татки своего рассудка как за корону. Я вытянула руки перед Лорелеей и сжала ладони блюдцем, поднося в них мой здравый ум как драгоценный камень.
Лорелея улыбнулась. Ее руки повторили мои движения, как в зеркальном отражении, и когда я опустила свой разум к воде, ее ладони поднялись и встретились с моими. Она обхватила пальцами мои запястья, и я стала падать, вниз, вниз и вниз, пока мир не перевернулся с ног на голову.
Интерлюдия
В доме Верных сидели мальчик и девочка, он темный, она светлая. Они совершили долгое и трудное путешествие через холмы и долы, пока не осели здесь и не нашли дом среди друзей. С тех пор как они бежали из Вены, подменыш Ежевика представил их подземному миру актеров и художников, музыкантов и неудачников, семье, связанной не кровными узами, а преданностью. Через оперные дома и театральные холлы Кете и Франсуа нашли работу и друзей, аккомпанировали певцам на фортепиано и шили костюмы для актеров.
Им удалось спастись от Охоты.
Ежевика осторожно обходил места, где барьеры между мирами были тонкими, где не было священных пространств, и следовал за маками, которые привели их в безопасное место. Зрителям хотя и казалось странным, что члены труппы носят мешочки с солью на шее и железные ключи в карманах, но они списывали это на причуды и эксцентричность творческих людей.
«Не от мира сего, – щебетали они и качали головой. – Странные. Чудные. Сумасшедшие».
Трубадуры носили эти ярлыки с гордостью.
Так же, как Кете и Франсуа.
У них была крыша над головой, они были одеты, накормлены и даже счастливы, насколько могли быть счастливы, учитывая то, насколько они были пронизаны тревогой. Другие удивлялись их трудоспособности и самодисциплине, но и Франсуа, и Кете знали, что самый лучший и эффективный способ держать тревогу в узде – это бездумный, механический труд.
Поэтому он день за днем репетировал свои мелодии, пока она доводила до совершенства свои стежки, и оба делали вид, что не замечают нависшую над ними и все растущую тень страха за Лизель и Йозефа.
– Сыграй еще раз, – попросила Кете. – Сыграй эту песню для меня.
У девушки полностью отсутствовал слух, но Франсуа знал, какую мелодию она хочет услышать. «Эрлькёнига», сочиненного ее сестрой и с таким мастерством исполненного ее братом. Это был единственный раз, когда Франсуа слышал, чтобы игра Йозефа была тяжелой и приземленной, а не эфемерной, воздушной и нездешней. Его возлюбленный звучал как человек лишь тогда, когда играл музыку Лизель.
Звучал цельно.
Члены театральной труппы, с которыми работали и путешествовали Франсуа и Кете, были озадачены и ошеломлены этой композицией, когда услышали ее впервые.
«Никогда не слышал ничего подобного», – признался трубадур.
«Очень цепляет, – сказал импресарио. – История запоминается навсегда».
История здесь имелась, но она была не их собственностью, и они не могли ее рассказать. Кете и Франсуа знали, что история принадлежала ее сестре и его возлюбленному, но ни его, ни ее так и не смогли найти, несмотря на все старания Верных.
Прошло несколько недель с тех пор, как им удалось достучаться до Лизель через тенистые тропы, несколько недель с тех пор, как они пытались предупредить ее о том, что она и Йозеф находятся в опасности. Каждый вечер Кете зажигала свечу перед зеркалом в гримерке, а рядом со свечой ставила сосуд с соленой водой и железный колокольчик, но каждое утро в отражении она не находила ничего, кроме мира, в котором они жили: хаотичного, безумного, обыденного.
Затем однажды утром колокольчик зазвенел.
Прослушивание для последней пьесы было сущим кошмаром, поскольку драматург в каждую третью сцену добавлял новые строчки, а композитор рвал на себе волосы и пил от необходимости добавлять новые музыкальные такты, чтобы подогнать длительность композиции к изменениям сюжета. Ежевика и Кете бегали туда-сюда между актерами, роняя на пол булавки и ленты в попытке довести костюмы до ума к вечеру премьеры, в то время как Франсуа лихорадочно изучал ноты, когда ему подносили все новые страницы. В день премьеры, в самый разгар суматохи и хаоса, звон колокольчика остался неуслышанным.
И лишь когда Франсуа вернулся в гримерку за предыдущим вариантом партитуры, который, как решил драматург, нравился ему больше, он заметил изменения в зеркале.
– Кете! – позвал он. – Кете, иди сюда! Быстрее!
Радость и изумление в его голосе, а не сам его крик, заставили ее прибежать в ту же секунду.
– Что? – крикнула она в ответ. – В чем дело?
Он указал на отражение, которое показывало не гримерку, а комнату из корней и камней. В тех местах, где в гримерке стояли полураздетые манекены, в другой комнате высились потрепанные и окаменевшие деревья, покрытые кружевом паутины и прогнившего шелка. Где в верхнем мире стояли столы, скамьи и стулья, зеркало показывало сокровищницы с золотом, серебром и драгоценными камнями, настоящий гоблинский клад. Единственное, что оставалось неизменным в отражении и в реальности, – это сосуд с соленой водой, колокольчик и свеча, а также изумленные лица Кете и Франсуа.
В зеркале они наблюдали за тем, как тень Кете наклонилась, подобрала что-то из сосуда и опустила в карман своего передника. Реальная Кете залезла в свой карман и достала из него серебряное кольцо.
И едва не задохнулась от изумления.
– Это кольцо Лизель!
Кольцо в ладони Кете, почерневшее от времени и износа, было вырезано в форме бегущего волка с глазами-бриллиантами разного цвета.
– Послание от Древних законов, – сказал Ежевика, стоявший в прихожей.
Кете и Франсуа обернулись к подменышу, на некрасивом лице которого блуждала мягкая улыбка.
– Что это значит? – спросил Франсуа.
– Это означает, герр Ваша Смуглость, – сказал Ежевика, – что все не так безнадежно, как мы боялись.
– Что мне делать? – спросила Кете. – Как я могу помочь сестре?
Ежевика улыбнулся.
– Храните его. В безопасном, надежном и тайном месте. Его передали вам на хранение не просто так. Вы – ее маяк во тьме, фройляйн, ее оплот против прилива. Будьте якорем, который приведет ее обратно к ней самой, поскольку без вас она будет плыть по течению, по воле волн.
Юноша и девушка переглянулись, когда топот призрачных копыт вдали утих и превратился в топот танцующих ног, когда публика заохала и заахала, глядя на маки, которые как по волшебству стали прорастать сквозь дощатую сцену. Франсуа положил ладонь поверх руки Кете, зажавшей кольцо Лизель, и их губы в унисон зашевелились в молитве за сестру и возлюбленного.
«Держи их в безопасном месте. В надежном месте. В тайном месте».
Часть IV. Бессмертный возлюбленный
Ах, Боже, – так близко! так далеко! не является ль наша любовь истинно небесным строением?
Чудовище стоит на дальнем берегу сверкающего озера, поджидая баржу, которая привезет ему вернувшуюся невесту.
На этом самом месте он стоял и прежде, когда был мужчиной и королем, когда играл на скрипке образ молодой женщины через ее музыку – ее мысли, страсти и мечты. Он стоял на этом месте несколько раз, приветствуя каждую свою невесту во время свершения ею своего последнего путешествия от жизни к смерти, но он никогда не играл для них на скрипке.
Никогда не играл для них их мысли, их страсти или мечты.
Высокое, тонкое пение Лорелеи наполняет пещеру вокруг Подземного озера, когда лодка плывет к нему, оставляя после себя сверкающий след. Разноцветный свет от воды освещает фигуру в барже – тело с распростертыми объятиями и закрытыми глазами. Она одета в простую сорочку, влажную и прозрачную, а ее темные волосы – спутанное гнездо, царство колтунов. Только легкое движение ткани выдает ее дыхание, и чудовище в предвкушении сжимает и разжимает свои скрюченные кисти.
Он знает, что должен быть хорошим, знает, что должен хотеть, чтобы она была подальше отсюда и от него, но внутренней доброты его лишили Древние законы. Там, где он когда-то ощущал сочувствие, им теперь владеет жестокость. Где однажды испытывал нежность, теперь чувствует вожделение. Его королева не красавица, но это неважно. Ее плоть все равно теплая.
Баржа подплывает ближе, и пустота внутри него звенит и отдается эхом. Там, где у мужчины-человека было бы сердце, у чудовища лишь пустота, поскольку он уже давно вырвал из себя остатки своего смертного я и отдал их.
Ей.
Только в этот момент чудовище охватывает страх.
А мужчину – надежда.
Возвращение Королевы гоблинов
Здравомыслие было моей тюрьмой, и теперь я свободна – свободна, чтобы быть бесформенной и абсурдной. Я просыпаюсь и обнаруживаю, что во рту у меня золото, а волшебные огоньки застряли между зубов, как сладкая вата. Я хихикаю, когда они освещают мои внутренности, а они танцуют, кружатся и вертятся в моем теле, как светлячки в летнюю ночь. Я – летняя ночь. Я – жар, влага и истома, и я разваливаюсь на своем троне, как кошка, как королева, как Клеопатра. Мой трон – это кровать, моя приемная – могильный холм, но я перекручиваю реальность в своей голове и создаю себе комнату, полную чудес и роскоши. Мебель из фарфора и стекла, камин, обитый шелком и деревом, гобелены, сотканные из корней и скал. Мои ресницы – крылья мотыльков, моя корона – кристаллы и змеиная чешуя. Мои королевские платья сшиты из паучьей паутины и мрака, а мой макияж – это кровь моих врагов.
– Госпожа?
Я прихожу в себя, и теперь я вся внимание, мое тело оживает от звука знакомого голоса, перышком щекочущего закоулки моей памяти. Гоблинки раскачиваются и наклоняются передо мной, у одной вместо волос пух чертополоха, а у другой – ветки.
– Веточка! Колютик! – восторженно кричу я.
Их лица кажутся странными, и я вдруг осознаю, что могу считывать эмоции их глаз и губ. Они обеспокоены и напуганы, и я удивляюсь тому, насколько человеческие у них лица и насколько гоблинские у меня мысли.