и я не одинок.
Дом построен, дом готов…
Дом построен, дом готов
встретить всех своих жильцов, —
этой песне детский сад нас научил.
Только веник в руки взять
и последний сор убрать —
кто-то хвостик этой песенки забыл.
А пора, давно пора —
катят тачку со двора,
что-то скучно у тебя и у меня.
Может, ждем особый день,
может, руки пачкать лень,
может — просто надо веник поменять.
Мы не видим здесь затей
про отцов и про детей —
старикам у нас, как водится, почет.
Просто надо веник взять
и в квартире грязь убрать,
пока вниз к соседям не течет.
Ехали евреи
Ехали евреи из России прочь,
где росли, старели, коротали день да ночь.
Но мамою не называли —
все пинка от мамы ждали,
а дождались — стало им невмочь.
Ехали евреи вначале кто куда.
Думали — успеют на любые поезда.
Но Америка накрылась,
хоть Германия открылась.
В общем — оказалось, всем сюда.
Думали евреи на Родине осесть:
косточки погреем, будем сладко пить да есть.
Родину не выбирают, дома стены помогают,
если только эти стены есть.
Верили евреи — уж здесь наверняка
в теплом доме на постели разомнем бока.
Но что мы видим, что мы слышим?
Нету стен и нету крыши —
схар-дира[10], вот все, что есть пока.
Приехали евреи — черт их к нам принес.
Лишь Шамир, Шарон и Перец рады аж до слез,
да вот беда: Шамир — борец за мир,
ну а Шарон — против ООН,
так кто же за евреев — вот вопрос!
(О!) Перец — он раввин, и борода его бела.
Зорко смотрит он сквозь брюки, есть ли брит-мила[11]?
Кто прежде в партию не смог пройти —
так здесь пожалуйте в «дати»[12],
и будет жизнь приятна и мила.
Ну здравствуйте, славяне, с абсорбцией вас прямой!
Евреями мы были там, в России, за кормой.
Здесь же, в качестве нагрузки,
докажи, что ты не русский, —
словом, с возвращеньицем домой!
Ехали евреи…
Две тысячи лет ехали, ехали…
…и едут до сих пор.
Еще о жизни
Так что же есть жизнь? Продолженье —
вот главное свойство ее.
Оценит размеры крушенья
и требует снова свое.
И снова накладывай пластырь,
заделывай в корпусе течь.
Живи! А про меньшую плату
не может идти даже речь.
И снова ударами весел
поставь по теченью челнок.
И все, что ты в панике бросил,
сложи аккуратно у ног.
Глотая, как слезы, потери,
сочти немудреный свой груз.
Вот видишь — плывешь. А не верил!
Тебя еще хватит на грусть.
На песню об этих утратах,
которые даже назвать
ты можешь решиться когда-то…
И все-таки лучше — молчать.
Жалоба-69
На собственный уставясь пуп,
мне думать стало все труднее.
Тем более — опять евреи…
Когда покой они дадут.
Гадючье племя, ей-же-ей,
что больше давишь — то живей.
А взвесить трезво — дело в нас.
Ведь сами вывели породу:
щенками их бросаем в воду
и закаляем всех как раз.
Гадючье племя, ей-же-ей,
что больше давишь — то живей.
А наш народ — наоборот:
в своем стремленье прокормиться
ленив, занежен, как патриций,
обильем всевозможных льгот.
Гадючье племя, ей-же-ей,
что больше давишь — то живей.
Нет, все же правда в этом есть:
права людей лишь развращают,
ведь вон евреи — выплывают,
а наших тонущих не счесть.
А я вот выплыл, ей-же-ей,
хоть и подлец, а не еврей.
Женский вальс
Взять бы нам — над собой посмеяться,
над загадками пошутить:
вот всю жизнь хотим подчиняться,
а стремимся — поработить.
И ведь бьемся не худо-бедно —
до победы! А там — хоть инфаркт.
А на что нам нужна победа?
Мы же — дуры, и это — факт.
В браке главное — что? — уваженье.
Ну а как уважать раба?!
И какие же униженья
приготовила нам судьба.
Что ж, нести свое рабство — тяжко,
но признать — вдвойне тяжело.
И другая ему, бедняжке,
подставляет свое крыло.
Ах, насколько все было б проще,
как он в слабости был бы слаб,
будь в графе вместо пола — прочерк,
если б не было в мире баб.
Впрочем, раб — он с любой заботой
только раб, а не киногерой.
Для кого-то я стану сотой —
для него не буду второй.
И закончится эта шутка,
в общем, так же, как началась:
мне одной в этом мире жутко,
я ищу над собою власть.
Ну в самый раз над собой посмеяться,
над загадками пошутить:
ну ведь правда — хотим подчиняться,
а выходит… да что говорить!
Жестокая цыганочка
Загадали нам загадку — (Ах, загадали!)
не сыскать названия.
Словно в сказке, для порядка,
дали три желания.
Три — а как одно похожи,
словно в омут головой,
и мурашками по коже
под водою ледяной,
и ничего ни «до», ни «после».
Время года не узнать:
может быть, еще не осень,
но уж точно — не весна.
Через страсть перешагнули,
и любовь нам не дана.
Поцелуи, словно пули,
разрывают сердце нам.
И слова, как камни, тонут,
комната качается…
Начинается со стонов —
стонами кончается.
Время каркнет по-вороньи,
и, едва замрет в тиши,
узником приговоренным
в эту комнату спешим…
И конца нет этим встречам,
как и песне нет конца.
Вот опять спустился вечер —
комната качается.
Забытое слово
Забытое слово
мне слышится снова,
все снова и снова
забытое слово:
«Земля Иеговы…
земля Иеговы».
По гулкой планете
проносится ветер,
проносится ветер
по круглой планете,
и кто же ответит:
а где твои дети?
Цепляясь корнями
за голые камни,
цепляясь за камни,
уходят корнями,
и почва под нами
полна именами.
Проклятое семя,
и где б ни осели,
и где б ни осели,
несчастное семя —
как будто на время,
хоть сто поколений.
И слышится снова
забытое слово,
знакомое слово,
гонимое слово —
земля Иеговы,
земля Иеговы!
Я никогда не считал себя выразителем национальной идеи. Но вдруг где-то всплыло: чувство, что в любой стране эта нация, рассеянная по миру, является чужой, на протяжении десятилетий подтверждается. Пора бы делать и выводы из соображений. Выводы в виде поступков. Впрочем, каждый делает выводы сам, и поступает сам. И слава богу.
Завистливая песенка
Камень, сосны — ленинградский лесок.
Заплутал я и в болоте промок.
И как будто бы родным ветерком —
потянуло со спины матерком.
Так и есть: шоссе, а вон — грузовик.
К радиатору водитель приник.
Чередуя существительных полк,
он единственный спрягает глагол.
Жги глаголом, дорогой, жги сильней.
Раскуды-нибудь осколки развей.
И понял я — не знаю сам почему —
это творчество не в тягость ему.
Он рукой по лбу размажет мазут
и еще словечко тронет на звук.
Ключ и паклю он положит в карман
и, наверно, не напишет роман.
Заводской пейзаж
Белый снег за окном, серый дым.
Поглядим? — отчего ж, поглядим.
И разрезанный красной трубой,
небосвод — как всегда голубой.
Комья глины укрыты снежком,
и по снегу, как будто пешком,
не спеша паровозик дымит,
и от этого сердце щемит.
Паровозик — из дома домой,