– Мне захотелось прогуляться по землям поместья. – Я ненавидела свой голос, который дрожал и трепетал, а мои чувства и эмоции неизменно выдавали всякую ложь, какую бы я ни произносила. – Я не хотела бы потеряться.
– Несомненно, к этому моменту вы уже освоились в Сновине, – возразила графиня.
Я улыбнулась, но вряд ли улыбка заиграла в моих глазах.
– Не уверена, что я когда-либо смогу привыкнуть к Сновину и к его законам.
Она прищурилась.
– Не сможете… или не захотите?
Я не ответила. Графиня вздохнула и с каким-то усталым сочувствием покачала головой.
– Я заметила, что Отто снова был у тебя.
– Как вы можете быть настолько бесцеремонной? Все эти невинные жизни? Ради чего? Чтобы избежать судьбы ваших предков? Как вы можете быть такой эгоистичной?
– Как могла ты? – спросила она, сверкая глазами и, хромая, проковыляла вперед. – Подумай, Элизабет. Само наше существование – это отвращение к Древним законам. Тот факт, что мы приходим в верхний мир, означает, что Дикая Охота неотступно следует по пятам не только за нами, но и за теми, кого мы любим. И не только за теми, кого мы любим, но и за всеми остальными, кто хорош, велик и талантлив, поскольку плоды Подземного мира – это искусство, гений и страсть. Ты бы лишила мир таких даров, Элизабет? Может ли одна жизнь значить больше, чем жизни тысяч людей?
– Может, если это ваша жизнь, – парировала я. – И моя.
– Что вы собирались сделать, мадемуазель? – спросила графиня. – Что вы намеревались сделать, добравшись до озера Лорелеи? Броситься в его изумрудные глубины?
Честно говоря, так далеко я еще не загадывала. Моей единственной целью было догнать брата прежде, чем с ним случится что-нибудь ужасное, прежде чем он навсегда окажется потерян для меня. Для Подземного мира, для смерти.
Графиня заметила неуверенность на моем лице и наклонилась ко мне ближе. Я хотела отвести взгляд, спрятать выражение лица, но еще меньше я хотела выдать свой страх. Супруги Прохазка не были достойны моего страха. Это были малодушные трусы, и я не испытывала к ним ничего кроме презрения.
– Лучше от этого не станет, вы же знаете, – мягко сказала она. – Если закончится ваша жизнь. Если закончится моя. Мы запятнаны, вы же видите. Наши жертвы бесполезны, потому что у нас не осталось ничего, что можно было бы отдать. Ничего из того, чего хочет Подземный мир. Больше ничего не осталось.
Я ее не слушала. Графиня не могла сказать ничего такого, что заставило бы меня передумать искать брата. Даже если я и не в силах его спасти, будет лучше, если я попытаюсь и потерплю неудачу, чем вообще не стану пытаться. Я стала протискиваться мимо нее, но графиня стояла как скала, опираясь вместо трости о спинку кровати.
– Почему вы решили, что больше не сможете сочинять?
Я молчала.
– Почему кажется, что целого мира слишком мало и одновременно слишком много? Потому, что вы принадлежите и двум мирам, и ни одному из них, Элизабет. Ваш разум и тело здесь, а ваша душа в другом месте. Я почувствовала это, дитя. Я услышала это. Причина, по которой ваша музыка является мостом между Подземным миром и верхним, заключается в вашей изначальной жертве. Вы пожертвовали своей музыкой. Пожертвовали своим талантом, своим гением и своим творчеством в пользу Древних законов, когда пересекли порог в первый раз. Каждый раз, играя, вы пересекаете границу. Это делает вас и цельной, и одновременно расколотой.
Ее слова попали прямо в мое бушующее сердце, прямо в бездну, вертящуюся в центре вихря.
– Откуда… откуда вы это знаете? – хрипло спросила я.
Графиня рассмеялась ярким, веселым смехом, и это было самое отвратительное, что я когда-либо слышала.
– Я знаю это потому, что ваше лицо прозрачнее стекла. Потому что вы не просто выставляете свои чувства напоказ; ваши эмоции руководят вами. – Ее глаза потемнели, и зелень в них стала хрупкой и острой. – Я знаю об этом потому, что моя безответственная прародительница ради самосохранения продала свободу своих детей. Нас бросили, Элизабет. Наказание за наш эгоизм и жадность – сохранять этот цикл, увековечить его.
Я зажала ладонью рот, пытаясь сдержать рыдания. «Особенная Лизель. Избранная Лизель. Тебе всегда хотелось быть необыкновенной, и вот ты ею стала».
– Нет, – процедила я сквозь зубы. – Нет. Я не могу – не хочу – верить, что это моя судьба. Я не стану вредить другим своими бездумными действиями, даже если это означает отдать себя Древним законам.
Графиня вскинула брови.
– Даже будь вы настолько самоотверженны, Элизабет, вы думаете, что ваше возвращение в Подземный мир исправит весь нанесенный вами ущерб? О, дитя. Мы можем двигаться только вперед и не в силах изменить прошлое.
Я подумала о Йозефе. Я подумала о Короле гоблинов.
– Я должна попытаться, – спокойно сказала я.
– И как же вы собираетесь это сделать, дорогая? – спросила графиня. Она держала компас мужа перед собой, и вещица ярко сверкала в лучах заходящего солнца. – Вы вернетесь к озеру Сновин, чтобы… что? Броситься в него? А потом?
Я точно знала, что сделаю потом.
– Я спасу своего брата, – сказала я и вспомнила разноцветные глаза, один серый, другой зеленый, которые поглощает белизна, такая бледная, что кажется почти голубой.
Графиня рассмеялась.
– А потом что? Спасете вашего Короля гоблинов?
Тем самым она озвучила надежды, которые я даже сформулировать не осмеливалась, и это ранило больнее всего, даже больнее презрительного ехидства в ее тоне.
– Я должна попытаться, – повторила я.
– О, дитя, – презрительно усмехнулась графиня. – Если вы полагаете, что вы единственная, кто способен прервать цикл жертвоприношений и измен, то ваша самонадеянность не знает границ.
На задней стенке моего горла стала скапливаться желчь, едкая и горькая.
– Разве первая Королева гоблинов не ушла? – спросила я. – Разве она не вернулась и не вырвала своего Короля гоблинов из тисков Древних законов?
– И как вы думаете, чем она за это заплатила? – парировала графиня.
Я замолчала.
– Жизнь за жизнь, Элизабет. Смерть за урожай. Это она заманила следующего юношу, чтобы он остался там, чтобы стал новым Королем гоблинов. А он в свою очередь вышел затем в мир в поисках невесты, которая бы напомнила ему о жизни смертных, которой его лишили. И в свою очередь этот мужчина навязал свой трон другому юноше, потом еще, и еще другому. Это не закончится, мадемуазель. Только не для нас. Только не для тех, кто является собственностью Эрлькёнига.
Вихрь приближался, воды безумия грозили утопить меня в своих глубинах. Я не могла – не хотела – поддаваться. Я не утону в отчаянии. Если что-то и заставляло меня двигаться дальше – так это моя вера в любовь, любовь Короля гоблинов ко мне и в мою любовь к брату. И к сестре. И к верхнему миру. Я попытаюсь или же полностью потеряю себя.
– Бедная дурочка, – мягко произнесла графиня, увидев выражение моего лица. – Бедная, несчастная дурочка.
Я вырвала компас из ее пальцев.
– Если не хотите мне помочь, – сказала я, – тогда хотя бы не стойте у меня на пути.
Она долго смотрела на меня и ничего не говорила, хотя в ее живых зеленых глазах затаились все слова этого мира. Затем она кивнула и отступила.
– Viel Glück[43], Элизабет, – сказала она, когда я проходила мимо. – Удачи тебе.
Я вышла из дома. Стрелка компаса указывала вперед и прямо на затерянную тропу, вверх по склонам, к таинственному, зеркальному озеру, отражавшему другое небо. Тропа из невероятных маков вспыхнула возле моих ног, колеблясь и шепча на невидимом ветру.
Души тех, кого принесли в жертву. Волоски встали дыбом у меня на руках, как будто приветствуя этот невидимый бриз, когда шепот и бормотание вылились в слова.
«Поспеши, поспеши, – подгоняли меня маки. – Еще не поздно.
Было еще не поздно. Я набралась храбрости и понеслась.
Облака над моей головой были тяжелыми и серыми, нагруженными снегом ранней весны. Жирные, влажные снежинки падали тяжелыми каплями, полудождинками, полульдинками. За спиной я услышала легкий топот копыт. Или же это билось мое объятое тревогой сердце, отбивая неровную дробь страха и радостного возбуждения. Я взбежала на холм, не глядя на тропу и не смотря себе под ноги.
Тропа внезапно проявила коварство – снег превратился в скользкую грязь. Дорожка была такой узкой, что ее ширины едва хватало для одного человека, даже такого невысокого и худого, как я. Один неверный шаг – и я погибну. Эта мысль кувырком пронеслась в голове, и я не смогла воспротивиться желанию заглянуть за обрыв в пропасть. С высокого крутого обрыва просматривалось дно долины, простиравшееся в нескольких сотнях футов подо мной, и я подошла еще ближе и наклонилась еще ниже. Какой-то части меня даже нравилось чувство опасности, нравилось смотреть ей в глаза, нравилось ждать самого ужасного. Я хотела, чтобы острый нож смертности прижался к моему горлу, хотела почувствовать, как заколотится под лезвием пульс. Я никогда не ощущала себя более живой, чем на краю смерти.
Затем выступ, на котором я стояла, обрушился.
В какое-то пронзительное мгновение ясности я подумала, что это, наверное, и есть наилучшее завершение моей судьбы. Потому что как бы я ни старалась нести добро своим любимым и миру, в конечном итоге я всегда спотыкалась о собственную самонадеянность, опрометчивость и манию. Это никогда не позволит мне перейти на следующий уровень. Это разрушит все, к чему бы я ни прикоснулась, несмотря на мои самые лучшие намерения.
Виноградные лозы опутали мои руки и ноги, мертвые кустарники и горные кусты смягчили мое падение. Компас графа полетел вниз, и склоны холмов эхом отразили треск разбитого стекла и металла. Послышалось громкое хрусть, когда что-то сломалось в моем запястье, и эта боль резко отдалась в голове, хотя она и казалась далекой и нереальной. Даже возможности закричать я оказалась лишена – внезапный рывок, не позволивший мне стремительно упасть на дно долины, вырвал дыхание из моего тела. Я целую вечность висела над обрывом, поддерживаемая корнями и виноградными лозами, которые сплелись вокруг моих конечностей, оставленная навеки балансировать между жизнью и смертью.