Ты не бойся, мы тебя не тронем,
жёлтый огонёк.
Опускайся где-нибудь в сторонке —
мы замедлим шаг —
где твои братишки и сестрёнки
меж собой шуршат.
В этом шорохе услышится:
Ах, как дышится, ах, как дышится!
Даже, падая, колышется
каждый листик, погляди!
Разве можно разувериться,
если любится и верится,
если хочется надеяться,
если столько впереди.
Осенняя песня
В небе
облака из серой ваты,
сыровато, серовато —
не беда, ведь я привык…
В луже
эта вата намокает,
и, волнуясь, пробегает
под водою мой двойник.
Люди
даже днем не смотрят в окна,
на дожде антенны мокнут —
телевизоры в тепле…
Город
подставляет небу крыши,
притворяясь, что не слышит
танец капель на стекле.
Вечер
дарит свету отраженья,
и квартир немые звенья
повисают над двором…
Ветер
отражения полощет.
Он на ощупь ищет площадь
и освистывает дом.
Осенняя цыганочка
Мучит голову рассвет —
осень год за годом.
Нету дня и ночи нет —
славная погода.
Капли скачут на стекле —
городские шутки!
Ах, не будет ли светлей
днем хоть на минутку.
Год ли, день ли — так сошлось:
все по счету платишь.
Даже брызги от колес —
все летят на платье.
Не промажет ни одна —
все сполна досталось.
Да была ль в году весна? —
Сроду не бывало.
Завести коня во двор,
запереть ворота.
Кто там бродит — гость иль вор —
думать неохота.
А подумать — все равно,
все равно — сворует.
Оглянись, с кем пьешь вино?
Кто тебя целует?
Мучит голову рассвет.
Что ж, рассвет — и только.
Не спрошу: «Вам сколько лет?»
Осеней вам сколько?
Ночь проходит по земле,
капли бьют цыганку.
Вроде стало веселей,
только наизнанку.
Только наизнанку.
Только наизнанку.
«Осенняя цыганочка» — редкий случай сплава музыки и стихов, музыки оригинальной совершенно… Стиль цыганочки выдержан, музыка же абсолютно своя. Есть и отчаяние, и ирония. Истоков не было, она сама родилась. Как песня «Грустная цыганочка» оказалась, увы, пророческой, так и в этой песенке что-то сбылось. Своего такого опыта не было, наверное, придумано.
Осень
Осень — падают сомненья,
осень — гнутся мачты сосен,
осень — близятся решенья,
вот такое время — осень.
Осень — время расставанья,
дом забит и сад заброшен,
и последнее свиданье
лишь с тобой одною, осень.
Осень — север голубее
и слабей дыханье юга,
в ломком золоте аллеи,
где-то тихо зреет вьюга.
Осень платит не по капле,
осень платит полной мерой
и за меченые карты,
и за верность, и за веру.
Шепот слышен на полсвета,
горизонт прозрачно-ясен,
и чиста моя планета —
вот что значит слово «осень».
Осень. Утро
Листва на откосе.
Остатки колосьев.
На поле — последний предзимний парад.
Но мы постепенно
отступим от темы
и вступим в осенний пылающий сад
Волос ваших медных,
движений победных,
ленивых движений на бледной заре
и стянутых осью
висок — переносье,
плывущих, похожих на темный порез,
зрачков ваших черных,
что так обреченно
и так далеко начинают светить,
когда из неверья
рождается вера
и рвется дыханье на этом пути…
И ваш аромат
наполнял этот воздух,
и вами пронизаны были слова,
и падали веки,
как падают звезды…
И пахли цветы.
И ложилась трава…
Остров Валаам
Белые барашки на воде и в небе,
Белый пароход у скал на сером фоне тянется, зевая,
И висят деревья меж землёй и небом —
Детская картинка из далёкой сказки тут же оживает…
Бим-бом — катится звон
Между водой и облаками.
Дин-дон — чей это звон?
Что там воде отвечают камни?
Ничего не знаем, ничего не надо,
Ничего не помним — не было потерь и нет приобретений.
Только что рождённым нез накома радость,
Но и боль, конечно, тоже не знакома — мы всему поверим…
Бим-бам — сам Валаам,
Дно прогибая, поднялся грузно.
Дин-дон — да, это он, —
Видно, как дышит мохнатой грудью.
Волосы-деревья на груди могучей
Ветерок бегучий всколыхнёт, играя, и утихнет сразу,
Каменные брови сведены сурово,
А в тяжёлых скулах прячется улыбка — нет суровых сказок…
Дин-дон — в нас этот звон.
Только бы он не прекращался.
Бим-бам — нам это, нам —
Вместо последнего «прощайте».
Дин-дон — только не стон,
Звон уходящий, нам на счастье.
Дин — один.
Дон — закон.
Бим — грустим.
Бом — потом.
«Памяти» — для памяти
Рвется к нечистой власти орава речистой швали…
Над проселками листья — как дорожные знаки,
К югу тянутся птицы, и хлеб недожат
И лежат под камнями москали и поляки,
А евреи — так вовсе нигде не лежат.
А евреи по небу серым облачком реют.
Их могил не отыщешь, кусая губу:
Ведь евреи мудрее, ведь евреи хитрее, —
Ближе к Богу пролезли в дымовую трубу.
Хор
Опять жиды диктуют, как нам жить.
Из всех щелей полезли по Расее.
Пора, пора по новой их просеять
и желтою звездой отметить: «жид!»
Вон тот, который все привык считать —
строчит ли песню или там рассказик, —
пускай-ка прежде паспорт нам покажет,
тогда увидим, стоит ли читать.
Они считают: правда все решит!
Они считают: главное — дать цену.
Так пусть дают! А ну, катись со сцены!
Еврей, который вылез, — это жид.
Романтик
Как будто не конец восьмидесятых,
а только что задушен пятый год.
Разрешено пощупать виноватых,
а тот, кто ищет, — он всегда найдет.
Хор
Да что скрывать — и Ленин был еврей.
На сколько был — на столько ошибался.
А вспомнить, на кого он опирался, —
тут ясно, что влияние кровей.
И если кто-то в чем-то жидоват —
повсюду лезет и во все суется, —
слегка копнуть — и сразу же найдется
прабабка, тетка или старший брат.
Романтик
И лозунг есть — такой для сердца милый,
он массой овладеть всегда готов
И станет он материальной силой:
Спасать Россию — значит бить жидов.
Хор
Жиды, ну сколько нам от вас терпеть!
К труду, в поля! В родном Биробиджане.
А откровений ваших как не ждали,
так и не ждем — ни прежде, ни теперь.
Да, в чем-то Гитлер был неправ тогда!
Но суть он понял: только путь, который
ведет еврея через крематорий, —
единственное средство от жида.
Романтик
Увы, умолкло сладостное пенье!
В тиши рабочих мест сокрылся хор.
Но сохранилась сила впечатленья,
и сердце бьется, бьется в упоенье…
Автор
И требует развязки разговор.
Памяти Владимира Высоцкого
Ну что тут будешь делать! —
не шаг, а бег.
Век поиска пределов —
двадцатый век.
Что атомно-смертельный —
само собой,
но главное — предельный,
как ближний бой.
Плывет под самолетом
земля-ковер.
А чуть ступил — и вот оно:
кто — кого!
Компьютер выдал четко
предел для мышц,
и из «девятки» «сотку»
не пробежишь.
Бескрайний космос узок
и мал уже:
предел для перегрузок —
пятнадцать «же».
Смертельные пределы
так манят нас!
Нам надо в каждом деле
дать высший класс!
И вот она — гитара:
всего — семь струн,
и падают удары,
как зерна в грунт,
и вырастают песни,