в лес, оставив свою сестру, свое прошлое и свое имя позади. Йозеф. Это имя принадлежало другому мальчику, другому сыну, другому человеку, и носить это имя было для него нестерпимо. Раны на запястьях кололись и чесались, и ему хотелось погрузить пальцы в шрамы и сорвать с себя кожу, волосы, вырвать глаза мальчика, которого не было.
Его не было.
Подменыш обнаружил, что стоит на ковре из ярко-красных маков, которые вились вокруг его ног, как кошка вокруг ног хозяина. «Пойдем с нами, безымянный, – ворковали они. – Вернись к нам».
Подняв глаза, он увидел, как на фоне коричнево-серо-зеленой природы поздней зимы как пятна краски появляются шарики алого, малинового и бордового и как эта кровавая река пронзает лес и взбирается на холм.
«Идем же, – настаивал шепот. – Идем».
Он не спрашивал, куда и почему. Графиня сказала, что эти невероятные цветы – души потерянных, последнее смертное наследие тех, кого забрала Дикая Охота. Они вели его домой, обратно в Подземный мир.
Подменыш ступил на тропу из маков и пошел по ней.
Он слышал, как сестра позади него окликает его по имени – нет, по имени ее брата, – но не обращал на нее внимания. Йозеф ушел; его никогда и не существовало. Пустота в самом центре его души, наконец, обрела смысл. На протяжении долгих лет он думал, что в нем что-то не так, что его неспособность испытывать глубокие чувства к кому-либо является признаком порока, изъяна, что это какой-то брак. Родные или люди, в жилах которых текла его кровь, были ему небезразличны. Он с симпатией относился к своей бабушке и к ее рассказам, уважал свою мать и ее тяжкий труд, боялся своего отца и перепадов его настроения и с нежностью относился к сестрам. Возможно, подменыш даже испытывал любовь, особенно к Лизель, насколько он понимал это чувство.
Любовь. Он подумал о Франсуа и ждал, что чувство вины вот-вот скрутит его живот. Подменыш представил себе лицо своего спутника – темные глаза, густые ресницы, теплая кожа, пухлые губы. Лицо, пробуждавшее что-то глубоко внутри него, лицо, на которое ему хотелось смотреть снова и снова. Подменыш знал, что Франсуа красив, но его привлекала вовсе не внешность его спутника, а чувство безопасности, которое он в нем находил. Он всегда предпочитал тени свету, а любовь Франсуа была закатом, в котором он мог укрыться.
Но с тех пор как он прибыл в Сновин, лицо его возлюбленного все реже и реже всплывало в памяти. Оттенок кожи Франсуа, аромат его одеколона и тембр голоса ускользали, как будто его спутник исчезал в облаке тумана. Возлюбленный. Это было единственное слово, которое приходило на ум подменышу, когда он думал о Франсуа, потому что он не знал других слов для обозначения нежности внутри него, желания защищать, обнимать, целовать. Но подменыш знал, что его любовь отличается от любви Франсуа, поскольку потребность прикасаться отсутствовала, а жар страсти был холодным.
«Я люблю тебя», – сказал он чернокожему юноше.
И это было правдой. Подменыш любил – так, как умел.
Учащенно дыша, юноша продолжал карабкаться на холмы позади Сновин-холла по узкой и крутой тропинке. Маки не прекращали своего шепота, своего пения. Они все молили и взывали к нему: «торопись, торопись». Он не знал причины этой спешки, но расценивал ее как призыв к свободе, предлог, причину для бегства. Подменышу было все равно, куда бежать, – главное, бежать.