Наверное, первыми песнями были колыбельные. А матери — первыми певицами. Они учились утихомиривать своих визжащих косоглазеньких младенцев, имитируя звуки воды — как она льется, кружится, рычит водопадом, шуршит по зеленой траве. Возможно, они понимали, что дети их рождены из воды, которая в надлежащий срок ринулась вниз по ногам-деревьям, а мелодия рождалась еще тогда, когда дети впервые шевельнулись под сердцем, всколыхнув водяной пузырь.
Мы встречаем новорожденных с бесконечным восторгом, эту плоть нашего будущего, этих вульвенышей и пенисолят, наших куколок, ликом подобных Богу; с той же допотопной яростью мы затыкаем уши, когда они вопят по ночам, и сердимся, когда пачкают пеленки. Потому и песни для них двусмысленны — голос утешает, уговаривает успокоиться и заснуть, зато слова полны сюрреалистической мстительности: «Подвешена колыбелька на верхушке дерева, и ветер ее нежно качает. А оборвется веревка — и вниз полетят и колыбелька, и ты». Ну-ка, представьте, как вы летите с дерева вперед башкой, вытянув ножки и прижав ручки к бокам? Представьте, как стучит по веткам да сучьям ваша крепенькая башка, как листья свистят в ушах? Короче, представьте себе свое собственное рождение. Колыбельные уговаривают спать и предупреждают об ужасе пробуждения — через них мы познаем неразрывность хорошего и дурного. Библия тоже говорит о рождении человека как о Падении.
Во времена Гражданской войны была популярна песня «Земляные орехи». Их продавали в банках — непременный рацион солдат. «Земляной, земляной, земляной орех! Ешь земляной орех! Уписывай, лопай за обе щеки, не есть орехи — грех!» Эта песня представляет собою первую попытку солдатской иронии над воинской славой. Историки утверждают, что Гражданская война была первой из современных войн — то есть в ней машинерия войны, оружие впервые значило больше, чем личная храбрость людей. (Да, это так, потому что солдату отрывало голову снарядом, посланным за милю от места его смерти. Да, потому что тело его было изрешечено, расчленено, измочалено чем-то для него невидимым, и он падал на землю, мертвый еще до того, как его последнее «Мама-а-а!» успевало растаять в воздухе. Имеющий глаза да видит.) Именно поэтому к солдатским бивакам приблудилась ирония. Мы, конечно, можем представить себе, как они маршируют под «Боевой гимн Республики», но по вечерам, ожидая рассвета и смерти, они отгоняли холодок, ложившийся на странно молчаливые поля, что так знакомо пахли спелой рожью, холодок, обволакивающий стволы деревьев, холодок первых и, может быть, последних в их жизни вечерних звезд глупой песенкой, которую они пели нарочито дурными голосами: «Земляной, земляной, земляной орех! Ешь земляной орех!»…
«Она всего лишь птичка в позолоченной клетке» — эта песня написана на рубеже прошлого и нынешнего веков. Морализаторская, полная укоризны. Молоденькая девушка из-за денег выходит замуж за старика и, совершив это, умирает от того, что нету любви. Популярная культура нашла здесь идеальную форму для выражения своей внешней благопристойности и тайной похотливости. Только представьте, как эта молодая женщина бродит по комнатам огромного мужниного дома — бархатные шторы, гобелены с охотничьими собаками, покрытые плюшем диваны и похожие на трон кресла, толстые персидские ковры, вышитые ленты к звонкам. На руках у нее браслеты из обсидиана, пальцы украшены кольцами, и она церемонно снимает их один за другим, когда садится за рояль. Она вышла замуж за деньги, и деньги запечатали даже окна в этом доме — уличные крики, тарахтение экипажей приглушены, как ее воспоминания. Ей удалось сбежать из мансарды бедности — промчаться вниз по ступенькам, и растоптанные туфельки хлопали по узким пяткам. А наверху, под крышей, осталась мать, которая воспитывала ее в строгости — ни-ни поглядеть на соседского мальчика. И отец, который знал, что продает. И вот теперь эта птица сидит в своей позолоченной клетке и разыгрывает этюды — никакой другой физической работы она не знает. Скоро ей принесут чай, потом она соснет часок, затем ей приготовят ванну и оденут к ужину — она будет сидеть за длинным столом, напротив мужа. Одинокая, изнеженная узница праздности, она ждет единственного своего действа — это когда в полуосвещенной спальне с помощью супруга станет готовиться ко сну.
«Ее красота куплена золотом старика. И вот теперь она птичка в золотой клетке». Если б эта песня была написана сегодня, то в последнем куплете говорилось бы, как она вытирает следы утренней овсянки со стариковского подбородка и отправляется в медицинскую школу. Но в морализаторской (и лицемерной) атмосфере конца девятнадцатого столетия песня стала диагнозом общего социального заболевания.
С появлением Тин Пэн-элли песня превратилась в индустриальный продукт. И стандарты, установленные этой фабрикой, стали стандартами нашего образного мышления, определившими декады, эры, меняющиеся ландшафты внутреннего мира. Долгое время ставшая городской Америка с тоской смотрела назад, в свое деревенское прошлое: «Когда ты была юной», вздыхала Америка, «Вечером, при свете луны», «На берегу Уобоша», «Старым добрым летом». Затем общественное настроение изменилось — в песнях зазвучали разочарование и намек на мятежную душу: «В моем старом олдсмобиле ты не сможешь зайти со мной так далеко», «В нашем городишке настанут горячие деньки», «Если я не раскачаюсь, ничего не выйдет, крошка».
Созданная по стандартам песня способна восстанавливать саму себя: если вы только произносите слова, вы все равно слышите мелодию. Когда вы мурлычете мелодию, слова сами по себе всплывают в памяти. Это показатель необычайной силы самовоспроизводства — в мире физическом она имеет сходство с ящерицей, восстанавливающей свой хвост, или с размножением методом клонирования от одной-единственной клетки. Песенные стандарты, присущие каждому периоду нашей жизни, закаталогизированы в нашем сознании и мы вызываем их из каталога либо целиком, либо по частям. Ничто в такой степени не может вернуть нам прошлый взгляд, ощущение, запах, мы пользуемся песнями-стандартами как обозначениями наших поступков и отношений. Это — бесплатная психотерапия, которую мы применяем сами к себе. Когда вы влюблены, когда думаете о ней и о предстоящем свидании — обратите внимание, какой мотив вы про себя напеваете? Если «Она одна из этих крошек» — значит, скоро вы постараетесь унести ноги.
Мужчины, которые создают Великие Песни, непременно доложат вам свои взгляды на композицию. Главное — простота, скажут они. Чем проще, тем лучше. Потому что песни должны напевать обыкновенные люди — под душем, в кухне. Следовательно, держите мелодию в пределах одной октавы, четырехаккордной схемы аккомпанемента, и, пожалуйста, никаких сложных ритмов! Мужчины, создающие Великие Песни, похоже, и не знают, что эти принципы легли в основу церковных гимнов. Они, возможно, и понятия не имеют, что гимны были первыми хитами. Но они знают эти гимны, которые облагораживали и идеализировали жизнь и скрашивали ее горести и потому были привычно приятны каждому уху. Большинство популярных баллад являются как бы отделенными от церкви гимнами.
Принцип «главное — простота» объясняет, почему многие песни похожи. Можно даже сказать, что песня становится жизненным стандартом, когда она по-настоящему похожа на другие песни-стандарты. Вот почему новая песня кажется нам хорошей только тогда, когда уже при первом прослушивании неуловимо напоминает какую-то еще. В определенной степени так оно и есть — это как наше подспудное знание того, что мы существовали вечно, задолго до даты нашего появления на свет. Стандарт существовал всегда, он был везде, он только ждал соответствующего исторического момента, чтобы обнаружить свое существование.
Когда люди говорят «наша песня», они имеют в виду, что песня существует вместе с ними как некая правда поколения. И вот песня и поколение встречаются, чтобы судьба их стала общей. Песни дают поколениям имена, спасают их от временных ошибок, от антиисторизма. Они имеют свое точное место в культурном континууме. Историческое событие, специфические условия, та самая улыбка, язык, степень веры и безверия, характерный для данной эпохи юмор или танцевальный шаг — все это существует внутри песни. И из этой-то эфемерной субстанции мы сотворяем наше место в цивилизации. На радость или на печаль, но место наше определено.
В наши дни разные песни имеют разные места обитания — поп — в кафе, театральные мелодии — на Бродвее, рок — на стадионах, кантри — в пивных, фольклор — на фольклорных фестивалях, госпелы — в церквах, евангелический поп — в церковных телепередачах, блюзы — в джазовых клубах. И в наших песнях мы видим, как расщепляется, распадается Америка. Музыка разных голосов, разноголосица идей и уровней мышления, мешанина настроений, светящихся в глазах певцов — все это теперь мы возвели в ранг институтов, и институты назвали жанрами. А жанры назвали рынком. Песни отправляются на рынок в упаковке пластинок, магнитофонных кассет, компакт-дисков, видеоклипов; приходят в виде рекламных вставок; поставляются концертами. Песни несутся по радиоволнам, одна за другой, спрессованные в такой нон-стоп, что никакого зазора не остается.
Если мы дозволяем этой культуре формировать наше восприятие, тогда в особо творческие свои моменты она способна наше восприятие обогащать, но затем наступает как бы противодействие, обратный ход: эта культура становится тюрьмой для реальности, ее песни — тюремными камерами. Вокруг них вырастают заборы, сторожевые вышки, мотки колючей проволоки, через которую пропущен электрический ток — это бесконечные телесериалы, евангелические проповеди, фильмы, газеты, президентские выборы, художественные галереи, музеи, модные методы лечения, пьесы, стихи, романы и научные семинары.
Мы стоим, каждый в своей камере, держась за решетки, а решетки — это и есть популярные песни.