далеко, видать, место лобное!
Пока целишься — помереть могу,
или ты в меня не туда пальнешь.
(Только, может, я лишь того и жду —
где стрела прошла, не проскочит нож.)
…Как задумано, так и сбудется,
а что врешь себе — то забудется.
А забудется — так не вспомнится,
только пыль вдали, только пыль вдали,
только пыль вдали ветром клонится —
пыль…
Я еду на праздник. Луна над домами…
Я еду на праздник. Луна над домами
окутана дымкой и невысока.
Неоновым холодом дышат рекламы,
но блики их падают на облака.
Я еду на праздник. Троллейбус тревожен,
но возгласы не достигают ушей.
Не дергай, водитель! Ах, будь осторожен,
чтоб не расплескалось волненье в душе.
Я еду на праздник веселья и грусти,
и битвы прозрения со слепотой.
Но как бы ни складывать эти игрушки —
победа за Разумом и Добротой.
Поэтому даже печаль — это праздник.
Да здравствует грустный, задумчивый вальс.
Раздвинулся занавес. Вспыхнула рампа —
и вот я на празднике — вот я у вас.
Я на «фордике» катаюсь…
Я на «фордике» катаюсь
от Смоленки вдалеке.
Свои песни петь пытаюсь
на ивритском языке.
Наблюдатели в сторонке
смотрят, смахивая грусть,
как по краешку воронки
я на «фордике» кручусь.
Я так ей сказал: «Что я, то и каждый…»
Я так ей сказал: «Что я, то и каждый,
и незачем ждать конца».
И губы ее обежали дважды
вокруг моего лица…
(И губы ее обежали дважды
вокруг моего лица.)
И вот как сказал я: «Мои надежды
и страхи твои — это дым».
Но пальцы касались моей одежды,
и был я совсем иным.
(Но гладили пальцы края одежды,
и был я совсем другим.)
Еще я сказал: «Ты — моя свобода,
но рабство твое — это я».
Она же смотрела легко и гордо,
как будто и впрямь — моя.
(Она же смотрела легко и гордо,
смелей и сильней меня.)
Тогда я сказал ей: «Запомни голос
и выдумай все слова».
И вдруг я увидел: я просто олух —
она же во всем права.
(Она мне сказала: «Ты просто олух».
И в общем — была права.)