– Случаи уже есть? – так же шепотом спросил я.
– Тьфу-тьфу-тьфу, пока только догадки. Держи, сдашь на выходе.
В руки ко мне перекочевала бумажка с печатью – пропуск в город на два дня.
– Благодарю.
– Кстати, – спохватился дежурный, – на той стороне из мелкашки вроде стреляли, минут двадцать назад, и кричал кто-то. Ничего подозрительного не видел?
– Нет. Охотники, наверное. Будьте здоровы.
– И тебе не хворать.
Получив сии благие пожелания, я миновал КПП и по улице Муромская, о чем свидетельствовали сохранившиеся кое-где таблички, направился в город.
Все, что находится в пределах шестисот метров от Клязьмы, городом назвать нельзя – слева редкие полуразрушенные домишки, справа лес, некогда бывший парком. Собственно, Владимир начинается с протянувшейся параллельно реке улицы Большая Московская и Соборной площади. Соборная – потому, что с нее хорошо видны два собора. Правда, любоваться там особо нечем – серые, а местами и черные от копоти пожаров громадины, зеленовато-бурые купола, давно лишившиеся позолоты, погнувшиеся кресты, на Успенском обрушилась одна из пяти маковок – видно, шмальнули с РПГ по засевшему снайперу, Дмитриевский тоже покалечен изрядно, да он и без того незатейливый. Есть еще на Соборной площади памятник с тремя бронзовыми мужиками, рассевшимися вокруг бетонного столба. Все сколь-нибудь выступающие части истуканов спилены, а таблички, если они были, скручены, потому смысловая нагрузка сего монумента утрачена. В народе он зовется просто – «Три дурака». Но главной достопримечательностью, поистине лобным местом здесь является эшафот – прекрасное во всех смыслах сооружение. Монументально громоздкий, трехуровневый, он расположен чуть в стороне от центра площади, не мешая толпе собираться и услаждать очи созерцанием плодов правосудия. Нижний ярус, приподнятый всего на полметра и «украшенный» пятью крепкими столбами, используется либо в воспитательных целях, когда провинившихся граждан приковывают, заведя руки за спину, либо для побивания камнями. Эта немудреная экзекуция пришла в здешние широты с юга и прижилась как родная. Суть ее проста – осужденного привязывают к столбу, толпе раздают камни, толпа кидает камни в осужденного – отсюда и малая высота, все для удобства публики. Представление длится от минуты до нескольких часов в зависимости от активности толпы и живучести осужденного. Второй ярус – в полутора метрах над землей – отдан под колодки. Между деревянными опорами в выемки помещаются, одна над другой, две доски с тремя симметричными полукруглыми отверстиями на каждой. Верхняя доска приподнимается, шею и руки проказника укладывают в отверстия, доску опускают и фиксируют болтами. Вроде не страшно, однако колодки расположены таким образом, что паршивец вынужден стоять, согнувшись в крайне неудобной позе. Известны случаи, когда осужденные валились с ног от изнеможения и удушались под собственным весом. Это уже суровее позорного столба. Правда, в отдельных случаях, если тяжесть преступления достаточно высока, а все колодки уже заняты, ухо осужденного прибивают к столбу гвоздем – это больно, а кроме того, не позволяет двигать головой и отворачиваться от летящих в лицо предметов: разной тухлятины, дохлых крыс, комков грязи, говна и прочих безделушек, с которыми так любит играться городская детвора. Не у каждого хватит терпения, поэтому уши обычно рвутся. И правильно, потому как уцелевшее ухо палач, не церемонясь, разрезает ножом, или просто отвязывает терпилу да оставляет его на потеху честному люду прибитым, разбираться со своими проблемами самостоятельно – вот где начинается самое веселье. Ну и, наконец, третий ярус – помпезная, не побоюсь этого слова – театральная сцена, где дается главное представление, неизменно собирающее аншлаг. Пять виселиц на трехметровом помосте всегда готовы принять участников спектакля под названием «Да свершится правосудие!». И это не примитивные столбы с веревкой, нет, здесь в дереве и железе воплотилась незаурядная инженерная мысль! Прелесть сей конструкции заключается в том, что степень страдания висельников можно регулировать. Многие ошибочно полагают, будто повешенный испускает дух от сдавливания горла. На самом же деле горло – штука довольно прочная, окруженная мышцами, и его так просто не сдавишь, в отличие от сосудов. Петля на шее при затягивании пережимает сонную артерию, мозг недополучает с кровью кислород и умирает, но не сразу. На это требуется обычно три-четыре минуты, а бывает, и больше. И хотя висельник теряет сознание секунд через двадцать, кончина его далека от безболезненной. Кто видел, тот знает. А вот если повешение производится методом сбрасывания осужденного с большой высоты – двух метров достаточно, – то смерть наступает мгновенно, в результате перелома шейных позвонков и повреждения спинного мозга. Хрясь – и душа помчалась к богу, ну или еще куда. Как раз для такого вот гуманного способа владимирский эшафот был оборудован люками. Причем все пять люков раскрывались одновременно нажатием единственного рычага. Никогда не видел здесь групповой казни, но должно смотреться эффектно. А если населению требовалось продемонстрировать негуманный способ, палач просто брал веревку покороче.
Сейчас нижний и верхний ярусы пустовали. Только одинокий бедолага стоял раком в колодках под присмотром двух скучающих жандармов. Зевак на площади тоже не было. Дело близилось к вечеру, начинало смеркаться, а в темное время добропорядочному горожанину лучше сидеть дома. Фонарей здесь давно не зажигают, а окна всегда забраны ставнями. Редкие прохожие жмутся к стенам, предпочитая поскорей миновать открытое пространство и нырнуть в проулок, чтобы тут же прибавить ходу. Где-то вдалеке грохнул выстрел. Облюбовавшая крышу Успенского собора стая ворон поднялась и, каркая, закружила над почти сливающимися с темным небом куполами. В этот момент мне отчего-то подумалось, что штабеля чумных трупов, обмотанных грязными вонючими саванами, – единственный недостающий штрих для придания Соборной площади законченного вида.
Глава 12
Обоз я разыскал быстро. Во Владимире осталась всего одна гостиница, способная враз принять два десятка постояльцев, а торгаши в чужих городах предпочитают держаться земляков – кучей безопаснее. Поэтому курс мною был взят сразу и без раздумий.
Искомое заведение под вывеской «Малина» располагалось на улице Воровского. Когда человек нездешний в разговоре слышал фразу: «Я остановился в «Малине» на Воровского», с неизменным ударением на третьей «о», то руки его сами собой начинали ощупывать карманы, а глаза сужались, излучая бдительность. Вообще, среди названий улиц Владимира, наряду с набившими оскомину Московскими, Труда, Мира и прочих Ленинов, встречаются весьма занимательные, как то: Козлов Вал, Майдан, Девическая, Задний с Передним Боровки и даже загадочная Летнеперевозинская. Примечательно также, что практически все навевающие тоску своими банальными именами улицы прямые, а вот небанальные – строго наоборот, извиваются, как бог на душу положит, и домишки там все больше старые, малоэтажные. Видно, у руководства городского от века к веку фантазии не прибавлялось. Думаю, возьмись нынешний градоначальник улицы переименовывать – ничего оригинальнее порядковых номеров ему бы в башку не пришло.
Гостиница же, несмотря на столь броское название и запоминающийся адрес, впечатление производила вполне достойное за свои деньги, если не считать расположившегося через дорогу притона, совмещающего в себе функции грязной ночлежки и борделя самого низкого пошиба. Такое соседство наверняка бы отравило жизнь хозяину «Малины», а то б и вовсе разорило, водись у него конкуренты. Мне же оно было как нельзя кстати.
В гостиницу я соваться не стал, опасаясь излишнего внимания к своей персоне. Вместо этого определил Востока на пансион в конюшне при заведении и отправился дежурить возле черного хода, за что вскоре был вознагражден появившимся оттуда пухлым мальчонкой лет десяти, выносящим помойное ведро.
– Эй, пацан!
Малой замер и повернул разлохмаченную голову в мою сторону.
– Я?
– Заработать хочешь?
Пацаненок оказался сообразительный, опустил ведро на землю, осмотрелся и, не задавая лишних вопросов, подскочил ко мне.
– У вас сегодня обоз остановился, – кивнул я на пристроенный к гостинице двор, откуда доносилось фырканье и тянуло лошадиным потом.
– Да, – подтвердил малой, не вдаваясь задарма в подробности.
– Охрана с ними? – достал я серебряный кругляшок.
– Так кто ж их разберет? – пожал мальчуган плечами. – Нынче все при стволах. Охрана или нет, я почем знаю?
Пришлось присовокупить к первой монетке вторую и, для надежности, третью.
– Шесть рыл, – тут же оживился мелкий пройдоха, тянясь ручонкой к вожделенной мзде. – Точно говорю. Уж я-то барыг с наемниками не попутаю ни в жизнь. Чтоб мне пусто было!
– Убедил, – я добавил в призовой фонд еще две монеты. – Надолго они здесь?
– Те шестеро – до утра. Тетка Нюра как раз ворчала, мол, понаедут на ночь, только белье марать об них. А барыги вроде за двое суток расплатились. Видать, порожняком обратно пойдут. Не свезло тебе, дядь.
– Хе. Держи, для ровного счета, – я накинул еще пять монет и пересыпал в подставленную ладонь.
– О! – просиял малец.
– Присматривай за этими шестью и уши держи открытыми. Завтра, как только наемники ключи сдадут, лети в клоповник, там спросишь Тараса Камшу. Получишь еще столько же. Повтори.
– Как сдадут, лечу в клоповник, спрашиваю Тараса Камшу, получаю еще столько же.
– Молодец. И учти, – я схватил мальчонку за шиворот, – станешь трепаться – глаза вырву. Дуй.
Пацан отшатнулся и, левой рукой пряча деньги в карман, указательным пальцем правой начертил возле сердца крест.
– Никому. Могила.
– Петька! Где тебя черти носят?! – раздался за дверью бабий крик.
– Иду! – парнишка выплеснул из ведра помои и поспешил обратно, весьма довольный, несмотря на угрозу членовредительства.
Я же, пополнив запасы провианта в лавке за углом, направился к месту своего расквартирования.