«Цити-цюри! Цити-цюри! Терличь! Цити-цюри! Цити-цюри! Терличь! Терличь!»
— И плевали они на предрассудки.
«Усадьба, Усадьба, я Гора, как слышите, прием?»
«…Гора, я Седьмой Кит. Откуда ты?»
«Не понял… Я Гора. Усадьба?»
«Какая усадьба?.. Гора, я Седьмой Кит. Как слышишь, прием?»
— Ни фига себе! Кто-то чужой.
«Кит… Седьмой Кит, я Гора, лесопожарная вышка, Байкал. А где ты? Прием».
«Гора, я нахожусь на побережье Охотского моря, как понял, прием?»
«Гора, Гора, я Усадьба, почему не отвечаете, прием?»
— Черт.
«Усадьба, я Гора, слышу, у нас все нормально. Прием. С Кристиной все в порядке. У нее просто обет».
«Приятного аппетита!»
«Ха! Аппетит у нее тоже хороший. И у меня. Какие новости о Мальчакитове?.. Никаких? Значит, жив человек…»
— Ты пообедала уже? Люба с тобой поговорить хочет… Но как это вышло, что на связь прорвался Седьмой Кит?.. Хм, хм.
…
«Алексей Петровский…
Если бы вдруг в Советском Союзе объявилась свобода слова, то немедленно были бы изданы сотни авторов. И не только живущих ныне, но… давно в могиле. Были бы… ххррр… неопубликованные стихи замечательных русских… Ходасевича, Бальмонта, Клюева, Сологуба, этого дивного… которым так… Блок, стихи Гумилева, Волошина. Были бы изданы стихи наших прекрасных современников: Даниила Андреева, Егора Оболдуева, „Мы“ Замятина или роман Пильняка „Красное дерево“, в которых… почему не печатать стихи Ахматовой или Мандельштама, такие далекие от политики. Почему… Что мешает переиздать… Федора Сологуба. Почему роман Булгакова… вышел с сокращениями. Мне скажут… вечная болезнь всех тоталитарных… Подлинное искусство всегда правдиво…
Хрррр… чччч…. Шшшш….
Хрррр….
Хрррр….
Из-за этого так рыскали власти в поисках рукописи „Архипелага ГУЛАГ“, самого мощного суда над… Но почему также… стихов Мандельштама, Пастернака или Вячеслава… Почему против художников, вооруженных мольбертами и холстами, были… бульдозеры и полчища переодетых агентов, которые затаптывали… выламывали руки художникам и волокли их в отделение милиции. Почему фильм Андрея Тарковского „Андрей Рублев“, прославившийся на всех экранах мира, фактически даже не был показан в Советском Союзе? И сколько этих фильмов… похороненных… Обыскивают на таможнях сотрудники не в поисках так нужной валюты, а рукописей… До какой же степени надо бояться культуры, чтобы, не жалея сил, времени, годами выслеживать и охотиться… Страх…»
Хрррр….
Хрррр…
Хрррр…
— Хм, афишу помню с этим названием — «Андрей Рублев», неделю висела и вторую. Но у меня по малолетству не было пятидесяти копеек на две серии. А посмотреть уже хотелось. Там был нарисован черным Солоницын, а сверху красным купола, фигуры татарских и русских воинов. Подвирает товарищ с радио «Свобода». А как уехал Тарковский на Запад в прошлом, что ли году, тогда да, все прикрыли. Хорошо хоть я успел посмотреть, заработал в девятом классе почтальоном на две серии, а то бы и не знал, в честь кого мы здесь молчим… То есть один из нас. Я-то уже проговорился. Не смог смолчать… Как Лев Толстой.
— Может, хватит уже бубнить! И выключи эту музыку. Или иди вон на вышку и там слушай.
— О, наконец-то обеденный перерыв закончился. Или не закончился, алё? Как слышите, прием? Я только хотел узнать, показывали в Питере «Рублева» или запрещали? Как поняли, прием.
— …Показывали.
— Вот и я ему говорю, Петровскому этому с орбиты Европы. А он все равно талдычит. Про полчища переодетых сотрудников еще… Тебе в Питере полчища встречались? Как поняли, там, на барже, прием?
— Ты мешаешь мне спать.
— Ну что, действительно уйти на вышку… На маяк, как там по «Голосу Америки» величали одну трехэтажную избушку. Ружье тебе оставлю. Вдруг медведь полезет…
— Мне этим ружьем дверь подпереть?
— Нет, зачем. Выстрелишь. Я покажу спусковой крючок.
— Ладно, хватит. Давай спать.
— Так мне не уходить на маяк-трех… нет, пожалуй, наш побольше будет, с пятиэтажную избушку? Алё, прием? Уточните приказ по заповеднику.
— Приказ: спать. Отбой.
— …отбою вам, миссис, не будет… Нас много тут столпилось за обеденный перерыв.
— О боже, караул…
8
Черный уже несколько дней ничего не ел. И так-то он израсходовал все запасы жира за долгие ночи и дни Снега. И с тех пор, как он вылез из своего убежища, стряхивая мусор и остатки снов и мучительно выдавливая из себя пробку из хвои и шерсти, — было так больно, что ревмя ревел, — с тех пор он еще и не наелся толком. Зеленые ростки, коренья, осенний склад орешков Бурундука, Рыба, икра, которой облеплены все прибрежные камни…
Но все время брюхо Черного терзал голод. И ему снились беспокойные сны о косяках тугих Рыб, о стадах толстых Оленей и о россыпях орешков Бурундука.
Голод и погнал его в море, по рыхлому сиреневому ноздреватому льду: Ветер услужливо принес ему весть о мертвой Нерпе. Где-то уже тлело ее жирное тело. Черному нравится такой запах. И он переплыл полосу воды, выбрался на лед и пошел, переваливаясь, на запах. И Ветер снова и снова являлся, как только течение запаха прерывалось. Черный сначала почти бежал, подстегиваемый голодом. Потом уже перешел на шаг. Нерпа где-то застряла во льдах. Может, ее убили Поперечноглазые.
Ледовое поле хоть и было почерневшим и предостерегающе шуршащим, но выдерживало поступь Черного.
Запах становился сильнее, гуще. Черный уже ронял слюни и в нетерпении порыкивал. Нерпа всегда благоухает Рыбой. Нет никого вкуснее, чем Нерпа.
Черный, встретив препятствие — студеную Воду, чуть было не бросился напрямик, но сообразил, что это большая полынья, и обошел ее.
Нерпа уже была где-то рядом.
«Кья! Кья!» — горланили Чайки. И несколько Воронов кружились, роняя свое: «Кро! Кро!»
Черный уже видел их. Значит, под ними добыча. Он припустился бегом, мощный, с цепкими грозными лапами, с крепким хребтом и большой башкой, оснащенной острыми безжалостными клыками. Нет ему соперников здесь! Хоть Море и не его стихия.
И в это время ударил Ветер.
Это был Дальний Ветер Бешеной Реки. А тот Ветерок был его прислужником, заманившим Черного в Море.
Дальний Ветер Бешеной Реки всегда ударял внезапно, в коварстве и силе ему не было равных. Черный тут же остановился, мотнул башкой, как будто получил удар лапой. А Дальний Ветер Бешеной Реки наваливался на лед, на воду, на Черного все сильнее и неотвратимее. Черный пригнулся, жмуря глаза, отвернул морду, рыкнул… Но все было напрасно. Дальний Ветер Бешеной Реки гнал Черного прочь, раскачивал ледовое поле, выл и клекотал, как Волчья стая и толпа Орланов. И Черный повернул, метнулся назад. А уже было поздно. Лед всюду раскалывался, вверх поднимались его гнилые зубы и тут же обламывались со снопами брызг. Черный попался. Он был обманут! В Море — Дальний Ветер Бешеной Реки хозяин. Он здесь делает то, что захочет. И сейчас он взломал ледяное поле и понес Черного на льдине.
Полетел Снег. Всюду вздымались волны и бились льдины. Тайга превратилась в черную щетину на холке Кабана, Горы уменьшились, и вскоре все пропало, потонуло в белесой ревущей мгле. И Черный лег, припал ко льду и никуда не двигался. Он вогнал когти в лед и ждал, что будет дальше. Сейчас Черный был как Медвежонок-сосунок, прильнувший к своей матери.
Когда-то Рваное Ухо, Мать, оберегала его и Сестру. И смело бросалась на крупных самцов, прогоняя их с рыбной Речки или поляны с сочной травой. И те предпочитали уйти, не связываться с яростной мамашей. Переправлялся однажды он верхом на Мамаше через речку.
Но Черный ушел от нее и уже сам наводил ужас на мамаш и соперников.
Да против этого соперника — Дальнего Ветра Бешеной Реки — он был и вправду медвежонком.
И он лежал, чувствуя, как сотрясается Льдина от ударов, наклоняется, чтобы его сбросить, снова падает, вздымая тучу брызг.
И так продолжалось до темноты.
Льдина плыла в черной воде, испещренной Огнями. Дальний Ветер Бешеной Реки убрался восвояси, разметав ледяное поле. Было очень тихо. Только Вода плескалась вокруг Льдины. Черный ослабил хватку, вытащил когти из углублений, встал, отряхнулся. По льдине он смог сделать несколько шагов в одном направлении и значительно больше — в другом. Всюду чернели Воды и бесшумно горели Огни. Черный вдруг ощутил жажду, словно бродил долго по жаркой летней чаще. Он приблизился к краю и принялся лакать Воду. Его потянуло броситься в Воду и поплыть. Но тут же он получил какое-то предостережение, как обычно. И Черный плыл дальше.
Утром его разбудили крики Чаек. Птицы летели, отражаясь перед Льдиной. Черный смотрел на них.
Всюду была Вода. Вскоре ее зажгло Золотое Око.
Вверху тоже плыли Льдины. И может, на них сидели какие-то Медведи.
Берегов Черный не видел. И никаких запахов ему не приносил Ветер.
Золотое Око светило сильно, и Черный почувствовал, как золотое тепло просачивается под его шкуру и все согревает.
Но Золотое Око не могло его накормить.
А голод снова принялся возиться злым Колонком в брюхе, он вертелся там, кусался, царапался. Так что Черный даже взрыкнул.
Ге он был?
Где-то в Море.
Черный снова обошел свою Льдину. Он останавливался и втягивал воздух крупным черным носом, долго втягивал, пытаясь уловить какие-либо запахи помимо запахов Воды, Льда… И ничего не улавливал.
Надо было уже и оставить Льдину, но Черный дожидался хотя бы какого-то знака с берегов. Ничего не было.
Пролетали Чайки, насмешливо крича: «Кья! Кья!» Но они скорее вестницы Воды.
Ворча, Черный бродил по Льдине. Иногда он вставал на задние лапы и так вглядывался, а главное внюхивался и вслушивался. В своих владениях он различал, как гремит водопад, как гудит странствующее облачко Пчел, суля сладкую поживу, как кричат Лебеди на Озерах, как стучат копыта Оленя на осыпи и как сшибаются лбами Лоси. Слышал, как бьется на перекатах Реки Рыба, идущая на нерест. Слышал скрип крыльев Воронов, долбежку дятла на соседней Горе. Или звуки идущих куда-то Поперечноглазых. Поперечноглазые не умеют хранить молчание, они обязательно издают разнообразные звуки, если идут не поодиночке. Черному доводилось с ними сталкиваться. Они ходят на задних лапах, словно постоянно вслушиваются и всматриваются и принюхиваются. Рваное Ухо научила их всегда уходить от Поперечноглазых. Делать это довольно легко. Хотя они и ходят на задних лапах, но на самом деле у них испорченный нюх, слабый слух. Они тыкаются в тайге, как слепые и глухие. Но и Черного подводил слух, когда дул Ветер. Ветер обманывал и нюх. И тогда Черный встречал Поперечноглазых. Они сразу застывали и выделяли сильнейший запах страха. Этого Черному было достаточно, и он сворачивал и уходил.