Мой храм, мое темное святилище, и даже пламя наверху алтаря не может разогнать окружающее меня отчаяние. Свеча, которую я вырезала из своей клетки из костей, лежит рядом с плинтусом, выброшенная, холодная и мертвая.
– Что я делаю, Зефф? – хрипло спрашиваю я. – Как я выбираю?
– Ты не выбираешь, – просто отвечает он.
– Что ты имеешь в виду? – В ушах все еще отдается эхо Древних законов, звенящее так неистово и властно: «Заплати цену, и другой уйдет свободным».
– Ты не выбираешь, – повторяет он. – Потому что выбор за мной.
– Нет! – Я бросаюсь вперед и хватаю брата за руку. – Ты не можешь.
– Почему нет, Элизабет? – Король гоблинов стоит рядом с Йозефом; его очертания, его фигура такие, какими я их всегда знала. Разноцветные глаза, один бледно-зеленый, другой серый, худое лицо, серебристо-золотисто-белые волосы, разметавшиеся вокруг головы.
– Потому что… потому что… – Я не могу найти верных слов. – Этот выбор должен быть моим. Он всегда был моим.
– Прекрати быть такой эгоисткой, – поддразнивает меня Йозеф. – Давай возьмем на себя это бремя раз и навсегда.
– Я пытаюсь не быть эгоисткой, – тихо говорю я.
– Неужели время, проведенное в Подземном мире, ничему тебя не научило? – Король гоблинов наклоняется и поднимает с пола мою свечу. – Какой вопрос я задал тебе тогда, вечность назад?
– Когда ты научишься быть эгоисткой? – шепчу я. – Когда научишься делать что-то для себя?
– Когда ты позволишь другим делать что-то для тебя? – Король гоблинов передает свечу моему брату, и тот снова поджигает ее от блуждающего огонька в своем сердце.
– Это реально? – бормочу я, не осмеливаясь говорить громче.
– Что реально? – спрашивает Король гоблинов.
Я качаю головой. Я не знаю.
– Реальность – это то, что ты из нее делаешь, Элизабет, – говорит он. – Так же и с помешательством. Реально это или нет – это не имеет значения для меня, но имеет значение для тебя. Так что же это? Что бы ты предпочла?
Ощущение прикосновения наших тел, его мускусный аромат, вкус его губ. Король гоблинов имеет в моих руках высоту, ширину и вес, и я вижу, как вздымается и опадает его грудь, когда он вдыхает и выдыхает. Туда-сюда, туда-сюда. Внезапно меня посещает воспоминание, вернее, взгляд в будущее, но он дрожит и колеблется и очень похож на воспоминание. Я вспоминаю, как мы лежим в постели, бок о бок, наши тела, влажные от утоления страсти, окутаны теплым свечением легкого комфорта. Я вспоминаю, как черты его лица становятся острее с возрастом, а кожа истончается, обнажая под собой тонкие линии и кости. Я вспоминаю серебристо-золотисто-белые волосы, побелевшие от инея, а теперь истинно белые, а не сверкающие по волшебству Подземного мира. Я вспоминаю, как мы вместе стареем.
– Реально, – говорю я.
– Тогда назови меня. – Он торжественно смотрит на меня. – Верни меня мне самому, Элизабет.
– Но я не знаю твоего имени, – отвечаю я, и мой язык заплетается от слез.
– Ты всегда его знала, – отвечает он. Он прижимает ладонь к моей груди. – Ты хранила его всегда и везде, возвращая часть меня обратно в верхний мир.
Монастырь. Я думаю об именах, высеченных в каменных стенах катакомб, именах давно умерших братьев. «Махье», вспоминаю я. Но это не имя Короля гоблинов. Тогда я осознаю, что знаю его, в кусочках, во фрагментах, в мечтах. Мальчик-волк, одичавший ребенок, имя, вырезанное на подоконнике.
– Как… – начинаю я.
Он мягко смеется.
– Пути Господни неисповедимы.
– Мне бы очень хотелось, чтобы он был немного менее неисповедимым и намного более близким, – раздраженно говорю я. Король гоблинов хихикает.
– Ты дала мне имя, – говорит Йозеф. Улыбка брата нежна и сладка, и я не думаю, что смогу вынести эту боль. – Теперь дай имя ему.
Он берет мою руку и прикладывает ее к сердцу Короля гоблинов. Мой сдержанный юноша. Мой…
– Вольфганг, – шепчу я.
Йозеф возвращает мне мою свечу, зажженную не только от огня на моем алтаре, но и от блуждающего огонька в его груди. Его душа, моя душа. Я протягиваю руку и зажигаю свечу в груди Короля гоблинов.
Тени отступают.
– Иди, – говорит Йозеф и указывает на окно, где стоит девочка с солнечными волосами и синими, как лето, глазами, протягивая руки в ожидании, что я крепко схвачу ее ладонь.
– Кете, – бормочу я.
За моей сестрой стоит Франсуа. Мой брат и его возлюбленный не сводят друг с друга глаз. Что говорится в этом долгом, спокойном взгляде, для меня остается неизвестным, хотя их язык – язык любви, а не тот, на котором говорю я. Спустя мгновение Франсуа кивает. Это жест не смирения и поражения, а принятия. Прощания. Йозеф в ответ тоже кивает.
– Иди, – повторяет мой брат. – Иди и играй свою музыку для мира. Будь такой, какой тебе предначертано быть, Лизель, так же как и я – король, которым я выбираю быть.
– Но как я смогу играть без тебя? – Я даже не пытаюсь смахнуть струящиеся по щекам слезы.
– У тебя есть он, – говорит он, указывая головой на Короля гоблинов. На Вольфганга. – Но я у тебя тоже всегда буду. Твоя музыка – это мост, Лизель, – говорит он. – Играй ее, и мы всегда будем вместе. Играй ее, и я всегда буду помнить. Тебя. Жизнь. Что это значит – любить. Потому что твоя музыка – это первое и единственное в мире, что позволяло мне оставаться человеком, и первое и последнее, что я возвращаю тебе.
Рыдания лишают меня возможности говорить.
– Я люблю тебя, Зефферль. – Я не могу дышать, не могу вдохнуть достаточно воздуха, чтобы попрощаться навсегда. – Я люблю тебя, mein Brüderchen. Всем сердцем.
Йозеф улыбается, и кончики его зубов сверкают в мерцающем свете свечи.
– А я люблю тебя, Лизель, – мягко говорит он. – Всем миром.
Младенец плачет в люльке, затем затихает, и пылающие лихорадкой ярко-малиновые щеки бледнеют.
Ребенок затихает.
Йозеф?
В комнату входит маленькая девочка, болезненно бледная и очень худая, с темными волосами и глазами на пол-лица. Она склоняется над колыбелью и прикасается к щеке своего братца.
Младенец открывает глаза. Они полностью черные. Глаза гоблина. Глаза подменыша.
Зефферль?
В ее голосе сквозят тревога и любовь. При звуке ее голоса чернота в глазах младенца сокращается, и они становятся бледно-голубыми. Он протягивает девочке крошечную ручку, и она крепко ее сжимает. Девочка затягивает колыбельную, которую сочинила сама. От этого у него внутри что-то просыпается, что-то новое, что-то незнакомое, что-то чудесное.
Память.
Его память. Первое, что он в действительности может назвать своей собственностью, поскольку она не принадлежала ни Подземному миру, ни Лизель, никому, кроме него.
Эрлькёниг.
Вдалеке играет музыка. Это звук голоса его сестры, проникающий сквозь завесу между мирами. И так же, как он делал, будучи младенцем в люльке, Йозеф подтягивается к ней.
Их души соприкасаются, и это мост. У него было имя. У него была душа. У него была добродетель.
Эрлькёниг помнит, что значит любить.
И оживляет этот мир.
Финал
Анне Катарине Магдалене Ингеборг Фоглер
На адрес Верных
Вена
Моя дорогая Кете!
Мы вернулись целыми и невредимыми обратно в Баварию к маме и Констанце. Несмотря на наши опасения, гостиница без нас процветала, поток гостей не иссякал, и теперь у нас вместо папиных долгов полные сундуки. Наша бабушка такая же раздражительная и вспыльчивая, как всегда, хотя она и вышла из своих покоев, чтобы поприветствовать Вольфганга. Он очаровал ее, как неизменно очаровывал всех, кого мы встречали в нашей поездке обратно к Роще гоблинов, хотя, если ее об этом спросить, она станет это яростно отрицать.
– Где ты отыскала такого юношу? – спросила она. – Как такой маленькой и невзрачной девице, как ты, удалось приворожить его и убедить на тебе жениться?
– Пути Господни неисповедимы, – ответил ей Вольфганг, и этот ответ внушил к нему любовь мамы, воззвав к ее чувствам верующей, но, к несчастью, отдалил его от Констанцы, практикующей по большей части еретический подход.
– Ба, – сказала она, – да он, как я посмотрю, не принадлежит Эрлькёнигу.
– Увы, нет, – ответил он. – Боюсь, что я принадлежу самому себе.
Я рассмеялась, и все смеялась и не могла остановиться, и все смотрели на меня как на сумасшедшую.
Все жители нашей маленькой провинциальной деревушки были так же ошеломлены, как и Констанца, когда увидели, что я вернулась с мужем, а больше всех, наверное, удивился герр Баумгертнер. Признаюсь, я все же испытываю мелочное удовлетворение, замечая, насколько красивее Ганса мой Вольфганг, хотя и знаю, что думать об этом ниже моего достоинства. Я знаю, Кете. Поиздеваешься надо мной за это потом.
Я отдала дань нашего почтения могиле папы на кладбище возле старой церкви. Старый пастор пропал, исчез из своей постели прошлой зимой, не оставив после себя ничего кроме маков. Когда мы уходили, я заметила рядом с папиной могилой новый надгробный камень, новый для меня, но старый и потрепанный временем, как будто он лежал там уже много лет.
Франц Йозеф Готтлиб Фоглер
Ушедший слишком рано
Я оставила там мак.
Завтра я наберусь смелости и схожу в Рощу гоблинов, в последний раз, чтобы преподнести наши дары. Локоны твоих волос и волос Франсуа, к счастью, пережили дорогу, и я похороню их в роще. А затем, когда солнце сядет на западе в первую летнюю ночь, я сыграю «Эрлькёнига» на своей новой скрипке.
Вольфганг привел ее в порядок и украсил вырезанной женщиной, которая на протяжении многих поколений служила в нашей семье свадебным подарком. Не могу поверить, что вы с Франсуа нашли ее в вашей гримерке.
Когда я была моложе, я никак не могла понять, что же выражает лицо этой женщины – агонию или экстаз, но теперь мне все ясно.
Это радость.
О супругах Прохазка я не слышала ни слова с тех пор, как мы уехали из Вены, но если верить слухам, то